по интересам (джаз-фанк, боулинг, современные технологии). Тут ко мне подходит Эмми.
– Ну как поживает твоя девушка?
– У меня нет девушки.
– Я ее видела! – говорит Эмми. – Ты сам знаешь, не ври!
– Ты видела мою подругу, – говорю я. – Не девушку. Девушка – это человек, который согласился быть твоей девушкой, а она не соглашалась.
Я не совсем честен, и это нехорошо, однако мне не хочется говорить с Эмми о Марджори и выслушивать ее мнение.
– А ты ее спрашивал? – говорит Эмми.
– Я не хочу обсуждать ее с тобой, – говорю я, отворачиваясь.
– Потому что знаешь, что я права! – говорит Эмми, она быстро обходит меня и вновь становится передо мной. – Она одна из этих – которые называют себя «нормальными» и используют нас как подопытных крыс! Вечно ты болтаешься с ними, Лу – это неправильно!
– Не понимаю, о чем ты! – возражаю я.
Я вижу Марджори раз в неделю, на прошлой неделе виделся дважды, если считать встречу в продуктовом магазине, – значит, я с ней «вечно болтаюсь»? А если я каждую неделю захожу в центр и Эмми тоже тут, значит, я «вечно болтаюсь» с Эмми? Мысль мне не нравится.
– Ты уже несколько месяцев не посещал наши собрания, – продолжает она. – Проводишь время с нормальными друзьями.
Слово «нормальный» у нее звучит как ругательство.
Я не хожу на собрания, потому что они мне неинтересны. Лекция для родителей? Но у меня нет детей. Танцы? Мне не нравится их музыка. Гончарный мастер-класс? Я не хочу лепить из глины. Если задуматься, то из программ, предлагаемых центром, меня мало что интересует. Здесь можно встретить других аутистов, однако не все из них похожи на меня, и я могу найти людей, разделяющих мои интересы, в интернете или на работе. Кэмерон, Бейли, Эрик, Линда… мы все приходим в центр по привычке, чтобы встретиться там и пойти куда-нибудь еще. Центр нам уже не особо нужен, разве только изредка поговорить с куратором.
– Если собираешься заводить девушек, сначала ищи среди своих, – говорит Эмми.
Я смотрю на ее лицо, на котором ясно видны все признаки гнева: красные щеки, сверкающие глаза под тяжелыми веками, поджатые губы, стиснутые зубы. На этот раз я не знаю, почему она на меня сердится. Не знаю, почему ей так важно, сколько времени я провожу в центре. И она точно не относится к «своим». Эмми не страдает аутизмом. Я не знаю ее диагноза – мне все равно.
– Я не собираюсь заводить девушек, – говорю я.
– Значит, это она к тебе пристает?
– Я же сказал, что не хочу обсуждать это с тобой, – говорю.
Оглядываюсь по сторонам. Никого из знакомых не видно. Я думал, что сегодня может зайти Бейли, но, вероятно, он тоже понял то, что я только что осознал. Может быть, он не придет, потому что понял, что больше не нуждается в центре. Я не хочу стоять и ждать, когда освободится Максин.
Разворачиваюсь к выходу, ощущая, как Эмми посылает мне вслед злые волны, и они меня обгоняют. Заходят Линда и Эрик. Не успеваю поздороваться, Эмми выпаливает:
– Лу опять с ней встречался! С одной из ученых.
Линда опускает глаза и смотрит в сторону: ей не хочется слушать Эмми. К тому же она не любит участвовать в спорах. Эрик, мельком взглянув мне в лицо, сосредотачивается на узорах напольной плитки. Он слушает, не задавая вопросов.
– Я говорю, что она из лаборатории и собирается его использовать, а он не слушает! – продолжает Эмми. – Я сама ее видела – она даже не красивая!
На лбу выступает испарина. Нечестно со стороны Эмми говорить такое о Марджори. Она даже не знает Марджори. Я думаю, что Марджори красивей Эмми, но она нравится мне не за красоту.
– Она уговаривает тебя пройти лечение, Лу? – спрашивает Эрик.
– Нет, – говорю я. – Мы об этом не говорим.
– Я ее не знаю, – говорит Эрик и отворачивается.
Линда уже скрылась из виду.
– Твое счастье! – вставляет Эмми.
Эрик поворачивается к ней.
– Если Лу дружит с этой девушкой, ты не должна плохо о ней отзываться, – говорит он и уходит вслед за Линдой.
Я размышляю, не пойти ли за ними, но оставаться тут не хочется. Вдруг Эмми за мной увяжется. Еще что-нибудь скажет. А она скажет! Смутит Эрика с Линдой.
Я поворачиваюсь к выходу, и Эмми действительно принимается говорить.
– Куда ты? – спрашивает она. – Ты же только что пришел! От проблем не убежишь, Лу!
Зато можно убежать от Эмми, думаю я. Нельзя сбежать с работы или от доктора Форнам, а от Эмми – можно. Я улыбаюсь этой мысли, и Эмми краснеет еще больше.
– Чему ты улыбаешься?
– Думаю о музыке, – говорю я.
Уклончивый ответ. Я не хочу смотреть на Эмми: она сердитая, потная и красная. Она обходит меня и заглядывает в лицо. Я нарочно смотрю в пол.
– Я всегда думаю о музыке, когда на меня сердятся.
Почти правда.
– Ох, с тобой невозможно разговаривать! – восклицает она и сердито отходит.
Интересно, есть ли у Эмми друзья. Я никогда не видел ее в компании. Грустно, но тут я ничего не могу поделать.
Снаружи гораздо спокойней, хоть центр находится на шумной улице. Теперь у меня нет плана действий. Утро субботы я обычно провожу здесь, а теперь не знаю, чем заняться. Вещи постираны. Квартира убрана. В учебниках пишут, что мы трудно переносим неопределенность и смену планов. Обычно я неплохо это все переношу, но сегодня меня трясет. Я не хочу верить тому, что говорит о Марджори Эмми. А что, если Эмми права? Что, если Марджори меня обманывает? Не верится – но вдруг?
Хорошо бы увидеть Марджори прямо сейчас. Побыть рядом, посмотреть на нее. Просто смотреть и слушать, как она разговаривает с кем-то. Если я ей нравлюсь, заметил бы я? Думаю, я ей действительно нравлюсь. Только не знаю – нравлюсь ли я ей сильно или чуть-чуть. И нравлюсь ли я ей, как нравятся мужчины или как нравится ребенок взрослому. Не знаю, как определить. Будь я нормальным, знал бы. Нормальные люди наверняка знают, иначе как они вообще женятся?..
На прошлой неделе в это время я был на турнире. Мне понравился турнир. Лучше бы я был там, а не здесь. Хоть там шумно, людно и много запахов. Там я свой. А здесь – уже чужой. Я меняюсь, а точнее, уже изменился.
Решаю идти домой пешком, хотя это далеко. Стало прохладней, и в некоторых дворах попадаются осенние цветы. Ритмичная ходьба снимает напряжение, теперь мне легче слышать музыку, которую я выбрал. Я вижу людей с наушниками. Они слушают радио или музыку в записи; интересно, люди без наушников тоже идут под собственную музыку в голове или вообще без музыки?
На полпути к дому меня привлекает аромат свежевыпеченного хлеба. Я сворачиваю к маленькой пекарне и покупаю теплую буханку. Рядом с пекарней цветочная палатка, где выложены желтые, сиреневые, голубые, красновато-коричневые и темно-красные бутоны. Цвета не просто говорят о длине световой волны, они передают радость, гордость, грусть, покой. На иные оттенки смотреть почти невыносимо.
Сохраняю цвета и ощущения в памяти и несу хлеб домой, его аромат перемешивается с цветами-чувствами, которые я вижу по дороге. На стене одного дома поздняя вьющаяся роза, ее тонкий сладкий аромат доносится до меня с противоположного конца улицы.
Прошло больше недели, однако ни мистер Алдрин, ни мистер Крэншоу больше о лечении не заговаривали. Писем тоже не приходило. Хотелось бы надеяться, что в исследовании возникли проблемы и все о нем забудут, но вряд ли. Мистер Крэншоу ходит злой и разговаривает сердито. Злые люди не забывают обид, лишь прощение гасит гнев. Этому была посвящена проповедь на этой неделе. Нельзя отвлекаться во время проповеди, но иногда мне бывает скучно и мысли разбегаются. Когда говорили про гнев, я сразу стал думать о мистере Крэншоу.
В понедельник нам всем приходит уведомление, что в субботу состоится встреча. Я не хочу менять субботние планы, но в уведомлении не указано возможных причин для неявки. Теперь я жалею, что не дождался Максин тогда в центре, но уже слишком поздно.
– Думаете, надо идти? – спрашивает Чай. – Нас уволят, если мы не придем?
– Не знаю, – отвечает Бейли. – Я хочу узнать, что они надумали, поэтому пойду в любом случае.
– Я тоже пойду, – говорит Кэмерон.
Я киваю, остальные тоже. Линда выглядит самой расстроенной из всех, но она всегда так выглядит.
– Послушайте… э-э-э… Пит.
Голос Крэншоу источал притворную доброжелательность. От Алдрина не ускользнуло, что начальник с трудом вспомнил его имя.
– Знаю, вы считаете меня жестокосердным негодяем, но дело в том, что у компании сейчас трудные времена. Производство в космическом секторе необходимо, но как выручку сжирает, не представляете!
«Еще как представляю», – подумал Алдрин.
Он считал космический сектор глупостью: производство спутников и космических станций доставляло гораздо больше трат и неприятностей, чем приносило прибыли. Здесь, на Земле, вполне можно заработать, и будь у него право голоса, он не голосовал бы за вложения в космос вообще.
– Ваши ребята – отживший материал, Пит. Признайте это. Аутисты, постарше их, считались отбросами – девять из десяти. Только не надо мне рассказывать об этой… как ее, которая создала бойни, или что там она сделала…
– Грандин[4], – пробормотал Алдрин, но Крэншоу пропустил его замечание мимо ушей.
– Она одна на миллион, и я глубоко уважаю тех, кто, можно сказать, за волосы вытащил себя из болота! Но она исключение! Большинство этих бедолаг безнадежны. Допустим, это не их вина. И все же они бесполезны для общества, сколько денег на них ни потрать. Ваши были бы не лучше, отвечай за них только эти идиоты психологи. Их счастье, что неврологи и бихевиористы взялись за дело. Но они – не нормальны, как ни крути!
Алдрин не возражал. Крэншоу сел на любимого конька, теперь не остановишь. Крэншоу, приняв молчание за знак согласия, продолжил:
– Потом ученые нашли дефект и начали исправлять его в младенчестве… Но ваши сотрудники – отживший материал, Пит. Повисли между прошлым и будущим. Застряли. Несправедливо, конечно…