— Да, ситуация неважнецкая, — сожалел Александр Никифорович, постукивая ложкой в стакане. — А я уж тут своему Юрке сказал: уступи, не будь занозой. Через неделю придет новый тепловоз, получишь.
— Напрасно, — покачал головой Дубков. — Решено твердо. Он уже сегодня в первый рейс на новой машине идет.
— Это я знаю.
— Эй, батя! — послышался за окном голос Юрия. — Ты здесь?
— Здесь, здесь, — ответил за Сазонова-старшего Роман Филиппович. — Легок на помине. — И, шумно двинув стулом, заторопился открывать дверь.
Юрий вошел в зеленом шерстяном свитере, с запорошенными снегом волосами. Точь-в-точь, как бывало после спортивных прогулок с Лидой. Роман Филиппович на мгновенье даже залюбовался им. А Сазонов-старший недовольно спросил:
— Чего там еще?
Но, узнав, что сын пришел специально звать его на прописанную врачом процедуру, вдруг подобрел. А когда оделся, сказал с усмешкой:
— Чудно получается, Роман, с этими врачами. Прописали ноги парить в горчице. А про горчичную парку я и сам сызмальства знаю. — Повернувшись к сыну, спросил: — Ну, ты идешь?
— Пусть побудет, — сказал Роман Филиппович. — У меня дело к нему есть.
Скрипнула дверь. Потом хлопнула калитка. Еще раз хлопнула. Вероятно, Александр Никифорович старался перебороть напор ветра и поймать калитку на щеколду.
Роман Филиппович послушал и повернулся к Юрию.
— Что же ты, орел, забыл совсем дом наш, а? Что У тебя с Лидой было, то было, но мы же соседи. И на работе вместе. Так ведь?
Юрий и сам уже не раз думал об этом. Только нелегко ему было переступить порог этого дома, И Роман Филиппович, поняв парня, прекратил допросы, перевел разговор на другое.
— Ну, как ребята? Волнуются?
— Синица дурит, — сказал Юрий с явным недовольством. — То на летучке сатиру свою подбрасывал, теперь с Мерцаловым спелся. К себе на квартиру пустил. Знаете?
— Слышал. А ты что же, против?
— Да ведь помощник он мой. И на словах вроде с браком воюет. А тут поддержка открытая.
Юрий горячился, с шевелюры его спадали на свитер прозрачные бисеринки растаявшего снега. Роман Филиппович долго смотрел на парня, потом спросил:
— А если бы Петр ушел в другой, незнакомый дом, лучше бы было?
— В незнакомый? — поднял голову Юрий. — Так ведь я не об этом.
— А я об этом, — сказал Роман Филиппович. — Пусть лучше у Синицына.
— Оно-то так, — согласился Юрий, — только меня это очень задело.
— И Петра задело. В том и беда. Ты пойми, что брак технический исправить легче. А вот когда в человеческой душе брак заводится, тогда сложнее. Ты об этом хорошо подумай. А теперь… — Дубков посмотрел на часы и снова повернулся к Юрию. — Иди, готовься к рейсу. Отдохни как следует. Буран, похоже, не утихнет.
— Куда там. Только разыгрывается.
После ухода Сазонова-младшего Роман Филиппович долго бродил по дому. Всюду было тихо и пусто, будто в нежилом помещении. За окном, как нарочно, усиливался ветер. Он свистел в голых ветвях акации, глухо бился о ставни.
В самой большой комнате, которую Лида любила называть залой, Дубков остановился. Его взгляд приметил подкову, торчавшую из-под старого резного буфета. Нагнувшись, он взял ее в руки. Сразу вспомнил отца, рослого, чубатого, в синей праздничной рубахе с розовым поясом. Отец первым входил в новый дом вот с этой самой подковой. Тогда еще не было ни Семафорной улицы, ни Вокзальной площади, где теперь останавливались троллейбусы. На пустыре валялись только обломки старинных паровозов, да покачивались под напором ветра одинокие кусты сизой степной колючки. Отец похлопал сына по плечу, сказал одобряюще: «Вспомнишь, Ромка, слова мои. Быть нашему дому с почетной доской, как первенцу городка машинистов».
С тех пор прошло более тридцати пяти лет. От пустыря и следа Не осталось Вырос действительно городок машинистов, да еще с какими домами — трех- и четырехэтажными. Насчет почетной доски отец, конечно, перехватил. А вот большую Семафорную улицу выровняли аккурат по их, дубковскому дому. И дом этот оказался не где-то на окраине, а в самом центре улицы.
Но сейчас Романа Филипповича не радовало такое почетное место. Он чувствовал бы себя гораздо лучше, живя где-нибудь подальше от людского взора. «Эх, Петр, Петр, разнес ты славу о дубковском доме. И Лиду в такой тяжелый момент обидел, а за что?»
Роман Филиппович положил подкову на прежнее место, тяжело вздохнул и направился к дивану. Хотелось прилечь и хоть немного забыться. Но под руки попалась расшитая шелком подушка, и снова нахлынули воспоминания.
Эту подушку Лида вышивала по вечерам, приходя с работы. Под букетом серебристых ландышей она вывела зелеными нитками: «Папина думка». Сделать такую надпись подсказал ей, кажется, Юрий. Тогда они еще дружили. И Роман Филиппович был вполне доволен их дружбой. В пылу откровенности он как-то сказал жене: «Ну, Дуняша, готовься. Может, скоро свадьбу играть придется». Но мечта его не сбылась. Вскоре появился в депо молодой энергичный машинист Мерцалов и за какой-то месяц совершенно околдовал Лиду. Она ходила в те дни словно подмененная и с восхищением рассказывала: «Ты знаешь, папа, какой сильный человек этот Мерцалов. Он обещает перекрыть все нормы на транспорте, заставить локомотивы творить чудеса. Здорово, а?»
Роман Филиппович и сам аплодировал Петру, когда тот на собрании в механическом цехе призвал машинистов учиться водить тепловозы, не дожидаясь специальных курсов. Этот призыв всколыхнул тогда все собрание. И Дубков радовался, что именно его зять проявил такую умную инициативу.
И вот он ушел из дома. Взял чемодан и ушел. Что это: гордость, обида, вызов? А может, просто горячность?
Стук в дверь оборвал мысли Романа Филипповича. Пришла Евдокия Ниловна, озябшая, облепленная снегом, но сияющая, помолодевшая.
— Счастье-то, Роман, какое. Сын у Лиды родился. Уж такой, говорят, большой да такой хороший.
— Сын? — обрадовался Роман Филиппович — Ну, ну, рассказывай. Значит, большой, хороший? А сама как?
— Да, уж не спрашивай.
— Ну, понятно. Главное, все кончилось. И внук теперь есть. Молодец Лидунька, не сплоховала.
Он схватил с вешалки старую шапку и принялся смахивать с жены снег. Весь пол в прихожей мигом сделался пятнистым. В другое время хозяйка всплеснула бы руками, увидав такую картину. А сейчас будто ничего не замечала. Счастливое лицо ее не переставало улыбаться.
Раздевшись, она посмотрела на мужа и сказала вполголоса:
— А Петра почему-то не было.
— Так он же в рейсе, — ответил Роман Филиппович. — Скоро должен вернуться. Ты меня тоже, пожалуй, собирай. Поеду с Сазоновым.
— Прямо сейчас? — удивилась Евдокия Ниловна. — Ты же говорил, что после двенадцати.
— Правильно, говорил. А тепловоз осмотреть надо? И еще хочу зятя встретить. Надо же сообщить о сыне.
— Опять скандал заведешь? — насторожилась Евдокия Ниловна. — И что ты за человек такой. Уж ради внука бы помирился.
— Не волнуйся, — сказал Роман Филиппович, — никакого скандала не будет. Поздравляю с сыном, и все.
— Ну и хорошо. — Хозяйка облегченно вздохнула.
А за окнами не унимался буран. Хлестали по забору промерзшие ветви акации. Скрипела сбитая со щеколды калитка.
11
Елена Гавриловна Чибис давно уже не приходила домой такой расстроенной, как в этот вечер. Не снимая шубы, она села к столу, подперла разгоряченные щеки ладонями, задумалась.
Три часа назад, перед самым концом смены, ее вызвал к себе Сахаров. Глаза у него были недобрые, колючие.
— О семейной неприятности у Дубковых знаете? — спросил он с явным раздражением. — Это ваша с Алтуниным работа. Теперь любуйтесь!
Елена Гавриловна попыталась было возражать. Она стала доказывать, что начальник депо прав и что вопрос этот надо непременно обсудить с коммунистами. Но Сахаров остановил ее.
— Вот что, — сказал он, пристукнув ладонью по краю стола. — Ваше заседание бюро отменяю.
Елена Гавриловна, не сказав больше ни слова, застегнула шубу.
На улице она долга стояла в раздумье, повернувшись в сторону путей. Там, в густой снежной сумятице, свет прожекторов был мутный и мерцающий. Гудки паровозов звучали отдаленно, приглушенно. Казалось, весь железнодорожный узел с постройками и поездами вдруг куда-то отодвинулся.
Прошел Сахаров. Прошел торопливо, даже не повернулся. Его полусогнутая фигура мелькнула сперва под большим фонарем, потом на мосту, в косматых снежных вихрях.
«Успокоился», — досадливо покачала головой Елена Гавриловна и тут же подумала: «Хорошо бы поговорить обо всем с Алтуниным. Поговорить сейчас, не откладывая». Она посмотрела на окна его кабинета. В них горел свет. Не теряя времени, Чибис побежала по каменной лестнице кверху и, как всегда, без стука распахнула дверь. Но в кабинете сидел не начальник, а главный инженер Шубин.
— Прохора Никитича не ищите, — сказал он мягким сочувственным голосом. — Уехал на линию. Вернется, вероятно, не скоро.
Еще целый час пробыла она в депо, поджидая Алтунина. Но так и не дождалась. И теперь, добравшись до квартиры, сидела наедине со своими тяжелыми думами. Никак не могла она понять, почему это Сахаров боится разговора о поведении Мерцалова на партийном бюро локомотивного цеха. Неужели он думает, что коммунисты не смогут правильно разобраться в происшедшем?
Елену Гавриловну кто-то тронул за шубу. Она вздрогнула и прижала руку к груди:
— Ой, Наташенька, милая, как ты вошла сюда?
Смуглолицая, черноволосая девочка лет тринадцати, в узких синих брючках виновато отступила назад и несколько секунд стояла, не разжимая губ.
— Ты не стучала?
— Нет, — закачала головой девочка. — Я хотела постучать, а вижу: дверь открыта. Вы напугались, да?
— Очень. — Елена Гавриловна улыбнулась и, взяв Наташу за руку, притянула ее к себе. Это была дочь Алтунина.
— Тетя Лена, — сказала она, грустно опустив голову, — у нас Вовик плачет.
— Что с ним?
— Не знаю. Я положила его спать, а он плачет и плачет.