Лицо ее вмиг вспыхнуло, зарумянилось. Каким-то радостным предчувствием наполнилось сердце.
— Ну, какая просьба, говорите?
Прохор Никитич непривычно склонил голову.
— Видите ли. Через час я уеду с Юрием Сазоновым. Проверить надо его новшества. А Наташа собирается в пионерский лагерь. Вот я и хотел попросить вас…
— Вот и опоздали, — ответила Елена Гавриловна. — Мне уже Наташа все сказала. И мы уже с ней сговорились… Так, что…
— Спасибо, — кивнул Прохор Никитич.
Елена Гавриловна сбежала по лестнице не чувствуя ног. Так же быстро пересекла деповский двор и лишь перед крыльцом домика вдруг спохватилась: «Что уж я совсем в девчонку превратилась». Но не выдержала, улыбнулась. И долго потом счастливая улыбка не сходила с ее лица.
9
— Держись ты, ради бога, за камни!
— А я не буду!
Римма шла по самому краю старой крепостной стены, уверенно переступая через острые выступы и отважно балансируя руками. А Зиненко неотрывно следил за ней снизу, готовый каждую секунду поймать ее в случае оплошности.
Стена была невысокая, всего метра полтора-два, а местами и того меньше. Иссеченная резкими степными ветрами, высушенная солнцем, она уже доживала свой век, словно израненная и покинутая на месте сражения кольчуга воина.
Светила луна, медленно поднимаясь на середину неба. Над развалинами стояла прозрачная зеленоватая дымка, и силуэт человека вырисовывался очень отчетливо.
— Слушай же, Римма, — сказал Зиненко. — Слезай немедленно.
Она рассмеялась и хотела забраться еще выше, но в это время послышался шум крыльев. Огромная птица вырвалась откуда-то из глубины развалин и, сделав круг, налетела на возмутительницу спокойствия, зло зашипела, угрожающе защелкала сильным клювом.
— Аркади-и-ий! — умоляющим голосом позвала Римма и, сталкивая мелкие камни, быстро спрыгнула на землю. — Спасай, Аркадий. Меня похищают.
— Это сова, — сказал Зиненко.
— А она кусает?
— Непослушных, безусловно.
— Тогда бежим.
Римма взяла своего спутника за руку и потянула в степь, которая отсюда, с крепостного вала, казалась придремавшим затоном.
Римма была сегодня особенно веселой. Зиненко заметил это еще в городе возле кино, когда решали, на какую картину пойти.
— Мы не пойдем в кино, — заявила вдруг Римма. — Мы будем гулять. Нет, мы будем летать.
И теперь ее трудно было удержать. Даже через густые сплетения ковыля и чилиги она перепрыгивала легко и быстро.
Наконец, на песчаном холмике Зиненко остановил ее и долго смотрел в лицо. Бледноватое от лунного света, загадочно улыбающееся, оно было еще красивее, чем днем. И вся она в легком шелковом платье, прилегающем к ее стройной и гибкой фигуре, казалась ему совсем необычной. Он любовался ею и не скрывал этого.
— Ну, как ты, Римма?
А она все улыбалась, будто спрашивала:
— Что «как», что?
И, протянув руки, неожиданно прижалась к нему, словно затрепетала.
…Когда Римма пришла в себя, луна уже стояла на самой середине неба. Неподалеку в низине хрипловато и сонно вздыхал коростель.
— Как же я домой теперь вернусь, — пожаловалась Римма, расправляя помятое платье.
Он взял ее тихо за руку, сказал:
— Ты пойдешь ко мне. Ладно?
И они побрели, теперь уже неторопливо, обходя канавы и кочки, выбирая не сильно затравевшие места.
На окраине города Зиненко остановил такси. Шофер замахал руками:
— Спешу, понимаете? Заказ!
Зиненко, не выпуская из рук дверцы, быстро втолкнул Римму в машину. Шофер выходил из себя:
— Вы что, товарищи? Налет? Статью захотели?
— Да имей ты душу. Не за себя ведь стараюсь. Женщина!
Шофер зло выругался, нажал на газ и уже на ходу крикнул:
— Куда? Говорите скорей!
В новой двухкомнатной квартире Зиненко вещей было мало: стол, кровать, приемник с тумбочкой и четыре полированных под орех стула. И еще оказался у него электрический утюг, который он взял днем у соседей и не вернул, потому что соседи куда-то ушли, закрыв квартиру на ключ. Увидав утюг, Римма просияла.
Она сбегала в ванную комнату и переоделась в пижаму Аркадия. Но и в ней, не по росту широкой и длинной, Римма выглядела царицей.
Потом они сидели за столом и пили шампанское, оставшееся от недавнего новоселья. Римма, не отставая от Аркадия, выпила раз за разом два бокала, рассмеялась, как тогда на крепостной стене, и весело закружилась по комнате. С подоконника упали на пол какие-то бумаги. Она собрала их, прочитала первые попавшиеся на глаза строчки: «Таков ли Кирюхин, каким он себя считает?» Посмотрела на Аркадия.
— Это что, письмо куда-то?
— Нет, — спокойно ответил Зиненко. — Это пока мои размышления.
Римма прочитала дальше, и вся веселость ее мгновенно пропала.
— По-моему, ты просто не узнал еще Сергея Сергеевича, — сказала она серьезно. — О таком человеке и вдруг…
— Что вдруг? И совсем не вдруг. И ты напрасно восстаешь.
— И буду восставать, — все больше расходилась Римма. — Ты знаешь, какой это человек, Сергей Сергеевич? В отделение — он, в депо — он, везде на линиях — он. Сила! А уйди Кирюхин завтра из отделения, уверена — посереет все, затихнет и сделается будничным.
— Интересно ты рассуждаешь, — сказал Зиненко, внимательно следя за тем, как меняется выражение лица у Риммы. — Очень даже интересно. Значит, Кирюхин это Кирюхин, а мы так себе… винтики…
— Не знаю, кто мы, но Сергей Сергеевич руководитель настоящий. И ты зря моего отца настраиваешь против Сергея Сергеевича.
Чувствуя, что разговор может привести к ссоре, Зиненко попытался отшутиться. Однако Римма не сдавалась и в конце концов с обидой заявила:
— Я пойду. Пора.
— Ну зачем же так, — сказал Зиненко. — Все было вроде хорошо.
— Нет, нет, — решительно сказала Римма. — Я должна идти домой. Уже поздно…
10
Проходя в свой кабинет, Ракитин сказал громче обычного:
— Нужно вызвать Кирюхина.
Секретарь качнула русым узлом волос:
— Сию минуту, Борис Иванович.
Но прежде чем взяться за телефонную трубку, вынула из стола конверт, на котором не было ни обратного адреса, ни фамилии корреспондента, зато очень отчетливо выделялись слова: «Товарищу Ракитину, лично».
Письмо оказалось довольно странным. Вначале неизвестный автор сообщал о каких-то любовных поездах, которые теперь якобы все чаще и чаще курсируют по перегонам, и что многие машинисты поэтому вынуждены петь: «Ах любовь, как ты зла…»
Борис Иванович читал и недоуменно пожимал плечами. Но когда дошел до строчек: «Мы надеемся, что вы, товарищ Ракитин, невзирая на родственные чувства, поступите в этом деле строго по-партийному», с возмущением подумал: «Начинается». И посмотрев на узел русых волос, нависший над телефоном, распорядился:
— Не звоните пока Кирюхину. Подождите.
Закрывшись в кабинете, он минут пять ходил от стены до стены, злясь и досадуя. Потом вызвал машину и скомандовал шоферу:
— Домой!
Римма после ночного дежурства успела уже выспаться и теперь сидела у зеркала, спокойно расчесывая волосы.
— А ну, скажи мне, какие ты любовные поезда формируешь? — с ходу, не снимая шляпы, спросил Борис Иванович. — Ну, ну, говори? Язык-то есть?
— Я не понимаю тебя, папа, — не то откровенно, не то с хитринкой ответила Римма. Ее слова еще больше разозлили Бориса Ивановича.
— Значит, не понимаешь?
— Решительно.
— Значит и то, что говорил я тебе раньше, тоже не понимала?
— Ой, ну к чему этот допрос?
— К чему? А к тому, что в горком уже писать начинают о твоем поведении.
— Сумасшедшие, вот и пишут.
— Не знаю, кто сумасшедший, они или ты.
— Спасибо, папа, — Римма встала, дерзко повернулась и, стуча каблуками, быстро пошла в свою комнату.
— Нет, ты не фыркай, — сказал Борис Иванович. Он хотел шагнуть за ней следом, но не шагнул, а заявил с места со всей категоричностью: — Не желаешь разговаривать дома, поговорим в другом месте. Я ведь не постесняюсь.
И он, взяв трубку, позвонил Кирюхину.
— Прошу, Сергей Сергеевич, прибыть. Срочно. — А когда опустил трубку, подумал: «Не спешу ли я поднимать шум с этим письмом? Дело-то щекотливое. Да и автор ни фактов не привел, ни подписи своей не поставил».
В горком Ракитин и Кирюхин приехали почти одновременно. Борис Иванович едва успел снять шляпу и выпить полстакана воды, как в дверях послышался знакомый басок:
— Разрешите?
Кирюхин, как всегда, начал было о жаре, самочувствии, о том, о сем. Но Ракитин перебил его:
— Слушайте, Сергей Сергеевич. Во-первых, что получается с Алтуниным? Человек выступил на собрании за новые отношения, за то, чтобы совесть, честь, правда во всем верх брали. И очень правильно, по-моему, выступил. А вы его с плеча обухом. Подлец, и баста. Где же логика?
— Минутку, минутку, — заволновался Кирюхин. — Вы тут, Борис Иванович, похоже, не все знаете.
— Не спорю, может, и не все, — сказал Ракитин. — Но что касается собрания, извините. Протоколом не ограничился.
Упоминание о протоколе сразу охладило Кирюхина.
— Видите ли, Борис Иванович. Вы, конечно, имеете в виду только собрание. Но дело-то не в одном собрании.
— А приказ? О чем приказ?
— Ну, здесь возможно формулировка не совсем…
— Ага, не совсем!.. Так почему же?
— Подумать надо, Борис Иванович.
— Значит, раньше не думали?
— Да зачем же такие выводы!
— Затем, что вы коммунист. Партийный билет носите. Ясно?.. А теперь еще вот что… — Ракитин сунул руку в карман, потрогал письмо, но не вынул его.
— Еще я хочу спросить, Сергей Сергеевич, как работает моя дочь? Только, пожалуйста, откровенно, без скидок.
Кирюхин развел руками.
— Какие скидки, Борис Иванович? Работает с душой, старается. Ну, а если… — он посмотрел в лицо Ракитину. — Если кто доносы пишет, то это чепуха! Ложь! Судить за такие вещи нужно!
«А может, вы так же торопитесь, как и с собранием? — спрашивал взгляд Ракитина. — Или не хотите все-таки портить отношений с дочерью секретаря горкома?»