Мне неловко говорить от лица Марджори. Она должна сама за себя говорить.
– Я нравлюсь Марджори… по-своему, но не как…
Не знаю, что сказать дальше. Не знаю, как я ей нравлюсь – в качестве знакомого, друга… или не только? Если я произнесу «не как мужчина», это будто бы станет правдой. Не хочу, чтобы это было правдой.
– Дон сказал: «Психам вообще не положено размножаться». Он был очень зол. Сказал, что в экономическом кризисе тоже я виноват и из-за меня у него нет нормальной работы.
Мистер Стейси неопределенно хмыкает и сидит молча.
– Он велел мне сесть в машину. Направил на меня пистолет. Опасно садиться в машину с нападающим – я видел в новостях в прошлом году.
– Это передают каждый год, – говорит мистер Стейси, – но люди все равно садятся. Хорошо, что вы не сели.
– Я просчитал его логику, – говорю. – Отвел руку с оружием и нанес удар в живот. Драться нехорошо, но он мне угрожал.
– Просчитали логику? – удивляется мистер Стейси. – Как это?
– Мы ходили в одну группу по фехтованию много лет. Когда он в нападении выносит вперед правую руку, он всегда двигает правую ногу тоже, затем шагает левой ногой в сторону и чуть открывает корпус, пока замахивается для следующего удара. Так я понял, что если отведу его правую руку в сторону, то успею ударить его в живот.
– Почему Дон этого не предвидел, если фехтует много лет? – спрашивает мистер Стейси.
– Не знаю, – говорю. – Но я легко вижу логику чужих движений. Так я и фехтую. Дон не очень хорошо фехтует. Наверное, он не подумал, что без шпаги я использую тот же прием защиты, что в фехтовании.
– Хм. Хотел бы я посмотреть, как вы фехтуете, – говорит мистер Стейси. – Я всегда думал, что это жалкое недоразумение, а не спорт, все эти белые костюмы и маски, но вы меня заинтересовали. Итак, он направил пистолет, вы, отведя орудие в сторону, ударили нападавшего в живот. Что дальше?
– Потом раздались крики, несколько человек набросилось на Дона. Наверное, они тоже из полиции, но я их раньше не видел.
Я умолкаю. Думаю, остальное он может спросить у полицейских, которые там были.
– Хорошо. Давайте вернемся к некоторым деталям.
Он расспрашивает меня вновь и вновь, и каждый раз я вспоминаю новую подробность. Я волнуюсь: я правда вспоминаю или просто делаю вид, чтобы ему угодить? Я читал об этом. Бывает, что воспоминания кажутся реальными, но это неправда. Врать нехорошо. Я не хочу врать.
Следователь расспрашивает про фехтовальную группу: кому я нравился, кому нет. Кто нравился и не нравился мне. Я думал, что мне все нравятся, думал, что они ко мне относятся хорошо или нейтрально – до случая с Доном. Мистер Стейси, кажется, хотел бы, чтобы Марджори была моей девушкой или любовницей – без конца спрашивает, встречаемся ли мы. Я сильно потею, когда говорю о Марджори. Повторяю правду: она мне очень нравится, я часто о ней думаю, но мы не встречаемся.
Наконец он встает.
– Спасибо, мистер Арриндейл. Пока все. Я все запишу, вам нужно будет заехать в участок и подписать, мы вам позвоним, когда назначат заседание.
– Заседание? – переспрашиваю я.
– Да. Как жертва разбойного нападения, вы будете выступать свидетелем обвинения в суде. Вы не против?
– Мистер Крэншоу рассердится, если я буду часто отлучаться с работы, – говорю я.
Если, конечно, у меня еще будет работа. А что, если не будет?
– Я уверен, что он войдет в положение, – говорит мистер Стейси.
Я уверен, что не войдет, потому что не захочет.
– Есть шанс, что адвокат Пуато пойдет к окружному прокурору. Сразу согласится на минимальный срок, чтобы не рисковать получить максимальный по результатам суда. Мы вам сообщим. – Мистер Стейси направляется к двери. – Берегите себя, мистер Арриндейл! Я рад, что мы поймали этого парня и вы целы.
– Спасибо за помощь! – говорю.
После его ухода я разглаживаю складки на диване, где он сидел, поправляю подушку. Мне неспокойно. Больше не хочется думать про Дона и нападение. Хочется забыть. Хочется, чтобы этого вообще не было.
Быстро готовлю ужин – вареную лапшу и овощи, ем, потом мою тарелку и кастрюлю. Уже восемь часов. Беру книгу и открываю на семнадцатой главе.
«Встраивание памяти и управление вниманием: ПТСР и СДВГ»[6].
Мне уже гораздо легче понимать длинные предложения и сложный синтаксис. Они не линейные, а многоярусные или радиальные. Жаль, что мне не рассказали этого с самого начала.
Информация, которую хотят донести авторы, выстроена логично. Читается так, будто я сам это написал. Странно думать, что кто-то вроде меня мог написать главу про работу мозга. Мои слова всегда звучат как выдержки из учебника? Это доктор Форнам называет «высокопарным слогом»? Когда она так говорит, я всегда представляю себе слоги, парящие высоко в небе. Бессмыслица – слоги не могут парить. Если я выражаюсь как учебник, могла бы так и сказать.
Я уже знаю, что ПТСР – это посттравматическое стрессовое расстройство и в результате него происходят странные нарушения в работе памяти. Дело в сложных механизмах управления и обратной связи, торможении и растормаживании передачи сигнала.
Мне приходит в голову, что я сейчас тоже в посттравматическом периоде – ситуация, когда на тебя нападают и пытаются убить, называется травмой, хоть я не ощущаю особого напряжения или волнения.
Возможно, нормальные люди не сидят и не читают учебники спустя несколько часов после покушения, но меня чтение успокаивает. Факты остались на месте, заботливо расположенные авторами в логическом порядке, чтобы мне было легче их воспринять. Как говорили родители, звезды все равно сияют, их не затмевает и не портит то, что происходит на нашей планете. Мне нравится мысль, что порядок где-то существует, даже если вокруг меня он нарушен.
Что чувствовал бы нормальный человек? Вспоминаю эксперимент, который мы проводили в средней школе: мы сажали растения в горшки, которые лежали на боку. Растения тянулись вверх, к солнцу, неважно, каким образом должен был изогнуться стебель. Помню, я подумал, что меня тоже посадили в опрокинутый горшок, но учительница сказала, что это совсем другое дело.
То чувство не прошло. Вот опять я не такой, как все, – ощущаю счастье, когда остальные считают меня несчастным. Мой мозг растет и тянется к солнцу, но он никогда не выпрямится, потому что горшок изначально был перевернут.
Если я правильно понял учебник, я запоминаю вещи, как, например, процент синих машин на парковке, потому что цифры и цвета для меня важнее, чем для большинства людей. Большинство не замечает, им неважно. Что же они замечают, когда смотрят на парковку? Что, кроме рядов машин – синих, бежевых и красных? Что я упускаю, как они упускают красоту числовых закономерностей?
Я помню цвета, числа, закономерности, возрастающие и убывающие ряды: это легче всего проходит через барьер, который мое сенсорное восприятие воздвигло между мной и миром. Это определило развитие моего мозга так, что он стал воспринимать все – от производства лекарственных препаратов до движений противника в фехтовании – одинаково, как однородные проявления реальности.
Оглядывая квартиру, думаю о моих собственных реакциях – потребность в регулярности, восхищение повторяющимися последовательностями, закономерностями, схемами. Всем нужна регулярность в определенной степени, все отчасти любят ряды и повторения. Я всегда это знал, но теперь понял лучше. Мы, аутисты, находимся на одном конце дуги человеческого поведения и предпочтений, но мы соединены с остальными. Мое чувство к Марджори нормально, в нем нет ничего странного. Возможно, я лучше вижу оттенки ее глаз и волос, чем кто-то еще, но желание быть рядом с ней совершенно нормально.
Пора спать. Стоя под душем, смотрю на свое совершенно обычное тело – обычная кожа, волосы, ногти на руках и на ногах, гениталии. Без сомнения, найдутся еще люди, которые любят мыло без запаха, ту же температуру воды, ту же жесткость мочалки.
Вылезаю из душа, чищу зубы, ополаскиваю раковину. Лицо в зеркале – мое лицо, я знаю его лучше всех. Свет врывается в зрачок, несет с собой информацию, доступную для моего зрения, несет с собой мир, но в той точке, куда устремляется свет, я вижу лишь черноту, глубокую и бархатистую. Свет уходит в тьму и смотрит на меня оттуда. Картинка в моем глазу, в мозгу и в зеркале.
Гашу свет в ванной комнате, иду в спальню, сев на кровать, гашу светильник на тумбочке. В темноте горят пятна света. Закрываю глаза – вижу, как парят в пространстве слова. За каждым словом скрывается понятие. У каждого понятия есть противоположное.
Свет – противоположность тьмы. Тяжесть – противоположность легкости. Память – противоположность забвения. Присутствие – противоположность отсутствия. Слово «тяжесть» тяжелее слова «легкость» – оно похоже на сияющий воздушный шар. Свет отражается от его поверхности, он поднимается, становится меньше, совсем исчезает.
Я как-то спросил маму, почему в моих снах светло, ведь глаза у меня закрыты. Почему во сне не темно, спросил я. Она не знала. Учебник многое мне рассказал об обработке мозгом визуальных сигналов, но на этот вопрос там тоже нет ответа.
Интересно почему. Наверняка еще кто-то заинтересовался, почему в снах всегда есть свет, даже в темноте! Хорошо, мозг создает образы, но откуда в них появляется свет? Полностью слепые люди не видят света, по крайней мере так считается. Их мозг иначе выглядит при сканировании. Так откуда же свет в снах – это лишь воспоминание или нечто другое?
Помню, кто-то сказал про одного мальчика: «У него один бейсбол в голове!» Я тогда еще не знал, что многие слова, которые говорят люди, нельзя понимать буквально. Я задумался: а что же в моей голове? Спросил маму, а она сказала: «Там мозг, малыш» – и показала картинку: серый сморщенный комок. Я заплакал, потому что комок мне совсем не понравился и я не хотел, чтобы он был в моей голове, и был уверен, что больше ни у кого нет в головах такой гадости. У них бейсбол, мороженое или пикники…