В глубине парка царила темнота.
Стволы деревьев стояли, как немые идолы. Казалось, что за каждым из них кто-то прячется.
— Я боюсь, — прошептала Майя.
— Чепуха, — сказал Юрий и повел ее дальше.
Местами сквозь густую крону проглядывали звезды, тихие и таинственные. Юрий вслух сочинял:
Среди светил небесных
Земная есть звезда…
— И уже не одна, — поправила его Майя.
— Это я про тебя, — улыбнулся Юрий и, сняв с себя китель, набросил его на плечи девушки.
— Вину заглаживаешь, да?
— А ты еще не забыла?
— Скорый больно. — Она остановилась и посмотрела на него в упор. — Возьми, пожалуйста, свой китель. Не нуждаюсь.
— Майечка! — воскликнул Юрий. — Ведь я же сказал: могу хоть завтра выступить перед всеми.
— Ни за что!
— Тогда зачем же ты меня мучаешь?
Она улыбнулась.
— Ах, так! — Он снова привлек ее к себе и сразу почувствовал, как легли на плечи робкие девичьи руки и как неловкие тугие губы сделались горячими, горячими. Ему хотелось ощущать их все время, безотрывно.
Изредка сюда, в глубину парка, доносились шум автомобилей, длинные тепловозные гудки. Но все это было так далеко, словно в другом мире.
Рассвет подкрался незаметно. Сперва потускнели звезды. Потом стали приметными верхушки деревьев.
— Ой, как поздно! — спохватилась Майя. — Теперь меня и домой не пустят. Мать уже наверно у двери поджидает.
— Мать ничего, — сказал Юрий. — Матери не очень сердитые. Вот если я бате на зубок попаду, грому будет.
— А у меня нет отца, — погрустнев, сказала Майя. — И совсем я его не видела. Только во сне он мне снился, когда была поменьше. Каждый раз почему-то гладил меня по голове. А я просилась на руки и от крика просыпалась.
— Он умер или ушел? — спросил Юрий.
— Не знаю. Ничего не знаю. — Она стояла совершенно подавленная.
— Я провожу тебя, — сказал Юрий.
Она ответила с обидой:
— Мог бы, кажется, догадаться раньше.
Юрий взял ее под руку. И они снова шли. Всюду было тихо, сонно. Местами, будто специально для них, горели еще фонари и легко порхали белые ночные бабочки.
Домой Сазонов-младший вернулся, когда уже было совсем светло. У крыльца на кирпичной дорожке деловито суетились голуби, собирая брошенные хозяйкой семечки. Чтобы не потревожить птиц, Юрий остановился у входа в палисадник, устало налег локтями на низкую решетчатую калитку.
Неожиданно подошел Роман Филиппович, тревожно спросил:
— Ты чего так рано поднялся? С отцом, что ли, плохо?
— Нет, вроде ничего, — засуетился Юрий. — А впрочем, я…
— Да кого ты, Роман, спрашиваешь, — подала вдруг голос появившаяся на крыльце мать Юрия, Анастасия Тихоновна. — Ведь он сам-то со вчерашнего дня дома не был. Похоже, все звезды с барышнями пересчитал, а мать не спи.
— Ах, вон что! — успокоился Дубков и сразу повеселел. Он понял по шутливому голосу хозяйки, что с Александром Никифоровичем ничего плохого не произошло. Но все же поинтересовался его самочувствием.
— Спит еще, — ответила Анастасия Тихоновна и подбросила голубям свежих семечек.
— Значит, пошел на поправку, — уверенно заключил Роман Филиппович. — Сон — первая примета.
Затем он повернулся к Юрию.
— Ну, орел, а ты почему не зашел ко мне вчера после собрания? Забыл? А я ждал тебя.
Юрий смутился, виновато опустил голову. Только теперь он вспомнил, что действительно вчера должен был передать Роману Филипповичу последние сведения для режимной карты северной ветки. Больше недели пришлось ему совершать опытные рейсы на трудных перегонах, чтобы найти самый экономный способ вождения.
— Выходит, подвел я вас, — грустно вздохнул Юрий. — Теперь что же? Представлю сегодня.
— Не сегодня, а сейчас, — сказал Роман Филиппович, — затем и пришел к тебе.
— Тогда я мигом, — загорелся Юрий и, распахнув калитку, врезался в буйно взметнувшуюся голубиную стаю. Мать замахала на него руками:
— Отца-то разбудишь, сумасшедший!
Минут через пять, когда голуби снова облепили кирпичную дорожку, машинисты уже сидели под кленами за дощатым столиком и рассматривали схемы, на которых тонкая ломаная линия изображала все неровности железнодорожных перегонов. Поверх линии рябили бумагу торопливые карандашные пометки: «Выключить обе секции», «Включить одну секцию», «Ехать на шестнадцатой позиции».
— Все, спасибо, — сказал Роман Филиппович и, свертывая схемы, внимательно посмотрел в лицо Юрия. — С техникой ты, конечно, бог. Отрицать не приходится. А вот с товарищами все же едешь не на тех позициях.
— Как это? — не понял сначала Юрий. — Говорю же вчера дотемна собрание шло.
— Да я не о том. Я вообще о твоей запальчивости. Не думаешь иногда, что делаешь. На планерке с Петром схватился. Зачем?
— А я чего? Я прямо, начистоту.
— Вот, вот, «начистоту», а у самого выдержки нет. Кричишь, как мальчишка. И тогда зимой к Лиде-то ходил все-таки?
— Ходил, конечно, Так то без всякого, просто.
— Может, и просто, — сказал Роман Филиппович. — А ходил, когда Петра дома не было. Так ведь?
— Верно, так.
— Опять же Синицына за грудки тряс, — вспомнил Роман Филиппович. — И Петр его тряс, и ты. Правда, за разные вещи. Но трясли-то одинаково. Где же тут новые отношения?
— Тогда я не знаю, — обиделся вдруг Юрий. — И так нельзя, и этак нельзя. Я уже все первоисточники перерыл. Маркса вчера в библиотеке взял…
Неожиданно распахнулось окно и послышался голос Александра Никифоровича:
— Эх, да тут Роман! Здравствуй! Ты чего от меня прячешься?
Лицо у Сазонова-старшего выглядело еще нездоровым: глаза усталые, на щеках прозрачная синева и одутловатость. Только голос по-прежнему был живой и задиристый.
— Ну, как там наездники? Шпорами работают? — спросил он с ядовитой усмешкой.
— Стараются, — как можно спокойнее ответил Роман Филиппович.
— Знаю, как стараются. Двадцать на одном сидят и каждый по-своему погоняет. Уже тяговые двигатели в расход пошли. Скоро дизеля выбрасывать начнете.
— Да не волнуйся ты, пожалуйста, — попытался успокоить его Роман Филиппович. — Отдыхай себе на здоровье, поправляйся.
— Я-то поправлюсь. Ты, Роман, о тепловозах подумай, пока не поздно.
На голос мужа пришла Анастасия Тихоновна, возмущенно покачала головой.
— Тебе же доктор молчать велел, а ты опять за свое. Погоди, я пожалуюсь доктору.
— Ладно, ладно, — смягчился Александр Никифорович. — Про тепловозы больше не буду. А про соловьев можно?
— Это еще зачем?
— А так, по душевной охоте. Больно работа у них веселая: прыгай с одного дерева на другое да посвистывай. Никакой ответственности. Не работа, по правде сказать, а безобразие.
Удивленная Анастасия Тихоновна развела руками:
— Матерь божия, чего человек мелет! Неужто заговариваться начал?
А Дубков и Юрий лукаво переглядывались. Они-то знали, о каких соловьях вел речь Александр Никифорович, но чтобы не заводить спора, молчали, как будто их не касалось.
12
До вторника, на который был назначен разговор о поведении Мерцалова, оставалось два дня. Роман Филиппович волновался, будто держать ответ перед коллективом предстояло не зятю, а ему самому. Кроме того, беспокоило еще то, что Петр снова затаил на него злобу. Правда, вслух на этот раз он ничего не высказывал, зато в каждом его движении, в каждом взгляде так и сквозило: «Я все вижу… Я все знаю…» Роману Филипповичу хотелось посадить зятя возле себя и спросить откровенно: «Что же ты знаешь?». Но тот никак не желал разговаривать. Он перестал даже приходить на Семафорную. И это еще больше осложнило обстановку.
Сегодня, когда Петр после очередной поездки забежал к нарядчику, чтобы сдать маршрут, Роман Филиппович остановил его на крыльце деповского домика.
— Ты вот что, — сказал он ему по праву тестя. — Сговоритесь-ка с Лидой, и всем семейством прикатывайте к нам. Отдохнете, заночуете…
Петр категорически замотал головой:
— Не могу.
— Почему не можешь? Сегодня суббота, завтра выходной.
— Режимные карты изучать буду, — сказал он с явной издевкой и сразу хотел уйти. Но Роман Филиппович заступил ему дорогу:
— Обожди!
Непривычный приказной тон ошеломил Петра. Несколько мгновений он смотрел в лицо тестя, соображая, подчиниться или нет. Потом, собравшись с мыслями, спросил глуховатым голосом:
— Учить будешь, как перед Сазоновым каяться, да?
— Нет, — сказал Роман Филиппович, — учить не буду. А поговорить нужно.
— Хватит. Говорили уже не раз. — Петр надвинул на брови сизоватый от пыли картуз и, не сказав больше ни слова, зашагал по междупутью.
Солнце давно перевалило за полдень, но жара не спадала. Легкие бугристые облака чуть приметно маячили на краю неба. Уже какой день так вот: к полудню покажутся, потомятся на месте, потом растают, будто ничего не было. Все вокруг — вагоны, столбы, будки, пакгаузы — выгорело до неузнаваемости. Даже само небо вместо синего сделалось каким-то рыжим, неприветливым.
Дубков долго смотрел вслед зятю. Так и хотел крикнуть ему: «Мальчишка ты зеленый. Вздуть бы тебя как следует за такую выходку». Но зная, что этим дела не поправишь, сдержал свой гнев. А когда Петр скрылся из виду, вытер вспотевшее лицо, сошел с крыльца и направился к открытым воротам депо.
В механическом цехе неожиданно поймал его за руку главный инженер Шубин.
— Э-э-э, Филиппыч! А ну иди, полюбуйся!
Он подвел Дубкова к свежему номеру стенной газеты «Прожектор» и стал вслух читать:
Он живет, как завороженный,
От друзей всех отгороженный,
Вид его теперь не прост:
У него павлиний хвост.
Говорить с ним воспрещается,
Подойдет кто — обжигается,
Но не будем тратить слов,
Отгадайте, кто таков?
— Недурно ведь? — сказал Шубин, весело потирая руки. — Весьма даже недурно!