тно относится. Говорят… Как захочет, так и отнесется, если донесут. Ни к чему осложнять партию в самом начале.
Так что придется и дальше терзаться «проклятыми вопросами». Что, в общем, полезно. Продумать все возможные варианты, пока есть время, чтобы впредь иметь мозги свободными для оперативных решений.
Предположительно, возвращаться назад он не собирается. На текущий момент. ТАМ их и так уже двое. Зачем третий? Им — наверняка незачем. А ему лично? Остаться здесь навсегда в чужом теле, устроиться очень неплохо, доделать то, чего не успел Новиков? Вообще-то можно. Так люди уезжали в поисках счастья и приключений в никуда, за океан, «за тридевять земель», становились правителями держав и территорий, никогда больше не вспоминая о покинутой родине. Можно, почему нет?
Лихарева себе на службу поставить не так уж и сложно, есть способы. Надоест Россией править, в Аргентину уехать можно, в Африку на поиски копей царя Соломона. Жаль, конечно, если друзей больше повидать не удастся. А почему нет? Формула перехода при нем, на Валгаллу всегда вернуться позволяющая. Там и встретимся. Кто в каком качестве — отдельный вопрос, не сегодняшнего дня.
Так что грустить причины нет. Никак не больше, чем когда он, простившись с друзьями, уезжал на Дальний Восток, то ли на три года, то ли навсегда.
А вот каким образом самоопределиться здесь — нужно думать и думать. Заняться переделкой реальности исключительно под себя или двинуться к некоей великой, «общечеловеческой» цели? А что это такое? Какую цель можно назвать таким образом? Чтобы счастье всем, и пусть никто обиженным не уйдет? Не бывает. Даже в самом простом варианте — понятие о счастье и справедливости у заключенных в тюрьму по уголовному делу и претерпевших от них граждан отличается коренным образом. Одни мечтают выйти на свободу, другие — чтобы супостаты оставались там как можно дольше. И вся внутренняя и внешняя политика характеризуется тем же. Потому следует думать исключительно о том, что кажется правильным и справедливым именно тебе.
Если Сталин не передумает и не будет сильно мешать, вполне можно предположить, что они с Шестаковым сумеют за два примерно года переориентировать внешнюю и военно-техническую политику в стране в духе их с Антоном стратегических фантазий. Тогда Вторая мировая, которая и так, и так неизбежна, пойдет совершенно по другому плану, в противоположной геополитической конфигурации.
Только вот еще один неразрешимый, несмотря на массу якобы убедительных доказательств, вопрос — находится он сейчас в псевдореальности, как выходило по полученным через Гиперсеть схемам, или, с какого-то момента, этот тридцать восьмой — настоящий? Как следствие событий на аггрианской базе, где они взорвали «информационную бомбу». Отчего не предположить, будто, ликвидировав тот вариант, они «расконсервировали» новый, пребывавший ранее в латентном состоянии? И, может быть, точно так же вновь «запустился» вариант новиковского сорок первого года, и там сейчас снова действуют Андрей, Алексей, Воронцов. Скажем, Игроки решили устроить честное соревнование — какая в итоге окажется убедительнее и жизнеспособнее, той и позволено будет стать новой «Главной исторической».
Еще одна гипотеза (или дополнение к первой) — пусковым механизмом послужило как раз письмо Сильвии к самой себе. Раз оно сумело пересечь барьер между реальностями без всяких технических ухищрений, то либо барьера вообще не было (или вдруг не стало, что говорит в пользу первой гипотезы), либо письмо сработало своеобразным тараном.
Пожалуй, в этом что-то есть. Иначе как же могло случиться, что отправлено оно было из уже изменившейся, но не успевшей «затвердеть» реальности в лондонский банк, продолживший существование в прежней, неискаженной. Настолько-то Сашка основы хронофизики представлял.
Осознание того, что живет он не в химере и не внутри Ловушки Сознания, каким-то образом прибавило оптимизма. Хотя, казалось бы, какая в принципе разница?
Тут писатель поднялся из-за своего столика, подошел, гордо держа перед собой рюмку с жалкими каплями алкоголя на дне. В левой руке дымилась папироса с изжеванным мундштуком. Дернул головой сверху вниз, изображая намек на поклон.
— Вы меня хотели видеть? А зачем? И кто вы такой?
— Присаживайтесь, Юрий Митрофанович. Меня Григорий Петрович зовут. Инженер. Когда-то я присутствовал на одном из ваших выступлений. Книги, само собой, читал. С большим удовольствием. И вдруг увидел вас здесь. Естественное желание — познакомиться поближе со знаменитым человеком. Коллегой…
— Каким коллегой? Я на юридическом учился.
— Как же? «Инженеры человеческих душ»… Не я придумал.
— Да уж знаю…
Говорил писатель отрывисто, несколько брюзгливым тоном, словно человек, по пустякам оторванный от важного дела, причем личностью малоинтересной, а то и неприятной, только «прежнее» воспитание мешает послать невежу прямым текстом туда, куда он заслуживает.
Лишь взгляд выдал, искоса брошенный на графин Шестакова, на тарелки, полные закусок.
— Ну ладно, раз уж так случилось… За знакомство. — Первый протянул рюмку, чтобы чокнуться, сглотнул. Дернулся плохо выбритый кадык над слегка засаленным узлом галстука в горошек.
— А вы что, действительно простой инженер? — осведомился, глядя подозрительно.
— Не понял. Инженер — это образование и образ мысли. А уж простой или сложный — не мне судить.
— Я не то хотел сказать, — слегка растерялся писатель, которого Сашка приткнул на его поле, — я в смысле, рядовой исполнитель или начальник…
— Эх, Юрий Митрофанович, занятие чисто словесным трудом никак не способствует… Какая разница, лично ли я придумал паровоз и его построил или при этом направлял деятельность еще десятка людей, способных на то же самое, но обделенных некоторыми организационными способностями?
— Да-да, я вас понял, — ответил писатель, слегка ошеломленный не совсем привычным ему способом ведения дискуссии. — Так, может, лучше выпьем по этому поводу?
Особого повода Шульгин не заметил, но вел тему именно к такому предложению. Искусство — заставить человека первым сказать то, что от него требуется. А Сашке требовалось именно это — раскрутить известного и безусловно талантливого человека на интересный, необязательный разговор, в ходе которого он и сам отдохнет, и сумеет узнать нечто такое, чего от других здешних знакомых не узнаешь. Он даже начал подумывать, что, оказав писателю незаметную, но мощную поддержку, через него можно внедриться в круги готовой к переменам интеллигенции. Ничего сложного, кстати. Затруднение могут представить только первые шаги.
Естественно, Шульгин распорядился накрыть стол уже по-настоящему. Подкормить оголодавшего, напоить, но в меру, а дальше уже по обстановке, благо знаниями нужными он располагал. Чьи имена упоминать с пиететом, кого обозвать грубым словом, а где, наоборот, воткнуть «размышлизм», изобретенный сорок лет вперед.
Очень все получилось удачно. Юрий Митрофанович против размаха угощения не возразил, ел с аппетитом, но аккуратно, выпивал охотно, но не производя впечатления дорвавшегося алкоголика.
Посидели, поговорили, как положено русским людям, доселе незнакомым, но встретившимся, к примеру, в купе поезда дальнего следования, поделившимся дорожными припасами и тут же ставшим почти родными, пока не придет пора выходить на своей станции. Обсудили литературные вопросы, в которых (здешних) Шульгин разбирался мало. Что ему проблемы шесть лет назад распущенного РАППа или группы ЛОКАФ[34]? Но это было к месту. Не мог провинциальный инженер в таких корпоративных заморочках понимать. Зато дружно согласились, что «Хождение по мукам» — вещь, а «Тихий Дон» — тоже вещь, но не такая, что Бабель последние годы пишет абсолютную херню, Платонов чрезвычайно изыскан, но не интересен, а Булгаков…
Шульгин не мог сказать, что он читал «Мастера» в напечатанном виде и в полной редакции, а писатель тоже мялся, может, и знакомый с каким-то вариантом текста, но остерегаясь.
Самое время пришло, глядя на часы с плавно качающимся маятником, перейти к настоящему разговору. Только не успел Сашка. Со своими перенятыми от Шестакова генеральскими замашками. Инициативу поймал, перехватил собеседник, отставивши рюмочку с очередной дозой дармового коньяка.
— Не хватит ли зря болтать, Александр Иванович? — И так это жестко и понятно прозвучало, что… Что не возникло даже мимолетного желания спросить: «О чем это вы, любезнейший? Меня ведь Григорий Петрович зовут». Всем все стало ясно.
Шульгин придавил папиросу в хрустальной пепельнице. Жалкий, обиженный жизнью и властями писатель как-то сразу, сохраняя физические черты внешности, стал другим. Таким же худым, изможденным, если угодно, но это уже стала худоба и изможденность не городского неудачника-пропойцы, а рейнджера, прошедшего пешком и с автоматом через пустыню Намиб. Понятна разница?
— Слушаю, — ответил Сашка, ровно так, как и полагалось. У обоих руки лежат на столе, значит, в физическом смысле они пока в равном положении. Ну а в ментальном…
— Нет, не опасайтесь, Александр Иванович, ничего такого не будет…
— Да я бы и не советовал…
— Разумеется. Просто я хотел вам сказать кое-что, что другим способом невозможно…
— ?
— Вы попали в очень плохую ситуацию. ВАС играют, а не вы играете. Помните школу преферанса Боба Власова?
Господи, какую же старину он вспомнил, сволочь! И как хорошо знает все, что ему знать бы и не нужно. Я ведь тоже могу кое-что…
— А если проще?
— Если проще — вам нужно внимательно выслушать меня, не возражать и понять наконец, в чем заключается ваша функция.
Резко мог бы сейчас ответить Сашка этому посланцу или воплощению кого-то, но охватило его удивительное в его положении спокойствие. Настолько много всего было, что и заводиться нечего. Давай, парень, неси, что приказано, а я буду или дураком прикидываться, или интеллектуалом, по ходу действия.