У мужчины, стоящего за ней, странное выражение лица – не пойму, согласен он с женщиной или нет. Хоть бы кто-нибудь попросил ее замолчать! Если это сделаю я, будет невежливо.
– Надеюсь, я вас не обидела? – говорит она громче, приподняв брови – ждет от меня правильного ответа.
На мой взгляд, правильного ответа не существует.
– Я вас не знаю, – говорю я очень тихо и спокойно.
«Я вас не знаю и не хочу обсуждать ни Эмми, ни Марджори, ни другие личные темы с посторонним человеком» – вот, что я имею в виду.
Женщина морщится, я поспешно отворачиваюсь.
– Подумать только! – возмущенно фырчит она.
– Не надо было лезть! – произносит мужской голос (думаю, это мужчина, который стоит позади женщины, но оглядываться не собираюсь).
Осталось два человека, я смотрю прямо перед собой, не глядя ни на что конкретно, пытаюсь вновь услышать музыку, но у меня не получается. В ушах шумит.
Пока я был в магазине, жара стала еще более липкой. Я чувствую все запахи – остатки конфет на обертках, огрызки яблок, жвачка, чужие дезодоранты и шампуни, асфальт на парковке, выхлопы автобусов. Кладу пакеты на капот и отпираю машину.
– Привет! – раздается рядом.
Подпрыгнув от неожиданности, оборачиваюсь. Это Дон. Я не ожидал увидеть тут Дона. Марджори я тоже не ожидал увидеть. Интересно, кто еще из нашей группы по фехтованию заезжает сюда?
– Здоро́во, приятель! – говорит Дон.
На нем рубашка с коротким рукавом и темные брюки. Я никогда не видел его в такой одежде, на фехтовании он обычно в футболке и джинсах или специальном костюме.
– Привет, Дон! – говорю я.
Мне не хочется разговаривать с Доном, хоть он и друг. Слишком жарко, нужно отвезти продукты домой и убрать в холодильник. Беру один из пакетов и перекладываю его на заднее сиденье.
– Ты тут покупаешь продукты? – спрашивает он.
Довольно глупый вопрос, учитывая, что я стою у магазина с пакетами на капоте. Он думает, что я их краду?
– Я приезжаю сюда по вторникам, – говорю я.
Вид у него неодобрительный. Может быть, он считает, что вторник – неправильный день для покупки продуктов, но тогда почему он сам тут?
– Придешь завтра на фехтование? – спрашивает он.
– Да, – отвечаю я.
Ставлю второй пакет в машину и закрываю заднюю дверь.
– Собираешься на турнир? – Дон смотрит на меня так, что хочется отвести глаза.
– Да, – говорю. – Но сейчас мне нужно домой.
Молоко хранят при температуре тридцать восемь градусов по Фаренгейту или ниже. Здесь, на парковке, по меньшей мере девяносто, и молоко, которое я купил, нагревается.
– У тебя реально все по расписанию, да? – спрашивает он.
А разве может быть «нереально по расписанию»? Это, наверное, одно из выражений вроде «настоящий козел».
– Ты каждый день делаешь одно и то же? – спрашивает он.
– Не каждый день. В определенные дни, – поясняю я.
– Понятно, ну ладно, до завтра, правильный ты человек!
Он смеется. Смех странный, будто ему вовсе не весело. Открываю переднюю дверь, сажусь в машину. Дон молчит, но не уходит. Когда я завожу мотор, он дергает плечом, будто его что-то ужалило.
– До свидания! – говорю я, потому что положено прощаться.
– Ага, – говорит он. – Пока!
Я отъезжаю, а Дон не двигается, и, взглянув в зеркало заднего вида на выезде со стоянки, я вижу его на прежнем месте. Выворачиваю на улицу, оглядываюсь: Дон ушел.
В любой квартире тише, чем на улице, но это не полная тишина. Подо мной живет полицейский Дэнни Брайс, у него работает телевизор, я различаю, что он смотрит какое-то ток-шоу. Надо мной миссис Сандерсон подтаскивает стулья к столу на кухне, она это делает каждый вечер. Тикает заводной будильник, гудит блок питания. Гудение иногда меняет тембр. С улицы тоже доносятся шумы: грохот электрички, визг тормозов, голоса в боковом дворе.
В расстроенном состоянии сложнее не замечать звуки. Если включить музыку, она покроет звуки, но они не исчезнут, как не исчезает мусор, заметенный под ковер. Вытираю запотевшую пачку молока, разбираю продукты, включаю музыку.
Не слишком громко. Нельзя мешать соседям. В плеере стоит Моцарт, он обычно помогает. Напряжение постепенно проходит.
Зачем эта женщина со мной заговорила? Не надо было! В продуктовых магазинах не принято заговаривать с незнакомыми людьми. Я ощущал себя в безопасности, пока она не привлекла ко мне внимание. Но женщина не заметила бы меня, не говори Эмми так громко, Эмми мне и до этого не нравилась… От мыслей об Эмми и женщине из магазина на лбу выступает пот.
Родители говорили не обижаться на других, когда они замечают мою необычность. Не надо винить Эмми. Надо проанализировать собственное поведение.
Не хочу! Я ничего плохого не сделал. Мне необходимы продукты. Я имел полное право находиться в магазине. Я вел себя как полагается. Не обращался к посторонним, не разговаривал сам с собой. Не занимал слишком много места в проходах. Марджори – мой друг. Нет ничего плохого в том, что я поговорил с ней и помог найти рис и фольгу для запекания.
Это Эмми виновата. Говорила слишком громко и привлекла к нам внимание. А та женщина в любом случае не должна была вмешиваться, даже если Эмми кричала бы во весь голос. Я ни в чем не виноват.
VI
Мне кажется, то, что я сейчас испытываю, нормальные люди называют влюбленностью. Интересно, прав я или нет. В школе на уроках литературы мы проходили несколько историй про влюбленных, но учителя всегда говорили, что эти истории нереалистичны. В чем именно их нереалистичность, я не понял. Однако не уточнил, потому что тогда мне было неважно. Я думал, истории про любовь – ерунда. Мистер Нилсон на уроках здоровья говорил, что любовь – это просто всплеск гормонов и не надо делать глупостей. Когда он рассказал о сексуальном контакте, мне захотелось вовсе не иметь никаких половых органов, как пластмассовая кукла. Как можно, чтобы это… туда? И названия странные. Слово «член» заставляет думать о чем-то официальном. Приходит в голову организация или комитет. Остальные названия не лучше: медицинский термин «пенис», напротив, звучит по-детски, похож на название игры. Пенис-теннис. Слова, описывающие сам процесс, некрасивые, грубые, наводят на мысли о боли. Представить только… близость, чужое дыхание, запах тела… отвратительно… Меня даже в раздевалке едва не рвало.
Да, тогда было отвратительно, но сейчас… Когда во время поединка я ощущаю запах волос Марджори, мне хочется подойти ближе. Даже несмотря на то, что ее стиральный порошок явно содержит искусственные ароматизаторы и она использует цветочный дезодорант, меня к ней тянет… хотя сама идея до сих пор кажется ужасающей. Я видел фото, я знаю, как выглядит женское тело. Когда я был школьником, мальчики часто передавали по классу видео, где обнаженные женщины танцевали или занимались сексом с мужчинами. Женщины обычно становились красными и потными, и голоса их менялись, больше напоминая крики шимпанзе из передач про животных. Мне сначала было любопытно, потому что в родительском доме я не видел подобных вещей, но быстро наскучило, и женщины всегда выглядели сердитыми или испуганными. Если бы им нравилось, они были бы довольней, думал я.
Я не хотел бы рассердить или напугать женщину. Сердиться и бояться неприятно. От страха люди совершают ошибки. И когда сердятся – тоже. Мистер Нилсон сказал, что иметь чувства сексуального характера нормально, однако не объяснил, что это за чувства, – по крайней мере, я не понял. Мое тело развивалось так же, как и у остальных мальчиков; помню, как я удивился, обнаружив первые темные волосы в промежности. Учитель рассказал нам о сперме и яйцеклетках и о том, как жизнь произрастает из семени. Увидев волосы, я решил, что кто-то посадил в меня семена, но не знал, как именно это произошло. Мама объяснила, что у меня началось половое созревание, и тоже велела не делать глупостей.
Какие чувства имел в виду мистер Нилсон: физические (например, тепло или холод) или душевные (радость или грусть)? При виде голых девушек на фотографиях у меня появлялись физические ощущения, но в душе ничего, кроме отвращения, не возникало.
Я знаю, что Марджори любит фехтовать, но она почти никогда не улыбается во время поединка. Меня учили, что если человек улыбается, значит, он счастлив. Может быть, не всегда? Может быть, эти женщины счастливы?
Когда я захожу к Тому с Люсией, Люсия отправляет меня во двор. Она готовит на кухне, я слышу, как гремят кастрюли. Пахнет специями. Кроме меня, пока никто не пришел.
На заднем дворе Том шлифует свои клинки. Я начинаю растягиваться. С тех пор как умерли мои родители, Том с Люсией – единственная пара, долго живущая в браке, которую я знаю. Поскольку мои родители умерли, я не могу их спросить, что такое брак.
– Вы с Люсией иногда разговариваете друг с другом сердито, – говорю я, глядя Тому в лицо, чтобы понять, не разозлился ли он на мой вопрос.
– Женатые люди иногда ссорятся, – отвечает Том. – Нелегко жить бок о бок долгие годы.
Я долго пытаюсь сформулировать мысль.
– А… если Люсия сердится на тебя… а ты сердишься на нее… значит ли это, что вы друг друга не любите?
Том смотрит удивленно. Потом напряженно смеется.
– Нет, но это трудно объяснить, Лу. Мы любим друг друга, даже когда злимся. Любовь остается за гневом, как стена за шторой или как земля под бушующим морем. Буря пройдет, а земля никуда не денется.
– Буря, – возражаю я, – может затопить город, смыть дома.
– Да, если любовь недостаточно сильная, а гнева слишком много, люди действительно перестают друг друга любить. Но мы не перестали.
Интересно, почему он так уверен. Люсия так часто сердится последние три месяца. Откуда Том знает, что она до сих пор его любит?
– Бывают трудные периоды, – поясняет Том, будто угадав мои мысли. – У нее на работе неприятности… И когда она узнала, что тебя заставляют пройти лечение, тоже расстроилась.
Я никогда не задумывался, что у нормальных людей тоже бывают неприятности на работе. Никто из нормальных людей, которых я знаю, не менял работу на моей памяти. Какие у них могут быть неприятности? Мистер Крэншоу не заставит их испытывать новой метод лечения, если они не хотят. Что у них может случиться?