Они вместе вчера слышали по радио, что запущенный два дня назад новый тяжеловесный спутник земли в три часа ночи пролетит над их городом. Именно здесь, с юго-востока на северо-запад.
— А может, уже пролетел? — спросила Лида.
— Нет. Еще пять минут.
Они затихли, устремив взоры на темный гриб водонапорной башни. Город спал мирно и безмятежно. Только изредка нарушали ночную тишину далекие вздохи тепловозных сирен да выбивали мелкую дробь колеса быстро мчавшегося пассажирского поезда.
— Тринадцатый подходит, — сказал Петр. — Кажется, без опоздания.
И в этот самый момент яркая звезда, подобно метеору, надвое располосовала высоту темно-синего купола. Большая Медведица словно отпрянула на мгновенье в сторону. Дымка Млечного Пути поредела, сделалась какой-то белесой, почти незаметной.
В следующую секунду звезда уже скрылась за крышей дома. А Петр и Лида все еще смотрели, не желая с ней расставаться. Тесно прижавшись друг к другу, они тоже как будто парили над огромным и чутким миром. Лида чувствовала, как у нее трепетно и сладко замирает душа. И ей захотелось вдруг изо всех сил крикнуть: «Петя, не отпускай меня!» Только он и без того крепко держал ее в своих объятьях.
Так же вот было когда-то в железнодорожном парке на гигантском колесе, куда Петя пригласил ее, чтобы посмотреть сверху на город. Едва их покачивающаяся люлька поднялась над верхушками деревьев, у Лиды захватило дух от ощущения высоты. Она схватила Петю за руку и торопливо зашептала: «Держи меня, я боюсь». И он держал ее сперва за локти, потом за плечи. А на самом верху, когда Лида закрыла глаза, взял ее к себе на руки и, прижав, целовал долго, долго, забыв, что они плывут на виду у всего города.
Когда же он свел ее на землю, взволнованную и опьяненную, она сказала ему с обидой: «Змей-Горыныч ты, вот кто». И весь вечер не разговаривала. Сейчас, глядя ему в лицо, Лида повторила эту фразу, только тихо и ласково. И он тоже вспомнил и колесо, и первые поцелуи. И ответил, как тогда: «Трусиха ты, трусиха», Но она не была теперь трусихой. Она сама обнимала его и ласкала, своего большого и сильного Петю. Потом откинула назад голову, пожаловалась:
— Задушил ты меня совсем. Слышишь?
С минуту стояли они и снова смотрели туда, где только что пролетел спутник.
— Эх, и здорово! — сказал Петр, не скрывая восхищения. — Куда скакнули-то, уму непостижимо.
В окно наплывала прохлада, приятно освежала, доносила из степи хмельные запахи чебреца и дикого клевера.
— Спать, может, уже ляжешь? — спросила Лида. — А то еще заболеешь космической бессонницей, и Алтунин спишет тебя с тепловоза.
— Теперь не спишет, — уверенно сказал Петр. — Не то время. Теперь я тоже, вроде космонавта, на новый простор вышел. И способ езды будет новый. Хватит быть рабами техники.
— Ну, ладно, ладно. Какой ты все-таки непослушный. — Она прикрыла оконные створки и стала вдруг серьезной. — А ты ее не встречаешь, Петя?
— Кого это?
— Не знаешь? Она же здесь, работает в отделении.
— Опять ты о ней, — тяжело вздохнул Петр. — Ну выбрось ты ее из головы, забудь. Приехала и приехала. Ничего особенного. — Он снова привлек Лиду к себе, поцеловал сперва в плечо, потом в губы. Часто и жарко задышал ей в шею. Она хотела еще что-то спросить у него, но только сказала:
— Тише, не разбуди сына…
В комнату еще не успел войти рассвет, как вдруг зазвонил телефон. Петра вызывали в депо. Предстояла поездка.
— Ну вот, а ты не выспался, — сказала Лида, виновато вздохнув.
— Ерунда, — махнул рукой Петр. — Я на сон не жадный. Могу не спать хоть две, хоть три ночи. Не веришь? Вот обожди, докажу… Да ты знаешь, как все-таки будет здорово работать посменно? Сошел с тепловоза, и никакой печали. Отдохнул немного, садись на другой тепловоз. Потом на третий. Все тебе подготовлено. Красота! И, главное, никто не упрекнет: вон, дескать, мерцаловский на ремонт поставили. Прекратится эта «твое», «мое», «его».
— Ничего подобного, — возразила Лида. — Отвечать все равно будете.
— О, да ты тверда, как Алтунин! — улыбнулся Петр.
— Причем тут Алтунин?
— Так ведь он жить без придирок не может. Ему бы только и привлекать машинистов к ответственности.
Лида обидчиво нахмурилась.
— Не говори, Петя, глупостей. Пойдем лучше, я поджарю тебе яичницу.
Стало совсем светло, когда Петр позавтракал и собрался в дорогу Он уже подошел к жене, чтобы поцеловать ее, как вновь затрещал телефон. На этот раз звонил Роман Филиппович. Он сказал, что Евдокия Ниловна сегодня прийти не сможет, и что внука придется доставить к ней. Опуская трубку, Петр грустно вздохнул:
— Ох и надоели эти походы!
— Что же делать? — Лида посмотрела ему в глаза. — Тогда оставь нас сегодня у мамы.
— А как я?
— И ты с нами. Дом просторный. Оттуда и на работу ходить ближе.
— Брось, — вспыхнул Петр. — То плакали, квартиру просили.
— Да разве я просила?
— Ну, я просил. Теперь отказываться, что ли? Другому отдать? Нет уж, этого не будет. Давай Сережку, я сам понесу. И через мост переправлю сам. Только поскорей собирайся.
Утро было тихое и теплое. Дворники подметали улицы, громко шаркая жесткими метлами. Хорошо помытая листва на кустах блестела. Но все это почему-то не нравилось маленькому Сереже. Он бунтовал, невзирая ни на какие уговоры.
— Эко вы дитя мучаете, — проворчал проворный старичок, отставляя метлу к забору. — Ему бы спать надо!
— Знаем, что надо, — дерзко ответил Петр.
Старичок не унимался:
— Много вы, молодые, знаете, Хотя бы голову ребенку подняли повыше.
Лида молчала. Она только изредка протягивала к малышу руку и поправляла выпадавшую у него изо рта соску.
За мостом Петр передал сына Лиде, сказал с некоторой уступчивостью:
— Ладно, сегодня оставайся у своих. Сама не носи. Я, наверное, поздно приеду.
— Тогда приходи тоже к маме. Придешь?
— Посмотрю.
Он весело подмигнул сыну, поправил сбитую на затылок фуражку и торопливо зашагал по ступенькам моста. На самом верху обернулся, помахал рукой. Лида, не спеша, направилась через площадь к Семафорной.
Евдокия Ниловна встретила дочь и внука с радостью.
— Прибыли, путешественники! Ну и хорошо, что прибыли. Теперь и мне легче будет. — Она тронула себя за поясницу, пожаловалась: — Всю ночь ведь мучилась. Глаз не сомкнула. Только под утро отлегло немного.
— Врача бы вызвать надо, — сказала Лида.
— Зачем он, — отмахнулась Евдокия Ниловна, — От старости еще никого не вылечивали.
— Какая старость, мама? Зачем ты так говоришь?
— Ну хватит, хватит. Теперь все прошло. Теперь мы с Сереженькой смеяться будем.
— А мы и на ночь тут останемся, — сообщила Лида. — От папки разрешение получили.
— Вот и хорошо. Этак, может, и вовсе приживетесь.
— Да я не возражаю, — сказала Лида.
Они посмотрели друг на друга и понимающе улыбнулись.
3
В деповском домике было тесно и душно. Говорили азартно. Одни соглашались с новым способом езды сразу, не подвергая его никаким сомнениям. Другие соглашались, но с оговорками, предлагая сперва организовать более сильный контроль за содержанием техники. Были и такие, которые советовали не торопиться с окончательным решением, а посмотреть, как отнесутся к этому делу в других депо. Категорически возражал один лишь Сазонов-старший. Он сидел недалеко от стола и почти каждому выступающему бросал реплику:
— Легкой жизни ищете? Понятно. А вы бы лучше о машинах подумали! Каково им будет без хозяина!
Алтунин долго молчал, выслушивая мнения машинистов. А когда Мерцалов предложил прекратить разговоры и немедленно одобрить новый способ вождения, Прохор Никитич встал и, как всегда, неторопливо сказал:
— Я полагаю, что прекращать разговор не следует. Да и не в одобрении дело. Нам нужно хорошо понять главное. Ведь сменная езда потребует от машиниста чистых рук и честного сердца. Без этого мы далеко не уедем. Даже с места не сдвинемся. А чего доброго и назад сдадим. Да, да. С фальшивой совестью успеха добиться невозможно. Кто думает иначе, глубоко ошибается.
— Правильно! — оживился Сазонов-старший и, торопливо одернув коротенький китель с ярко начищенными пуговицами, стал настойчиво пробиваться к столу.
— Куда ты, Никифорович? — забеспокоились вокруг, — Самочинно выступать что ли решил?
— Не самочинно, а по закону.
— По какому закону? Записаться прежде надо!
Сазонов-старший выпрямился, наскоро пригладил жиденькие волосы и, посмотрев на Алтунина, сказал:
— Согласен я с вами, Прохор Никитич. Ежели дадим соловьям волю, сами попадем в неволю. Это уж точно. Шибко нечистые руки есть у отдельных субъектов. И потому никак невозможно в настоящий момент лишать тепловоз хозяина.
— Да не так вы меня поняли, — возразил Алтунин.
Оратор несколько стушевался, но тут же собрался с мыслями, сказал, пожимая плечами:
— Может, и не так. Не спорю. Но данному вопросу объявляю полное несогласие. Не знаю, помнят ли другие, а я не забыл, как однажды уже пытались внедрять эту вашу сменную. Вот здесь, на нашей дороге. А что вышло? Ничего. Одна бесхозяйственность образовалась. Были машинисты, а стали наездники. Чуть не за месяц все депо паровозами заставили. Словом, отступка получилась явная. Пришлось стрелки назад переводить.
Молчавший до сих пор Сазонов-младший вдруг тряхнул шевелюрой и с раздражением крикнул:
— Когда это было, батя? Четверть века назад!
— Но все же было, — повысил голос Александр Никифорович, — значит урок имеется.
— Старый больно урок-то, — стоял на своем Юрий. — Теперь у людей совсем другое сознание.
— А мы что же, по-твоему, несознательные тогда были?
— Как сказать. Сознание, конечно, имелось, но не такое.
Реплики Юрия привели Сазонова-старшего в ярость. Он сжал тонкие морщинистые пальцы в кулак и замахал им с таким пылом, что сидящие на первых стульях мигом отодвинулись назад.