Я перестал изучать собственную болезнь, когда окончил школу. Не учился на химика, биохимика или генетика… Хоть я и работаю в фармацевтической компании, я мало знаю о лекарствах. Мне хорошо знакомы символы, которые проплывают на экране моего компьютера, закономерности, которые я нахожу и анализирую, закономерности, которые создаю.
Не знаю, как учатся другие люди, но у меня есть собственный метод, и он всегда работает. Когда мне было семь лет, родители купили мне велосипед и попытались научить меня кататься. Для начала предлагали направлять велосипед, чтобы я сидел и крутил педали, и лишь потом учиться управлять самостоятельно. Я их не послушал. Мне было очевидно, что руление – самая сложная часть и надо начинать с нее.
Я возил велосипед по саду, ощущая, как вздрагивают, дергаются и вертятся ручки, когда колеса едут по траве или камням. Потом я сел на велосипед и ездил по саду, перебирая ногами, рулил, нарочно терял равновесие и восстанавливал. Затем я скатился по одной из дорожек, которая шла слегка под уклон, управляя рулем, оторвав ноги от земли, но держа их наготове. Затем начал крутить педали и больше ни разу не падал.
Главное – знать, с чего начать. Если начать с начала и идти шаг за шагом, обязательно придешь, куда нужно.
Если я хочу понять, как мистер Крэншоу собирается обогатиться за счет нового метода, необходимо понять, как работает мозг. Нужны не общие сведения, известные обывателям, а весь механизм работы. Мозг, как ручки велосипеда, управляет всем существом. Узнать бы состав экспериментальных препаратов и разобраться, как они действуют!
Из школьной программы я помню, что мозг – это серое вещество и ему необходимы глюкоза и кислород. В школе мне не нравилось слово «глюкоза». В нем слышалось слово «глюк», и мысль, что моему мозгу необходимы галлюцинации, была неприятна. Мне хотелось, чтобы мой мозг был подобен компьютеру, хорошо работал сам по себе и не допускал ошибок.
В учебниках писали, что аутизм – это нарушение работы мозга, и я чувствовал себя сломанным компьютером, который нужно отправить обратно в магазин или на переработку. Меня тоже пытались починить, снабдив новым программным обеспечением с помощью разных курсов и методик обучения, однако это не помогло.
XI
Слишком многое случается слишком быстро. Иногда кажется, что события быстрее скорости света, хоть я знаю, что на самом деле это субъективное восприятие, а не объективная реальность. Словосочетание «объективная реальность» я встретил в одном из научных текстов в интернете. «Субъективное восприятие», говорилось в тексте, это то, как выглядит реальность с точки зрения определенного человека. С моей точки зрения, слишком многие вещи происходят так стремительно, что я не вижу, как они происходят. Я не успеваю их осознать – мое осознание опаздывает, отстает, как свет от тьмы.
Я сижу за компьютером и пытаюсь просчитать логику соперника. Умение находить закономерности – мой талант. А вера в закономерности, то есть в их существование, очевидно, мое кредо. Моя неотъемлемая часть. Автор той статьи утверждал, что сущность человека определяется генетикой, воспитанием и средой.
В детстве я как-то нашел в библиотеке справочник по измерениям – от самых маленьких до самых больших. Я решил, что лучше книги на свете нет; я-в-детстве не понимал, почему другие дети предпочитают книги без определенной структуры – запутанные выдуманные истории о человеческих чувствах и желаниях. Почему читать про вымышленного мальчика, который вступает в придуманную футбольную команду, важнее, чем узнать, отчего морские звезды имеют форму звезды?
Я-взрослый считаю, что числовые закономерности важнее неясных закономерностей человеческих отношений. Песчинки реальны. Звезды реальны. Знание того, как они соотносятся друг с другом, дает ощущение тепла и надежности. Окружающих меня людей понять сложно – точнее, невозможно. Книжных персонажей тем более.
Я-взрослый считаю, что будь люди больше похожи на числа, их было бы легче понять. Но я уже понял, что люди отличаются от чисел. Если бы число шестнадцать было человеком, то его квадратный корень наверняка не всегда равнялся бы четырем. Люди – это люди, сложные и непостоянные, они относятся друг к другу по-разному день ото дня и даже час от часу. Я тоже не число. Для полицейского, расследующего дело о порче машины, я мистер Арриндейл, а для Дэнни я Лу, хоть Дэнни тоже является полицейским. Для Тома и Люсии я Лу-фехтовальщик, для мистера Алдрина – Лу-подчиненный, для Эмми – Лу-аутист из центра.
От этих мыслей кружится голова, ведь внутри я один и тот же человек, а не три, или четыре, или дюжина разных. Я все тот же Лу и когда прыгаю на батуте, и когда сижу в своем кабинете, и когда слушаю Эмми, и когда фехтую с Томом, и когда смотрю на Марджори, ощущая ту самую теплоту внутри. Чувства проплывают во мне, как свет и тень по поверхности земли, когда ветер гонит облака. Холмы остаются прежними и под солнцем, и в тени.
Когда-то я увидел закономерности в отснятых с интервалами фотографиях плывущих по небу облаков… они утолщались с одной стороны, а с другой – там, где начинались холмы, растворялись в воздухе.
Размышляю о закономерностях в нашей группе по фехтованию. По-моему, логично, что человек, разбивший лобовое стекло – кто бы он ни был, – знал, чье именно стекло хочет разбить и где найти свою жертву. Знал, где я буду, знал, какая из машин моя. Он, будто облако, сгустился, а затем растворился в воздухе над горным хребтом. Он преследует меня, будто туча.
Остаются те, кто знает, как выглядит моя машина и куда я езжу в среду вечером, – круг сужается. Все сходится к одному-единственному имени. Совершенно невозможному. Имени друга. Друг не разобьет лобовое стекло. И у этого человека нет причин сердиться на меня, даже если он зол на Тома и Люсию.
Не может быть, чтобы это был он! Я силен в анализе и все хорошо обдумал, однако в том, что касается человеческого поведения, я не доверяю своим суждениям. Я не понимаю нормальных людей. Их поступки часто противоречат логике. Наверняка это кто-то другой, некий человек, который не относится к моим друзьям, кому я не нравлюсь и кто на меня злится. Ответ, который подсказывает логика, кажется мне невероятным, я должен найти другой.
Пит Алдрин просмотрел обновленный список сотрудников. Увольнения пока были нечастыми, недостаточными, чтобы привлечь внимание средств массовой информации, но добрая половина знакомых ему имен исчезла из списка. Скоро вести разлетятся. Бетти из отдела кадров… досрочно ушла на пенсию. Надо поискать Ширли из бухгалтерии…
Сейчас главное – во что бы то ни стало делать вид, что он заодно с Крэншоу. От одной мысли об открытом противостоянии Алдрина сковывал липкий страх. Он не решался пойти в обход начальника. Не знал, в курсе ли происходящего высшее руководство или это идея самого Крэншоу. Не решался поделиться с аутистами – кто знает, способны ли они хранить тайны.
Он был уверен, что Крэншоу не обсуждал свои планы наверху. Хотел предстать эффективным и дальновидным, успешно управляющим вверенными ему людьми, идеальным кандидатом на пост генерального директора. Вряд ли он стал бы просить совета и ждать разрешения. Если дело просочится в прессу, репутации компании конец, наверняка кто-то из вышестоящих уже заметил угрозу. Вопрос – стоящих насколько выше? Крэншоу же рассчитывал на полную секретность – никаких утечек информации, никакой болтовни. Глупо на это рассчитывать, даже если держишь в кулаке все подразделение.
Если Крэншоу разоблачат, а Алдрин окажется его помощником, он тоже потеряет работу.
Во что обойдется превращение его отдела «А» в группу подопытных? Их нужно будет освободить от работы: надолго ли? Обяжут ли их использовать законный отпуск и больничные для этой цели или предоставят дополнительный отпуск? В таком случае будет ли он оплачиваемым? А трудовой стаж? А зарплаты? Их будет выделять операционный фонд отдела или экспериментальная лаборатория?
Договорился ли Крэншоу с отделом кадров, бухгалтерией, юристами и учеными? О чем именно договорился? Алдрин хотел для начала не упоминать Крэншоу – проверить, какая будет реакция.
Ширли еще работала в бухгалтерии. Алдрин ей позвонил.
– Напомни, пожалуйста, какие нужны документы, чтобы перевести человека в другой отдел? – начал он с нейтрального вопроса.
– Переводы приостановлены, – ответила Ширли. – Новое руководство… – В трубке послышался вздох. – Ты не получил памятку?
– Кажется, нет… – сказал Алдрин. – Так если сотрудник решил принять участие в эксперименте, могу ли я просто запросить для него зарплату в научном отделе?
– Боже правый! Разумеется, нет! – воскликнула Ширли. – Тим Макдоноу – начальник научного отдела мигом с тебя шкуру спустит!
Затем добавила:
– А что за эксперимент?
– Какое-то новое лечение, – сказал он.
– Надо же… Ну в любом случае, если твой сотрудник хочет его опробовать, он должен зарегистрироваться в качестве волонтера. Выплата – пятьдесят долларов в день для программ, которые требуют ночного пребывания в больнице, двадцать пять – для остальных. Разумеется, в первом случае оплачивается ночевка, питание и все необходимое медицинское обслуживание. Я бы не согласилась за это испытывать лекарства, но комитет по этике говорит, что не должно быть материальной заинтересованности.
– А… зарплату они будут получать?
– Только если продолжат работать или же за счет оплачиваемого отпуска, – объяснила Ширли и, хмыкнув, добавила: – Компания неплохо сэкономила бы, если записать всех сотрудников как участников эксперимента и платить только стипендии, верно? И бухгалтерии легче – ни взносов на социальное страхование, ни налога штата не надо учитывать! Наше счастье, что это невозможно провернуть!
– Да уж… – подтвердил Алдрин, гадая, что Крэншоу собирается делать с зарплатами и стипендиями.
Кто спонсирует эксперимент? Почему он раньше об этом не задумывался?
– Спасибо, Ширли, – запоздало поблагодарил он.