— Ну, знаете!.. — Сахаров уперся взглядом в невозмутимое лицо начальника: — Скажите, Прохор Никитич, такой же случай с паровозом возможен, если бы Мерцалов вел обыкновенный состав?
— Ну, возможен.
— Ага, значит дело не в тяжеловесе. Зачем же вы стараетесь принизить новый рекорд?
— Это уже философия. — Алтунин встал, разгадывая дальнейший ход мыслей Сахарова. Затем, прищурившись, сказал:
— Мне ваша позиция понятна. Но я вот что сообщу: Мерцалова накажу немедленно.
Такого оборота Сахаров не ожидал. Он был уверен, что упрямый Алтунин поймет все-таки, что никто не позволит ему расправиться с человеком, которым гордится вся дорога. Поэтому сообщение о наказании Мерцалова ошеломило его. Вначале он не знал даже, как поступить. Потом надел шапку, застегнул пальто и сугубо официально произнес:
— Предупреждаю, Прохор Никитич, самоуправства партком не потерпит.
Постояв еще немного, он круто повернулся и вышел из кабинета.
— Нехорошо получается, — сказал Роман Филиппович, когда дверь захлопнулась. — Выходит, что у начальника депо одна, у секретаря парткома — другая линия.
— Выходит так, — согласился Алтунин. — Он сел к столу, посмотрел на свои крепко сцепленные пальцы, затем повернулся к Елене Гавриловне:
— Что ж, давайте готовить заседание партийного бюро в локомотивном цехе.
— Я уже об этом думала, — ответила Чибис.
— А вам… — Алтунин посмотрел на Романа Филипповича. — Вам придется хорошо разобраться во всем как инструктору. Правда, речь идет о зяте. Я понимаю. Но ничего не поделаешь. Надо определить свое отношение. И тут отходить в сторону невозможно.
Дубков согласно покивал головой и, застегнув шинель, вышел из кабинета.
Чибис вышла следом за ним, но Алтунин вернул ее из секретарской. Плотно прикрыв дверь, сказал почти шепотом:
— У меня к вам просьба есть, несколько необычная. Поговорите, пожалуйста, с нашей секретаршей.
— С Майей? — переспросила Елена Гавриловна. — О чем?
— Неужели не замечаете? Одна прическа чего стоит. А ресницы?
— Кошмар! — сказала Елена Гавриловна. — Это какая-то мадам Франсуа на русский манер. Я уже хотела задать ей трепку, да все удерживаюсь. Нервная она очень. Рвет и мечет.
— Тогда с матерью, Тамарой Васильевной, сговоритесь. Рядом сидите. Все-таки женщинам удобнее по такому вопросу.
Елена Гавриловна тяжко вздохнула.
— Не ладят они с матерью. Вот в чем дело. Ссорятся.
— Чего им делить?
— Видите ли, Прохор Никитич. Дочь требует объяснить, почему у нее отчество одно, а у двух младших братьев другое. А матери, по-видимому, нелегко это сделать. У нее второй муж ведь арестован был и погиб в лагере. А кто отец Майи — тайна. Я спросила как-то, потом пожалела.
— Да-а-а, у каждого свое, — задумался Алтунин. Он посмотрел в сторону секретарской и опять повернулся к Елене Гавриловне. — И как получается странно. Работник она хороший. Дела ведет аккуратно. Исполнительная. И вдруг накрутила, накрасила. Любуйся! Учиться ее надо заставить. Пусть пока на курсы походит, что ли, а потом… Ну, об этом я сам. А вы с ее настроением и с прической разберитесь. Только без шума, спокойно.
— О, нет, я поговорю так, что она запомнит надолго.
— Вот и напрасно. Я потому и прошу вас, чтобы сделать это деликатно.
— Деликатно. Она вон как с матерью ведет себя.
— Тем более, — сказал Алтунин.
— Ну, тогда я не знаю. — Чибис обидчиво повернулась и медленно пошла к двери.
7
Падал снег, крупный, пушистый. Он повисал на деревьях, проводах, толстым слоем ложился на крыши. За какой-нибудь час все вокруг преобразилось. Маленький домик между поворотным кругом и огромным каменным зданием депо походил на волшебную избушку из русских сказок. Но Романа Филипповича сейчас не трогала никакая романтика. Он остановился перед крыльцом, чтобы подышать холодным воздухом. Чувствовалась усталость. Руки и плечи ныли, как после тяжелого рейса. Стучало в висках.
«Эх, дела, дела, — вздохнул Дубков, машинально ловя в ладони снежные хлопья. — Летел из Москвы в хорошем настроении. А тут сразу все спутали».
Снег таял на ладонях Дубкова. Пальцы немели от холода. Но в груди не переставало гореть. Шутка ли: в его локомотивной колонне, где люди хотят жить и работать по-новому, по-коммунистически, произошла такая неприятность. И замешан-то в этой неприятности не кто-нибудь, а зять, Петр Мерцалов. Уж очень щекотливая ситуация.
Отряхнув снег, Дубков вошел в домик. Его мигом обступили машинисты.
— Ну как, Филиппыч, — столица шумит?
— А Кремль? Поди, завел знакомство с министрами? Не слыхал, когда полностью снабдят тепловозами? Уж больно медленно идет дело.
— Да разве только нам нужны тепловозы, — рассудительно ответил Дубков. — Дорог-то в стране вон сколько, и везде просят новую технику.
В домик вбежал Юрий Сазонов. Проворно снял шапку, пригладил шевелюру. Протянув Дубкову руку, он попросил нетерпеливо:
— Угостите, Роман Филиппович, московскими. Пока ехал, истлел без курева. — Торопливо разминая в пальцах папиросу, добавил: — Такой снегопад настиг, в десяти метрах ничего не видно. Да еще перегон-то попался: сплошные предупреждения, особенно у Сырта.
— Перегон известный, — согласился Дубков, пристально оглядывая молодого машиниста. — Когда-то говорили: проведешь состав от Ложков до Моли, съешь пуд соли.
— Верно, — улыбнулся Юрий. — Рубаха и сейчас еще мокрая.
В дверях появился Синицын. Он, как и только что вошедший бригадир, вернулся из рейса. Сбоку у него кирзовая сумка, на лице пятна паровозной гари. Здороваясь с Дубковым, он вдруг заметил, что Сазонов мнет в пальцах папиросу. Схватил его за руку:
— Юра, ты что, забыл?
Тот зажал папиросу в кулаке и торопливо сунул в карман.
Роман Филиппович повел на него непонимающим взглядом.
— Отвыкаешь, что ли?
— Нет, — помотал головой Сазонов и кивнул в сторону плаката.
— Ах, вон что! — понял Роман Филиппович. — Стало быть, в помещении не курить и слово «брехаловка» не произносить. Правильно! Согласен! Такой груз тащить за собой не стоит. Да и тепловозы грязи не любят. Они машины чистоплотные. Говорите, что еще?
Сазонов стал рассказывать о том, какие обязательства приняли и по каким возникли разногласия и почему. Все, слушая, молчали. Только Синицын время от времени вставлял колкости. Сазонов не выдержал.
— Чего опять воду мутишь! Вот человек!
Роман Филиппович тоже рассердился.
— Вы что в самом деле? На съезде вон тысячи делегатов присутствовали. На целые семь лет программу составили по всем отраслям. И без этих, без фокусов.
Он сел за стол, придвинул к себе листок с обязательствами, который Сазонов достал из кармана, и начал внимательно просматривать. Пункт о воспитании дружбы и товарищества, очерченный красным карандашом, перечитал трижды, потом перевел взгляд на Юрия.
— А, верно, перегнул ты палку с коллективными походами. Так можно записать — и в баню строем ходить. Веселая дружба получится!
— Снять эту запись, — сказал бритоголовый. Все согласились, Юрий не стал упорствовать.
— Теперь вот что, орлы, — подкрутив усы, сообщил Дубков. — На съезде говорили, что при новых коммунистических отношениях во всем на совесть опираться нужно. Оно так и выходит, если хорошо вдуматься. Кто, скажем, главный мой ревизор, когда я веду состав? Совесть. А с кем я должен советоваться, когда товарищу в глаза правду сказать нужно? Опять с совестью. И обиду на друга погасить должна также совесть.
Кто-то вспомнил:
— Пункт о легком заработке тоже утрясти бы надо.
— Верно, — согласился Дубков и поставил против этого обязательства знак вопроса. — Не с заработком бороться надо, а с тем, чтобы жадность и стяжательство не развивались. Вот в чем гвоздь. И еще, чтобы не было охоты оторваться от товарищей. Теперь мы с вами вроде как за руки возьмемся. Рванется кто вперед, сразу тяни другого. Другой — третьего.
В домике появился отец Юрия Сазонова, маленький, суховатый, с густой сеткой морщин на лице.
— А-а, Роман приехал! Мое почтение! Ты, если хочешь про свой комсомол знать, меня допроси. Доложу наилучшим образом. Распишу, как в документации.
— Давай, давай, Александр Никифорович, расписывай, — сказал Дубков, с радостью пожимая руку старейшего машиниста. — Тебя, я смотрю, не держат ни снег, ни мороз. Ходишь?
— Не хожу, а бегаю, — возразил тот с наигранной серьезностью. — Врачи по знакомству прописали спорт. Вот и рысакую до депо и обратно с заскоком в «брехаловку».
— Эй, эй, батя! — остановил его Юрий. — Гляди на вывеску!
— Ты сам гляди лучше, — вспыхнул тот, — а до отца не касайся. Не дорос еще. Молоко на губах не обсохло.
Чтобы замять размолвку, Дубков шутливо спросил:
— Ну и как, Александр Никифорович, бег-то помогает?
— Сильно. Уже на кроссы выходить могу. Да вот с трусами задержка. Не подберу на свою солидность.
Сазонов-старший, как называли Александра Никифоровича машинисты, уже четыре года находился на пенсии. Но не было такого дня, чтобы он не появлялся в депо. Первое время многие посмеивались над ним: нечего, дескать, делать, вот и торгует скукой. Потом притихли. А когда он из таких же, как сам, старых машинистов организовал добровольную бригаду по проверке качества ремонта локомотивов и стал кое-кого выводить «на чистую воду», все даже забыли, что этот человек на пенсии. Новый начальник депо не проводил ни одного важного совещания без присутствия руководителя бригады по качеству.
Что касалось Дубкова, то у него со старшим Сазоновым была особая дружба. Она перешла по наследству от покойного отца. Тот вместе с Александром Никифоровичем участвовал в строительстве железной дороги. Служил потом в одном отряде, защищавшем железнодорожные мастерские от белоказачьих полчищ во время гражданской войны. А после был даже заснят с ним в одной группе машинистов-ударников первой пятилетки. Этот снимок хранился у Романа Филипповича как самая дорогая память об отце. Вот почему и сейчас все свое внимание Дубков сразу переключил на Александра Никифоровича. С уважением предложил ему табурет.