Пастор качает головой, затем опускает глаза и вновь смотрит на меня.
– Лу, ты, кажется, еще расстроен. Ты уверен, что не хочешь со мной поделиться?
Я не хочу сейчас рассказывать ему о лечении, но не говорить правду в церкви хуже, чем где-либо еще.
– Уверен, – отвечаю я. – Вы сказали, что Бог любит нас, принимает нас, какие мы есть. А потом сказали, что люди должны меняться, принимать исцеление. Но если нас принимают такими, какие мы есть, зачем меняться? А если нужно меняться, значит, нас все же не принимают?
Он кивает. Не понимаю, значит ли это, что он согласен или что нас не принимают.
– Это был камень не в твой огород, Лу, честное слово! Мне очень жаль, что я тебя задел. Я всегда считал тебя человеком, который очень хорошо адаптировался – принял те ограничения, которые наложил Господь.
– Не думаю, что их наложил Господь, – возражаю я. – Родители говорили, что мне просто не повезло – некоторые люди рождаются такими. Но если это сделал Бог, то неправильно было бы меняться, верно?
Пастор выглядит удивленным.
– Но все всегда хотели, чтобы я поменялся, стал как можно более нормальным, и если их требование справедливо, значит, они не верят, что ограничения, то есть аутизм, наложены Богом. Вот что я не могу понять. Мне надо знать, кто прав.
– Хм…
Пастор долго раскачивается, перекатываясь с пятки на носок и глядя мимо меня.
– Никогда не думал в таком ключе, Лу. В самом деле, если люди рассматривают различные виды инвалидности как данные Богом, то единственный разумный вариант – ждать исцеления у купели. Данное Богом нельзя просто откинуть. Но вообще-то, я с тобой согласен. Не верится, что Бог пожелал кому-то родиться с инвалидностью.
– То есть мне нужно желать исцеления, даже если его не существует?
– Думаю, нам нужно желать того, что желает Господь, но хитрость в том, что чаще всего мы не догадываемся о Его желаниях, – говорит священник.
– Вы догадываетесь, – говорю я.
– Частично. Господь хочет, чтобы мы были честными, добрыми и помогали друг другу. Но хочет ли он, чтобы мы гнались за любой призрачной возможностью исцеления недугов, которыми мы наделены с рождения или получили при жизни… не знаю. Полагаю да, если это мешает нам быть такими, как задумал Бог. А если исправить какие-то вещи не в людской власти, тогда нужно с ними смириться по мере сил. Святые угодники! Какие сложные темы ты поднимаешь, Лу!
Он улыбается мне – похоже на настоящую улыбку – глаза, губы, все лицо целиком.
– Ты был бы очень интересным студентом семинарии.
– Я не смог бы учиться в семинарии, – отвечаю я. – Я не выучил бы языки.
– Ну не знаю… Я подумаю над твоими словами, Лу! Если ты захочешь поговорить, то…
Это знак, что сейчас он больше не хочет разговаривать. Не понимаю, почему нормальные люди не могут просто сказать: «Я больше не хочу это обсуждать» – и уйти.
Я быстро прощаюсь и ухожу. Я распознаю многие знаки, хотя некоторые из них лишены смысла.
Автобус, на котором я еду со службы, тоже опаздывает, поэтому я на него успеваю. Стою на углу и жду, размышляя о проповеди. По воскресеньям в автобусах мало народу, поэтому сажусь на свободное место, и место рядом тоже пустует, я смотрю на деревья, красно-коричневые и медно-красные под осенним солнцем. Когда я был маленьким, листья еще становились просто красными или желтыми, но те виды деревьев вымерли от жары, и сейчас на деревьях, которые вообще меняют цвет, листья более приглушенных цветов.
Дома принимаюсь за чтение. Хочу дочитать Цего и Клинтона до утра. Я уверен, что меня вызовут поговорить о лечении и спросят, что я решил. Я не готов принять решение.
– Пит! – произнес в трубке незнакомый голос. – Это Джон Слазик.
В первую секунду Алдрин не понял, затем сердце его остановилось, а после забилось с удвоенной силой. Джон Л. Слазик, бывший генерал Военно-воздушных сил США, в настоящее время – главный управляющий компанией.
Алдрин, сглотнув, с трудом овладел голосом.
– Слушаю, мистер Слазик. – И тут же подумал: надо было сказать «слушаю, генерал», но было поздно.
К тому же он не знал, используют ли генералы в отставке звание при общении с гражданскими.
– Послушайте, не могли бы вы немного рассказать о новом проекте Джина Крэншоу?
Голос Слазика был глубоким, теплым и бархатистым, как хороший виски, и столь же могущественным.
Алдрин почувствовал, как огонь пробежал по жилам.
– Конечно, сэр!
Он попытался упорядочить мысли. Он никак не ожидал звонка от генерального директора. Затем одним духом выпалил всю историю: и про эксперимент, и про отдел аутистов, и про необходимость уменьшить расходы на его содержание, и про свои опасения, что задумка мистера Крэншоу будет иметь отрицательные последствия как для компании в целом, так и для сотрудников, страдающих аутизмом.
– Понятно, – произнес Слазик.
Алдрин затаил дыхание.
– Знаете, Пит, – продолжил Слазик так же расслабленно и лениво. – Меня слегка настораживает, что вы не пришли сразу ко мне. Я понимаю, что вступил в должность недавно, но хотелось бы знать, что происходит в компании, а не ждать, когда на голову упадет кирпич.
– Простите, сэр! – сказал Алдрин. – Я не знал. Я не хотел нарушать субординацию…
– Хм… – Длинный и явный вдох. – Понимаю-понимаю… Однако бывают ситуации – редко, но бывают, – когда вы пытаетесь обратиться к вышестоящему и вам преграждают путь, и тогда нужно перескочить звено. Сейчас была одна из таких ситуаций – лично для меня было бы очень полезно, если бы вы действовали соответствующе.
– Простите, сэр! – повторил Алдрин, сердце по-прежнему колотилось.
– Но мы успели, – продолжил Слазик. – По крайней мере, дело еще не просочилось в средства массовой информации. Мне было приятно узнать, что вы беспокоитесь и о своих подчиненных, и о благе компании. Надеюсь, вы понимаете, Пит, что я никогда не одобрю незаконных или противоречащих этике действий по отношению к нашим сотрудникам или другим участникам эксперимента. Я, мягко говоря, слегка удивлен и разочарован, что один из моих подчиненных пытался провернуть такую аферу.
Под конец фразы голос утратил ленивую бархатистость, став стальным. Алдрин невольно задрожал.
Затем бархатистость вернулась.
– Но это не ваша вина, Пит. Итак, с вашими сотрудниками история такова. Им пообещали лечение и пригрозили увольнением – вам надо уладить дело. Вам пришлют юриста, который все объяснит, но вам нужно их заранее предупредить.
– А какова… какова… ситуация сейчас? – спросил Алдрин.
– Разумеется, рабочие места остаются за ними, если они хотят, – сказал Слазик. – Мы не принуждаем волонтеров, кем бы они ни были… ну, и это не армия. У них есть права. И они не обязаны соглашаться на лечение. С другой стороны, если они изъявят желание – пожалуйста, они уже прошли предварительные исследования. В таком случае им гарантирована оплата в полном объеме, без потери трудового стажа.
Алдрин хотел было спросить, что ждет Крэншоу и его самого, но побоялся – чтобы не усугубить и без того шаткое положение.
– Я скоро вызову мистера Крэншоу для разговора, – продолжил Слазик. – Не говорите об этом деле – только успокойте ваших сотрудников, скажите, что они в безопасности. Можно доверить вам эту задачу?
– Да, сэр!
– И никаких сплетен с Ширли из бухгалтерии и Бартом из отдела кадров и другими вашими знакомыми.
Алдрину подурнело. Сколько же Слазик знает!
– Нет, сэр! Я ни с кем не буду это обсуждать.
– Возможно, Крэншоу вам позвонит – он, вероятно, на вас сильно злится, но не волнуйтесь об этом.
– Да, сэр.
– Когда все немного успокоится, я хотел бы встретиться с вами лично, Пит.
– Да, сэр.
– Вы преданы сотрудникам, беспокоитесь о благе компании и понимаете, насколько важна для нас репутация. Если бы вы чуть лучше разобрались в вопросах субординации, цены бы вам не было.
Не успел Алдрин сообразить, что ответить, Слазик повесил трубку. Алдрин глубоко вздохнул – кажется, впервые за долгое время, – потом долго сидел, бездумно глядя на часы, не замечая смены цифр на табло.
Потом отправился в отдел «А», чтобы Крэншоу, который наверняка уже наслышан, не обрушился на него по телефону. Алдрин чувствовал себя хрупким, уязвимым. Надеялся, что его команда примет новости спокойно.
Я не видел Кэмерона с тех пор, как он ушел от меня на прошлой неделе. Не знаю, когда я вновь увижу Кэмерона. Неприятно, что на парковке нет его машины – я всегда встаю ровно напротив. Неприятно, что я не знаю, где он и в порядке ли.
Символы на экране то расплываются, то обретают четкость, закономерности то вырисовываются, то распадаются – такого раньше не случалось. Включаю вентилятор. От вращения спиралей и мерцающих огоньков болят глаза. Выключаю вентилятор.
Вчера я читал еще одну книгу. Лучше бы не читал.
То, что нам, аутистам, рассказывали об аутизме в детстве, лишь часть того, что наши учителя считали верным. Позже я кое-что узнал сам, однако многого знать не хотел. Мне и без того было непросто справляться с миром – необязательно знать, сколько всего со мной не так, по мнению окружающих людей. Я думал, что достаточно подстроиться во внешних проявлениях. Так меня учили – веди себя как все, и этого достаточно, чтобы вписаться в общество нормальных людей.
Если в мозг Дона внедрить чип, который заставит его вести себя нормально, станет ли он нормальным человеком? А нормально ли это – иметь чип в мозгу? Нормально ли это, что твой мозг нуждается во внедрении специального чипа, чтобы обеспечить нормальное поведение?
Если я выгляжу нормальным человеком без чипа, а Дон – нет, означает ли это, что я более нормальный, чем Дон?
В учебнике говорится, что аутисты любят бесконечно рассуждать на подобные абстрактные философские темы почти так же, как психически больные люди. Учебник ссылался на более старую литературу, где приводилось мнение, что у аутистов не до конца сформировано чувство идентичности личности и самосознание. Якобы аутисты способны на самоидентификацию, но их способности ограничены многими факторами. Меня тошнит от этих мыслей, от мыслей о заключении и перевоспитании Дона, о том, что происходит сейчас с Кэмероном.