— Кто такой? — диалог продолжался при закрытой двери.
— Из милиции я буду, — отрекомендовался Казарян и резко толкнул дверь: надоело препираться.
А дверь распахнулась — не заперта была. Посреди тесно заставленной комнаты стояла худая женщина лет пятидесяти.
— Я из милиции, — повторил Казарян, — а милиционеры любят при разговоре в глаза глядеть, а не через дверь перебрехиваться. — Казарян огляделся. Я сяду, — Казарян сел, Евдокия Григорьевна осталась на месте.
— Играешься, милиционер. Молодой еще, не надоело.
Тут нахрапом не возьмешь. Казарян спросил очень просто:
— Я так думаю, вы по мокрому делу проходить не хотите?
— Давишь? Не так, так этак? Что нужно-то?
— Нужно-то? Нужно местонахождение Николая Самсонова, у которого вы — почтовый ящик.
— Доказать это можешь?
— Шутя-играя.
— Мальчонку, значит, прихватил, — без труда сообразила Евдокия Григорьевна. — Если Колька на убийство пошел, сдам!
— Зовите меня проще. К примеру — Роман Суренович. Когда Самсонов вас навещает?
— Через два дня на третий. Был вчера, но почты не было.
— Это я знаю. Бывает днем, вечером?
— Днем я работаю. Вечером. Часов в восемь-десять. Как же этот дурак в такое дело влез?
— Как дураки влезают — по глупости. Маловероятно, но может быть, знаете: где его хата сейчас?
— Не знаю. Господи, какой идиот! — Она села наконец.
— Я понимаю, всякое бывает. С уголовниками — ладно, но связаться с уголовником-дегенератом!.. Как вы могли, умная женщина?
— Племянник. Сын сестры моей несчастной.
— Вы не будете возражать, если послезавтра придут сюда два молодых человека и вместе с вами подождут вашего племянника?
— Не буду.
— Тогда я пойду. Извините за беспокойство. До свидания, Евдокия Григорьевна. — Казарян встал. Встала и Евдокия Григорьевна.
— Нескромный вопрос: судя по ясности мышления и жесткости решений, вы — медицинский работник?
— Хирургическая сестра, — ответила Евдокия Григорьевна, и они в первый раз улыбнулись друг другу.
В кинотеатре «Новости дня», на непрерывке, целыми днями хоронили Иосифа Виссарионовича.
Ларионов сел с краешка второго ряда и стал смотреть на с трудом сдерживающего слезы, слегка заикающегося Вячеслава Михайловича Молотова, тот произносил речь.
Карточный катала Вадик Гладышев, по кличке Клок, явился, когда Сталина хоронили в третий раз. Он комфортно уселся в первом ряду, посмотрел-посмотрел кино и вышел. Вышел и Ларионов.
Походили переулочками, выбирая место. Клок впереди, Ларионов сзади. Не доходя до Патриарших прудов, Клок нашел подходящий дворик. Уселись на низенькой старушечьей скамеечке, запахнули пальтуганы, подняли воротники — сыро, знобко. Ни здравствуй, ни прощай, — словно в продолжение долгого разговора, Клок начал:
— Когда его хоронили, я с Гришкой Копеечником в «Советский» заскочил погреться. Вошли в зал — аж страшно стало, мы — единственные. У стен, как вороны, официанты неподвижные, у эстрады — лабухи кружком. И все молчат.
— К чему это ты, Вадик, рассказал? — поинтересовался Ларионов.
— Сажать теперь будут по-старому или по-новому?
— По УПК, Вадик, опять же по УПК.
— По-старому, значит. — И без перехода — Зачем понадобился?
— О правиле в последнее время не слыхал? — очень просто спросил Ларионов.
Помолчали. Вадик рассматривал свои восхитительные ярко-красные башмаки.
— Я тебе, Алексеич, не помогаю, скажи?! Все, что тебе надо, в клюве несу. А сегодня — один сказ. Я хевру сдавать не буду.
— Хевра-то, по меховому делу?
— По меховому или еще по какому, мне что за дело. Знаю, собиралось правило, и все.
— Правило это убийство определило, Вадик.
— Поэтому я и кончик тебе дал.
— Кончик ты мне дал не поэтому, — грубо возразил Ларионов, — ты у меня на крючке. Не забывай.
— У тебя забудешь! — в злобном восхищении отметил Вадик.
— Давай подробности, — потребовал Ларионов.
— А вот чего не знаю, того не знаю! — обрадовался возможности огорчить оперативника уголовник.
— Ох, смотри, доиграешься ты со мной!
— Я все сказал, начальник. Отпусти.
— Гуляй, Вадик, но помни: каждый четверг я в баре.
— Господи! — обреченно вздохнул Клок и неожиданно вспомнил: «И каждый вечер, в час назначенный, иль это только снится мне?»
— Не снится, — заверил его Ларионов.
А Смирнов решил навестить Костю Крюкова, благо, жили в одном доме.
Прямо с работы, не заходя к себе, Александр ткнулся в шестую дверь налево.
Константин был занят: из рук кормил огромного голубя-почтаря. Почтарь клевал из Костиной ладони с необыкновенной быстротой и жадностью.
— Ты что птицу портишь? — с порога удивился Смирнов.
— Да он порченый, — с досадой пояснил Константин. — Я его в Серпухове в воскресенье кинул, а он на Масловке сел. Посадил его Данилыч, деляга старый. Почтарь называется! Правда, вчера сам от Данилыча ушел, но какой он теперь почтарь — с посадкой!
— За это ты его теперь из рук кормишь?
— Умные люди посоветовали напоить его, заразу, в усмерть, чтобы память отшибло, чтобы забыл, как садился. Зерно на водке настоял и кормлю. Ну, алкаш! Ну, пропойца! Видишь, как засаживает?
Почтарь гулял вовсю. Кидал в себя зерно за зерном, рюмку, так сказать, за рюмкой.
— Пожалуй, хватит ему, Костя. Видишь, он уже и глаз закатил.
— Пусть нажрется как следует.
Когда почтарь нажрался как следует, они отправились в голубятню. Та была гордостью Мало-Коптевского. Обитая оцинкованным железом, весело раскрашенная двухэтажная башня с затянутым сеткой верхом — голубиным солярием — была вторым домом Константина. Он зажег свет, поднялся по лесенке наверх и осторожно поместил почтаря к сородичам. Почтарь малость постоял на ногах и рухнул набок.
— Все, отрубился, — сообщил Константин.
Они уселись за маленький столик и посмотрели друг другу в глаза.
— Нам бы с тобой посидеть да старое вспомнить, поговорить по душам, — вздохнул Константин.
— А что мешает? — поинтересовался Александр.
— Мешает то, что ты ко мне только с деловым разговором заходишь. Когда ты вот так навещаешь, я сразу щипачем себя чувствую. И виноватым. И тюрьмы опасаюсь.
Высочайшей квалификации трамвайный щипач-писака, карманник-техник, Константин Крюков давно уже стал классным фрезеровщиком на авиационном заводе, но помнил все, опасался, не считал себя полноправным.
— Я к тебе с открытой душой, Костя. А ты во мне только мента видишь.
— Но пришел-таки из-за Леньки Жбана?
— Из-за него.
— Жалко мне его, Саня, — коллеги, как говорится, были. И черт дернул в это меховое дело лезть!
— Считаешь, содельщики порешили?
— Больше некому. Кодла больно противная — всякой твари по паре.
— Про правило ничего не слыхал?
— Откуда?! Меня ж, завязанного, опасаются. Но одно могу сказать — наверняка оно было. Не могли они из-за остатка не перекусаться.
— Про остаток откуда знаешь?
— А на суд тогда ходил, Саня. За Леньку болел. Эх, Ленька, Ленька! И шлепнул его, наверняка, самый глупый, дурачок подставленный.
— Кем? Столбом?
— Вряд ли. Столб на дне. Показываться не будет.
— Тогда Цыган. Больше некому.
— Ты что, Ромку не знаешь? Без умыслов он.
— Тогда кто же?
— Черт его знает.
— Да, дела, — подвел черту Александр. Помолчали.
— Не помог? — жалостно спросил Константин.
— Почему не помог? Помог. Помог понять, что шуровал здесь умный. А среди пятерки законников шибко умных-то и нет. Где мне умных найти?
— Ты сначала глупого найди. Того, что Леньку застрелил.
— Найти-то найду. Доказывать тяжело придется. Пойдем, Костя, домой, — предложил Александр.
Константин посмотрел сверху:
— Скучный ты, Саня. А какой с войны пришел! Веселый, озорной, молодой! Шибко постарел.
— С вами постареешь.
— Пойдем ко мне, я у сеструх пошурую, покормлю хоть.
— Я еще и дома не был, Костя…
«Лайф» был роскошен. На меловой глянцевой бумаге помещались кинокрасавицы, политические деятели и спортсмены. Английские буквы выглядели франтами. И запах от журнала шел не наш — иностранный.
— Откуда? — вяло поинтересовалась Яна.
— Стригся вчера в «Советской» и в предбаннике его увидел. Наверно, буржуй какой-нибудь забыл. Ну, я его, естественно, и захватил на обратном пути, — самодовольно разъяснил Андрей.
Алик спросил:
— А на кой он тебе ляд? Ты ж в английском — ни уха, ни рыла.
— Не говори, не говори, кое-что понял, по картинкам, — Андрей засуетился и стал листать журнал. — Глядите.
Кинооператор Виктор поставил пластинку. Застучал барабан, завыли довоенные негры, и саксафон тоже завыл. Комната зажила в ритме, и все встало на места, ибо запели довоенные негры о смысле жизни, выкрикивая бессмысленные на слух слова.
Яна задумчиво глядела на Андрея.
— Все-таки ты зря, — произнесла она, продолжая рассматривать Андрея.
Андрей соблазняюще (был хорош) улыбнулся и спросил:
— Что — «зря»?
— С «Лайфом». Ты уверен, что за тобой не следят?
Андрей презрительно пожал плечами, презрительно, но неуверенно. Появилось интересное занятие. Алик подобрался. Охота началась.
— Кто-нибудь был в предбаннике, кроме тебя? — жестко поинтересовался Дима.
— Крутились там всякие… Но, когда я брал, никого не было.
— Абсолютно никого? — настойчиво поинтересовалась Яна.
— Абсолютно… — Андрею становилось явно не по себе.
— Профессия у этих людей такая, чтобы быть незаметными, или незамеченными, — включился в облаву Сергей.
— Какие еще люди? — затравленно вопросил Андрей.
— Наши люди, — спокойно ответила Яна.
— Ну, взял журнал, ну, посмотрел его. В чем здесь состав преступления?
Все молчали.
— Ерунда все это, — успокаивая себя, подвел черту Андрей, — не те теперь времена наступают.