– Где ваша машина, Арриндейл? – спрашивает он.
– Дома. Я ехал на электричке.
– Значит, вы можете пользоваться транспортом! – говорит он, слегка краснея. – Вам не нужна отдельная парковка.
– В транспорте очень шумно. У меня украли аккумулятор.
– Для таких, как вы, иметь машину слишком хлопотно, – говорит он, придвигаясь. – Когда живешь в небезопасном районе без охраняемой стоянки, лучше не выпендриваться и не заводить машину.
– Раньше ничего подобного не происходило, – возражаю я.
Не понимаю, почему меня тянет возражать. Вообще-то, я не люблю спорить.
– Вам везло. А теперь вас, похоже, выследили. Три случая вандализма. Хоть не опоздали на этот раз…
– Я опоздал лишь в одном из трех случаев.
– Это неважно! – восклицает мистер Крэншоу.
Интересно, что же, по его мнению, важно, кроме того, что ему не нравлюсь я, да и мы все?
Он косится на мою дверь.
– Что ж, пора вернуться к работе, точнее… приступить, – говорит он.
Смотрит на часы в коридоре. Рабочий день начался две минуты восемнадцать секунд назад. Мне хочется сказать «я опоздал из-за вас», но я этого не говорю. Захожу в кабинет и закрываю дверь. Я не буду отрабатывать две минуты восемнадцать секунд. Эта мысль меня даже радует.
Возвращаюсь к вчерашнему заданию, и в голове вновь возникают прекрасные закономерности. Показатель всплывает за показателем, одна схема плавно перетекает в другую. Меняю параметры в пределах допустимого, чтобы убедиться, что нет нежелательных смещений. Подняв глаза, вижу, что прошел час одиннадцать минут. Мистер Крэншоу уже покинул наш корпус. Он никогда надолго не задерживается. Выхожу в коридор попить воды. В коридоре пусто, а на двери спортзала висит табличка. Занято. Впрочем, мне зал не нужен.
Записав то, что собираюсь сказать, звоню в полицию и спрашиваю первого следователя, мистера Стейси. Он берет трубку; на заднем плане шум. Разговоры, какое-то громыхание.
– Это Лу Арриндейл, – представляюсь я. – Вы приезжали, когда мне прокололи шины. Вы сказали позвонить…
– Да-да! – отвечает он поспешно, будто не очень внимательно слушает. – Следователь Исака сказала, что вам на прошлой неделе разбили стекло. У нас пока нет информации о нарушителе.
– Вчера у меня украли аккумулятор, – вставляю я. – А на его место поставили игрушку.
– Что-что?
– Сегодня утром машина не завелась. Я открыл капот, и оттуда что-то выпрыгнуло. Кто-то поставил «Джека в коробочке» на место аккумулятора.
– Оставайтесь на месте, я пришлю сотрудника, – говорит следователь.
– Я не дома, – говорю я. – Я на работе. Начальник рассердился бы, если бы я опоздал. Машина дома.
– Понятно. А где игрушка?
– В машине. Я ее не трогал. Я не люблю «Джеков в коробке». Я просто закрыл крышку.
Надо было сказать – «крышку капота», но неточное определение само слетело с языка.
– Скверная история… Кто-то вас сильно недолюбливает, мистер Арриндейл. Одиночный случай сошел бы за хулиганство, но тут… вы не догадываетесь, кто бы это мог быть?
– Я знаю одного человека, который на меня недавно сердился: мистер Крэншоу, мой начальник, – говорю я. – Когда я опоздал в прошлый раз. Он не любит аутистов. Он хочет, чтобы мы прошли экспериментальное лечение.
– «Мы»? На работе есть аутисты кроме вас?
Тут я понимаю, что он не в курсе; раньше я ему об этом не говорил.
– В нашем отделе работают только аутисты, – говорю я. – Но не думаю, что мистер Крэншоу сделал бы такое. Хотя… ему не нравится, что у нас есть права и отдельные парковочные места. Он считает, что мы должны ездить на электричке, как все.
– Хм. Все нападения были на вашу машину.
– Да, но он не знает про тренировки по фехтованию.
Не представляю, чтобы мистер Крэншоу ездил по городу в поисках моей машины, чтобы разбить стекло.
– Что-нибудь еще? Важна любая мелочь.
Не хочу ни на кого наговаривать. Выносить ложные обвинения нехорошо. Но не хочу, чтобы мне опять портили машину. Это отнимает много времени, нарушает планы. И это затратно.
– В центре есть одна девушка… Эмми Сандерсон. Она считает, что мне не следует дружить с обычными людьми. Но она не знает, где проходят уроки по фехтованию.
На самом деле я не думаю, что это Эмми, но за последний месяц никто, кроме нее и мистера Крэншоу, на меня не сердился. Оба не подходят под описание «не любит меня и знает, где искать» – значит, описание неточное.
– Эмми Сандерсон… – повторяет он. – Она точно не знает, где вы тренируетесь?
– Точно.
Эмми не друг, но вряд ли виновата она. Дон друг, и в его вину мне совсем не хочется верить.
– Скорее кто-то из вашей группы по фехтованию, разве нет? Есть там человек, с которым вы не ладите?
Я мгновенно потею.
– Они мои друзья, – говорю я. – Эмми говорит, что они не могут быть друзьями, но она ошибается. А друзья друг другу не вредят.
Полицеский хмыкает. Не знаю, что означает его хмыканье.
– Друг другу рознь, – говорит он. – Что за люди в вашей группе?
Сначала рассказываю о Томе и Люсии, потом об остальных, он записывает имена, изредка уточняя написание.
– Все они были на последних тренировках?
– Не на всех, – отвечаю я и рассказываю все, что помню – кто был в командировке, кто еще где-то, и добавляю: – А Дон ушел к другому тренеру. Он рассердился на Тома.
– На Тома? А на вас?
– Нет.
Не знаю, как изложить факты, не критикуя друга – критиковать друзей нехорошо.
– Дон часто надо мной подшучивает, но он мой друг. Он рассердился на Тома, потому что Том рассказал мне, что Дон сделал когда-то давно, а Дон не хотел, чтобы я это знал.
– Что-то плохое? – спрашивает Стейси.
– Это случилось на турнире, – говорю я. – Дон подошел ко мне после поединка, чтобы указать на мои ошибки, а Том – наш тренер – сказал ему оставить меня в покое. Дон хотел помочь, но Том посчитал, что это не помощь. Том сказал, что Дон на своем первом турнире выступил хуже меня, а Дон услышал и рассердился. Потом перестал ходить в группу.
– Хм. Больше похоже на повод проколоть шины тренеру… Но проверить его стоит. Дайте знать, если еще что-нибудь вспомните. Я пошлю ребят, чтобы забрали игрушку, посмотрим, нет ли на ней отпечатков.
Положив трубку, сижу и думаю о Доне, но это неприятно. Тогда я думаю о Марджори, а потом – о Марджори и Доне. Мне становится дурно, когда я думаю, что Марджори и Дон дружат. Или… влюблены. Я знаю, что Марджори не нравится Дон. А она ему нравится? Вспоминаю, как Дон сидел рядом с ней, как встал между нами и его прогнала Люсия.
Говорила ли Марджори Люсии, что я ей нравлюсь? Определять, кто кому нравится и как сильно, – еще один навык нормальных людей. Им не приходится гадать. Еще один фокус, как умение понять, шутит человек или говорит серьезно, употреблено ли слово в прямом смысле или переносном. Я бы хотел узнать наверняка, нравлюсь ли я Марджори. Она мне улыбается. Говорит приветливо. Но это она может делать в любом случае, если только не испытывает ко мне антипатии. Марджори всегда приветлива с людьми, я это отметил в магазине.
В памяти всплывают обвинения Эмми. Если Марджори видела бы во мне лишь интересный случай, объект исследования, пусть и не в ее области, она тоже улыбалась бы и со мной разговаривала. Это не значило бы, что я ей нравлюсь. Это значило бы, что она просто добрее доктора Форнам, но даже та вежливо улыбается, когда говорит «здравствуйте» и «до свидания», хоть улыбка и не доходит до глаз, как у Марджори. Я никогда не видел, чтобы Марджори улыбалась одними губами. Однако если Марджори мой друг, она не станет врать про исследование, а если я ее друг, я должен ей верить.
Трясу головой, чтобы прогнать эти мысли обратно во мрак, где им и место. Включаю вентилятор, чтобы завертелись спирали. Мне это сейчас необходимо – я дышу слишком быстро, по шее стекает пот. Все из-за машины, мистера Крэншоу и разговора с полицейским. Не из-за Марджори.
Через несколько минут мозг возвращается к обычной работе – анализу данных и выявлению закономерностей. Не разрешаю себе думать о Цего и Клинтоне. Буду работать часть обеденного перерыва, чтобы возместить время, потраченное на разговор с полицией, а минуту восемнадцать секунд, потраченные на мистера Крэншоу, возмещать не буду.
Погрузившись в прекрасные хитросплетения символов, вспоминаю про обед в час двадцать восемь минут семнадцать секунд.
В голове играет Брух, концерт для скрипки номер два. Дома у меня целых четыре его записи. Моя любимая – очень старая с известным солистом двадцатого века Перлманом. Три более новые, две из них вполне приличные, но не особо интересные, а одна – в исполнении прошлогодней победительницы конкурса имени Чайковского Идрис Вай-Кассаделикос, совсем еще юной. Идрис Вай-Кассаделикос, возможно, станет лучше Перлмана, когда подрастет. Не знаю, насколько он был хорош в ее возрасте, но она играет страстно – растягивает длинные ноты в берущие за душу музыкальные фразы.
В такой музыке особенный рисунок. Бах четко следует музыкальному узору, и у него много… овальных форм – они расходятся лепестками от центра. В протяжности музыкальных фраз Бруха овалы слегка размыты, но я люблю его несимметричность и плавность длинных переходов.
Это темная музыка. Я слышу ее, как долгие колеблющиеся волны тьмы, похожие на синие ленты, которые колышутся на ветру, то закрывая, то открывая звезды в ночном небе. То тише, то громче… Теперь хорошо слышна скрипка на фоне слабого дыхания оркестра, еще громче – она веет над оркестром, как ленты на ветру.
Да, это подходящая музыка для чтения Цего и Клинтона. Быстро съедаю свой обед, устанавливаю таймер, чтобы включился вентилятор. Бегающие мерцающие огоньки подскажут мне, когда вновь приниматься за работу.
Цего и Клинтон рассказывают, как мозг воспринимает края, углы, текстуру, цвет, как информация переходит туда и обратно между слоями визуальной обработки. Я не знал, что существует специальный участок для распознавания лиц, но статья, на которую ссылаются авторы, была написана еще в двадцатом веке. Я не знал, что навык распознавания объектов с разных ракурсов недоступен слепым от рождения и обретшим зрение позже.