— Это все лак, — сказал Алтунин. — А вы посмотрите, что под ним, под лаком?
— Хватит, батенька, хватит, — поднял руку Кирюхин. — Мы уже давно слышали, как вы с Чибис одну скрипку мучаете. Не знаю, чего партком дремлет.
В кабинет вошел дежурный с только что полученной телеграммой. Сергей Сергеевич пробежал взглядом по строчкам, и на лице у него выступила вдруг испарина.
В телеграмме говорилось:
«Ваш парк самый большой всей дороге тчк Примите меры сокращению тчк Вопрос обсудите коллективом специалистов тчк Результаты доложите недельный срок».
Под текстом стояла подпись начальника дороги.
— Перерыв! — объявил Кирюхин и, подозвав к себе Гриня, ушел с ним в другую комнату.
— Вот мина, а?
— Чувствую, — Гринь задумчиво почесал в затылке. — Тоже Алтунин?
— Кто же еще? Второй валик подсунул. Теперь давайте думать как быть?
— Выкрутимся, — сказал Гринь. — Ответим, что переходим на новую технику, испытываем трудности, учтут.
— А верно. Идея! — оживился Кирюхин. — Можем добавить: взвесим, обсудим. Нет, лучше вот так: думаем, обсуждаем, но испытываем трудности в связи с переходом на новую технику. Просим не торопить. Да, да, так и пишите. Прямо сейчас.
Но Кирюхина мучила еще одна мысль: как поступить с приказом на Алтунина? Объявить его при сложившейся ситуации было рискованно. Начальник депо мог поднять шум, вызвать комиссию. Тем более, что в приказе главным образом говорилось о локомотивном парке.
«Нет, я лучше так его проработаю, без приказа, в заключительном, — решил Кирюхин, — Я с него стружку сниму, как полагается».
29
Алтунин шел по Семафорной. Ветер утих, но снег сыпал и сыпал мелкой противной крупкой. Он слепил глаза, похрустывал под ногами и заставлял поеживаться, когда попадал за воротник шинели.
И все же снег не был таким, как вчера, позавчера и неделю назад. Он заметно потяжелел, сжался, и белизна его сделалась тусклой.
Было время обеденного перерыва. Алтунин, дойдя до вокзальной площади, свернул на проспект, к своему дому. Перед окнами, в скверике играли малыши из детского сада. Они строили снежный городок, забавно орудуя совками и лопатами. Прохор Никитич остановился, чтобы разглядеть в пестрой толпе шумливых строителей заячью шубку сына и, не показывая себя, полюбоваться его действиями. Но получилось так, что Володя заметил отца раньше и, подбежав сзади, сыпанул на него снегом.
— Ах ты, проказник! — воскликнул Прохор Никитич, пытаясь схватить малыша за руку. Но тот увернулся и побежал к товарищам. Потертая у локтей заячья шубка едва доставала ему до коленок. А ведь вроде совсем недавно отец и мать стояли в магазине детской одежды и раздумывали: покупать шубку или не покупать. Тогда из-под ее мохнатых пол не было видно даже галош, надетых на валенки. «Эх, Валя, Валя, если бы ты могла теперь посмотреть на своего Вовика?» — Алтунин тяжко вздохнул и, повернувшись, медленно пошел из скверика.
Дома его встретила Наташа. Она только что вернулась из школы и что-то готовила на электрической плитке. С того дня, как не стало матери, дочь взяла на себя многие домашние заботы: мыла полы, ходила в магазин за хлебом, варила картофельный суп или пюре. Иногда стирала даже небольшие вещицы. Основной же стиркой занималась тетя Феня, соседка по дому. Она же ходила на базар за продуктами. После каждого такого похода брала карандаш, лист бумаги и делала полный финансовый отчет. Если вдруг недоставало в кошельке нескольких копеек, тетя Феня сильно переживала, ругала тех, кого подозревала в нечестности.
Наташе нравились эти отчеты, она прятала их в мамину сумку и хранила так же бережно, как и деньги, предназначенные на продукты.
Больше всего Наташе нравилось кормить обедом отца, когда тот приходил с работы. Она точно, как мать, расстилала на столе зеленую скатерть, выставляла из буфета все приборы, если даже кроме соли в них ничего не было. Затем приносила кастрюлю с горячим супом и, неторопливо работая половником, говорила тоном опытной хозяйки:
— Густовато немного. Наверно картошка разваристая попалась.
— Ничего, — подбадривал ее Прохор Никитич, — густовато, зато вкусно.
Чтоб отцу было веселее, она садилась напротив и тоже ела суп серебряной маминой ложкой с мелким узором на ручке.
Сегодня Наташа была очень расстроенной. Не успел Прохор Никитич раздеться, как она подступила к нему с вопросами:
— Что случилось, папа? Почему тетя Лена меняет квартиру?
— Меняет? — удивился Прохор Никитич. — Не знаю.
— Ну, как же. Вон, посмотри!
Она подвела его к окну и показала на грузовую машину, которая стояла у подъезда. Прохор Никитич видел эту машину, когда подходил к дому, но никого возле нее не заметил. А теперь возле кузова суетилась Елена Гавриловна, торопливо укладывая вещи.
«Странно, очень странно», — подумал Прохор Никитич, сжимая пальцами подоконник.
— А ты поговори с ней, — задыхаясь от волнения, попросила Наташа. — Только поскорей. Прямо сейчас.
— Да нет, неловко.
— С тетей Леной неловко? Что ты, папа! Ну пойдем вместе, ладно?
— Нет, нет, потом, — сказал Прохор Никитич. — Я очень тороплюсь. У тебя есть что-нибудь поесть?
Наташа тихонько кивнула и еле-еле выговорила:
— Есть. Ком… ком… пот.
Она вздохнула, прикусила губу и убежала на кухню.
Прохор Никитич прошел в большую комнату, опустился в глубокое кресло и устало закрыл глаза. Не мог он сказать дочери о том, что произошло в эти дни между ним и Еленой Гавриловной. Да и не очень-то приятно было вспоминать слова, опять брошенные им женщине: «В опеке вашей не нуждаюсь». Не стоило, конечно, рубить так вот с маху. У нее ведь намерения были хорошие с этим письмом. А главное: дети к ней привыкли. Да и он тоже.
Наташа принесла кастрюлю с компотом и, не переставая покусывать губы, принялась наполнять им высокие фарфоровые бокалы. Прохор Никитич взялся за ложку. Он хотел, как всегда, похвалить дочь за старание, но вдруг осекся. Пойманная в бокале слива оказалась такой кислющей, что невольно поджались губы. Наташа сразу поняла свою оплошность. Она виновато заморгала и выронила из рук половник.
— Да что ты огорчаешься, — сказал отец, посадив ее, как маленькую, к себе на колени. — Положим сейчас сахару, и все будет хорошо.
— Не будет хорошо, — замотала головой Наташа. — Сахар надо класть раньше, до кипения. Иначе весь аромат пропадет.
— Не пропадет. А ну, давай попробуем!
Наташина ошибка была немедленно исправлена. Компот стал очень вкусным, и аромат его действительно никуда не пропал.
— Я сейчас позову тетю Лену есть компот, — сказала Наташа, вопросительно посмотрев на отца.
— Но ведь она занята.
— А я уговорю ее.
Прохор Никитич промолчал.
— Ты не хочешь, чтобы она к нам пришла, да? — спросила Наташа.
— Не выдумывай глупости.
— Да, да, я знаю, я вижу. Раньше ты с ней разговаривал, а теперь молчишь.
Чтобы успокоить дочь, Прохор Никитич улыбнулся.
— Фантазерка ты моя. Напрасно расстраиваешься. Переезжает человек, значит, нужно.
Наташа схватила его за руку.
— Не надо так говорить, папа. Я люблю тетю Лену и хочу, чтобы она никуда не уезжала. Никуда, никуда.
«Верно, сказал я глупость, — подумал Прохор Никитич. — Совершенную глупость. Но что же делать? Идти извиниться? Но поможет ли это, если вещи уже уложены в машину?» Он встал и быстро оделся.
Наташа понимающе следила за каждым его движением. Черные большие глаза ее блестели. Беспокойные розовые пальцы нервно теребили косу. У Прохора Никитича тугая спазма сдавила горло. Он хотел подойти к дочери, обнять ее и сказать ласково-ласково: «Наташка ты моя, родная, ничего, успокойся». Но эти слова могли сейчас произвести такое же действие, какое производит спичка, поднесенная к пороху. И он сказал:
— Ну, я пойду поговорю, сейчас же.
У подъезда машины уже не было. Только рубчатый след от колес тянулся к открытым воротам. На след сыпала и сыпала холодная жесткая крупка. Серое небо, казалось, висело над самыми крышами. Дул влажный ветер, пахнущий древесной корой и далекой степью.
Часть II
1
На станционном мосту Сазонов-старший облегченно вздохнул, вытер платком вспотевшее лицо. Здесь он всегда отдыхал после преодоления сорока шести крутых ступеней. К тому же отсюда с двенадцатиметровой высоты было очень хорошо видно все, что делалось на путях — от стройного белого здания вокзала до распахнутых ворот депо.
Сунув платок в карман, Александр Никифорович оперся локтями на железные перила, прищурился. Стояла последняя декада июня. Солнце палило так сильно, что от густой паутины рельсов струился голубоватый дымок. И в нем, как в степном мареве, словно колыхались грузовые составы, ожидающие отправления.
Совсем еще новый тепловоз, лаская взгляд старого машиниста ярко-зеленой окраской, плавно сходил с поворотного круга. Другой тепловоз только что застыл у контрольного поста. Но двигатели его работали. И чуть приметные струйки газа, едва отрываясь от выхлопных труб, дробились в горячем воздухе.
Вдали на маневровой горке чадил единственный паровоз. Дым вымахивал из его трубы то сизый, то черный, но тут же отваливал в сторону, за пакгаузы.
Александр Никифорович протер глаза, чтобы получше разглядеть тепловоз, который подавали теперь от контрольного поста к самому длинному грузовому составу. Маневровый паровоз как бы затаил на минуту дыхание, пропуская мимо себя грациозную машину. Дым над его трубой вдруг побелел и торопливо растаял на фоне синего с желтоватым отливом неба. Потом до слуха Александра Никифоровича донесся троекратный сиповатый гудок:
Ту-у!!! Ту-у!.. Ту-у!..
«Салют, значит», — подумал он, добродушно почесывая затылок. И словно в подтверждение этой его мысли, тепловоз ответил на гудок могучим голосом сирены, от чего сидевшие на крышах вокзала и депо голуби мигом взлетели.