Как и положено со времен Древнего Египта, знающие слишком много исполнители, в зависимости от личных качеств, получили достойное вознаграждение и забыли о мелких эпизодах творческой жизни или отправились заниматься инженерной деятельностью в такие места, откуда и сама Москва казалась миражом в пустыне, не то что отдельный дом.
Сделано притом было очень недурственно. Прямо сказать — хорошо. Из своей квартиры Заковский мог выйти особыми коридорами в три разных подъезда, в «Гастроном» на первом этаже, а подземным техническим коридором — в несколько укромных мест кинотеатра «Ударник» и Театра эстрады.
Его же собственный особняк располагался на Малой Якиманке, совсем недалеко, выделенный еще по распоряжению Менжинского. Тот любил своих близких сотрудников и устраивал их быт в меру возможностей. «Если какому-то Горькому-Пешкову можно отдать особняк Рябушинского, то почему моим ребятам нельзя чего-то подобного?» Менжинский, шляхетный поляк, Горького как писателя ни в грош не ставил. Ему куда больше по душе был Марсель Пруст. Или Сенкевич.
Одевшись как положено для встречи с вождем, Заковский вышел к известному месту на Кадашевской набережной. Опять, по погоде, на нем был белый командирский полушубок и шапка со звездочкой, маскирующие комиссарское великолепие и кобуру с маленьким, для высшего комсостава, пистолетом Коровина на ремне гимнастерки. Сталин, остерегаясь заговорщиков, одновременно любил, чтобы все приближенные носили оружие. Не просто разрешал, а даже требовал. Возможно, наследие абрекского прошлого, когда считалось — кто без оружия, тот вообще не мужчина.
Лихарев прислал за ним не свой «Гудзон», а нормальный «ЗИС» из кремлевского гаража. Никакой охраны при нем не было, и самого Валентина тоже, один только шофер в передней каретке. Это еще более успокоило комиссара. Он устроился на просторном заднем сиденье, вынул руку из кармана, где сжимал рукоятку сверхштатного «браунинга», махнул водителю. Поехали, механик, давай!
О чем мог размышлять во время недолгого пути зам начальника всесильного, но одновременно и абсолютно бессильного (если за основу брать полную, вплоть до безропотного отхода к указанной стенке, зависимость от вышестоящего окрика) ведомства? Наверное, о том же самом: как держаться в каждом из равновариантных случаев, стреляться ли самому или до последнего щелчка стрелять в окружающих и что говорить в случае благоприятного поворота и исхода событий?
Но встретили его любезно, сотрудники, знакомые в лицо, указали, где стать машине, где самому раздеться, никто не поинтересовался документами, не обратил внимания на оружие. Уже обнадежило.
Из прихожей первого этажа Заковскому предложили подняться на лифте на второй, он же последний на даче. Очередная причуда хозяина. Тут и пешком недалеко.
Впрочем, своеобразная хитрость, поскольку обычную лестницу еще попробуй найди. Убийцам наверняка придется потерять темп, а уж там охрана себя проявит…
В столовой, по сталинскому обыкновению отделанной панелями светлого дерева и обставленной тяжелой, угловатой мебелью, больше подходящей для присутственных мест, его уже ждали. Сам Иосиф Виссарионович и нарком Шестаков, выглядящий куда бодрее и веселее, чем при их прошлой встрече. Что и понятно, тогда он был гонимым и почти загнанным, а сейчас вознесся на вершины славы и признания, так это расценил знающий толк в придворных раскладах Заковский. Если бы здесь присутствовал кто-то еще, то по текущему соотношению позиций в кремлевской иерархии можно было бы рассуждать, что почем, а раз они здесь только вдвоем, а он, выходит, третий, значит, игра складывается в нашу пользу. И очень, очень… Страшно даже вообразить, какие открываются перспективы для любого, удостоенного…
— Садитесь, товарищ Заковский, — не вставая с места, радушно указал Сталин на стул напротив себя, рядом с Шестаковым. — Знакомы, надеюсь?
— Встречались, Иосиф Виссарионович, — осторожно ответил Заковский, пожимая руку вождя, а потом и наркома. Действительно, встречались, но и не более. Должности и сферы ответственности у них были настолько разные…
Повар в форме НКВД, прикрытой белым халатом, внес и поставил посередине стола фарфоровую, в цветочках, исходящую паром супницу. В прорези крышки торчала ручка половника, по-солдатски — «разводяги». Неизвестно по какой причине Сталин любил сам разливать гостям суп, борщ или харчо. Может быть, со времен тюрьмы и ссылки, когда это занятие считалось весьма почетным, давая определенную власть над людьми. Хочу — сверху зачерпну, водички, хочу — самую гущу, с картошкой и мясом. Не так уж это и мало, если кто понимает.
На этот раз к столу подали харчо, прекрасно приготовленное, чеснок очищенный на тарелочке, графин с водкой, инеем подернутый… Сталин ел с явным удовольствием, иногда отпуская замечания, относящиеся исключительно к качеству продукта, время от времени указывал толстым, но отнюдь не жирным, как вообразил Мандельштам, пальцем на хрустальные стограммовые стопки. Тоже известно, любил Хозяин напоить гостей до потери самоконтроля, а потом уже и решать вопросы. Свои, разумеется. Но сейчас такую цель он вряд ли преследовал. Споить двух крепких мужиков, сам он третий, литром хорошей водки под горячую и жирную закуску? Нереально.
Доели, почти допили. Судя по обстановке, ни вторых блюд, ни закусок не ожидалось. Это тоже входило в сталинскую манеру принимать гостей. Может, еще чаю потом подадут.
— Так что, товарищи? — врастяжку спросил Сталин, вытерев усы крахмальной салфеткой, потянулся к коробке «Герцеговины». Сам взял папиросу, легким движением головы велел сотрапезникам не стесняться.
Чего же не закурить, когда вождь угощает?
— Кто из вас историю лучше знает? — спросил и посмотрел как-то очень внимательно. Каждому показалось, что именно на него. С явным ожиданием конкретного ответа.
— Я, товарищ Сталин, — первым ответил Шульгин-Шестаков, — в реальном училище по Иловайскому изучал. С тех пор только так, случайно почитывал, беллетристику все больше. Покровский мне не нравился (беспроигрышно, главный советский историк уже два года как вычеркнут из списков), а другое — некогда…
— А я, уж простите, — слегка кашлянув, добавил Заковский, — вообще не очень. Лет десять только документы читаю, «Правду» и журнал «Большевик», само собой. Что там пишут — все знаю, от передовицы до списка опечаток. Упустишь что, невольно от Генеральной линии уклонишься — отвечать придется. Ну и сотрудников вовремя сориентировать, поправить, если что…
— Это, с вашей стороны, следовало бы назвать «ползучим эмпиризмом»[28]. История — наука наук, не считая, конечно, марксистско-ленинской философии. Впрочем, об этом вы непременно узнаете, когда выйдет из печати «Краткий курс», но сейчас это несущественно. Вопрос же, мною заданный, касается следующего. — Лицо Сталина стало серьезным и весьма значительным. Именно таким, как изображалось на специально ретушированных портретах. — Историю вы, конечно, знаете, хотя по не совсем понятным причинам не хотите в этом признаться. — Он помолчал, глубоко затянулся папиросным дымом, что с трубкой у него не всегда получалось. — Осторожные, да? Не понимаете, что имеет в виду товарищ Сталин, и заведомо стараетесь прикрыть свою жопу… — Не совсем приличное, тем более в устах вождя всего прогрессивного человечества, слово выскочило легко и, что самое интересное, — вполне уместно. — А это неправильно. Если уж я захотел поговорить с вами, как это называется, тет-а-тет, так и вести себя нужно с учетом этого факта. Что скажете, товарищ Шестаков?
Шульгин подумал, что заход у вождя совершенно грамотный с точки зрения психологии и отвечать нужно так же, да еще и усилив предложенную тему.
— Я сказал, товарищ Сталин, что учебник Иловайского изучил и «отлично» получил, как и по всем остальным дисциплинам, иначе меня в Технологический не приняли бы, только…
— Что — «только»? Не бойтесь, говорите. Я для чего вас сюда позвал?
— Только эти учебники сейчас «не в моде», и многие люди полетели как раз за хорошую память и неуместное цитирование того, что не укладывается…
Сталин засмеялся, причем явно от души, и смеялся хорошо, с удовольствием. В процессе он налил рюмку себе и визави.
— Какой вы осторожный человек, Григорий Петрович. Как торпеды бросать или в чекистов стрелять — быстрый, как с Иосифом Виссарионовичем говорить — осторожный. Осторожность полезна, не спорю. Но не сейчас. Сейчас открытость души нужна, потому что мне решение требуется принять. Вы меня поняли, да?
— Абсолютно, товарищ Сталин, — тут уже Сашка полностью взял на себя управление. Направил на собеседника всю свою сверхчувственную силу. Бывало, еще на первом курсе, на зачетах по анатомии, которую он знал не всегда хорошо, особенно — кровеносную систему, ему удавалось внушить ассистенту, что называет правильно абсолютно каждую веточку вен предплечья. А потом выходил в коридор с головной болью, да и экзаменатор тоже.
Сейчас без головной боли обошлось. Возраст другой, и ставки тоже.
— Вы, наверное, хотите сказать, что мы с вами сейчас готовимся обсудить очередное изменение Генеральной линии. Может быть — нечто вроде «государственного переворота», но — тайного. Как Иван Васильевич Грозный любил поступать. В Александровскую слободу удалиться, что-нибудь подобное новой опричнине ввести, условно говоря.
Произнося это, Шульгин попадал в самую точку. Сталин нешуточно увлекался эпохой Ивана, загадками его личности и методикой правления. Собирался фильм заказать, для просвещения масс, несколько романов и научных монографий. Только он сам еще до конца в этом своем интересе не разобрался, был, так сказать, на подходе к теме, но несколько книг дореволюционных историков из Ленинской библиотеки уже выписал. Ну, мы ему и подыграем, на его поле.
— Притом сделать это так, чтобы непосвященные ничего не поняли, — продолжил он. — И это очень правильно. Тот путь, по которому очертя голову несся, сметая все на своем пути, Ежов, явным образом заводит в тупик. Я указал в своей записке на уже проявившиеся «результаты», но это ведь только начало, товарищ Сталин. Процесс очень быстро может перейти в неуправляемую стадию. Я ведь не ошибаюсь, приглашение Леонида Михайловича и вопрос о знании нами истории находятся в прямой связи?