«Челефи попал в западню, расставленную ему фактами и честолюбием», — подумал Кальпур.
Чудовищные стены Таскола, сохранившиеся ещё со старых времён, были неприступны. Он мог торчать возле них, однако прибрежный город нельзя принудить к капитуляции голодом. А сельский край вокруг становился всё более и более враждебным. При всех своих горестях имперцы не забыли выпестованную ненависть к кашмирцам. Даже добыча пропитания для своей пёстрой армии давалось Челефи всё бо́льшим и кровавым трудом. Неизбежно росло число дезертиров, особенно среди бахианцев.
А ведь вскоре подоспеет подкрепление с других концов Фусанга — северного Рашмона и восточного Илбена.
Верно. Армия Милены росла, в то время как войско Челефи сокращалось.
Возможно, великий визирь ещё мог одержать в открытом поле победу над армией императорских солдат. Ключевое — «в открытом». Сейчас речь шла об осаде, где даже самые верные фанатики начинали испытывать сомнение.
Ядра и порох для пушек давно кончились. Зачарованные стены лишь посмеялись над попытками артиллеристов. Подкопы, бомбы, старые добрые тараны — всё это было предусмотрено поколениями Мираделей и лично Дэсарандесом.
Разумеется самопожертвование Йишил стало причиной смерти некоторого числа приближённых Милены, но найти им замену будет не трудно. Возможно перестановки и ложное чувство уверенности всё-таки заставят имперцев выбраться наружу? Тогда лорд Челефи с остатками своих когорт ещё мог попробовать сотворить очередную чудесную победу, прославившую его в веках.
Но к чему она, если остальные великие города Империи Пяти Солнц останутся для него закрытыми?
Ситуация просто не могла оказаться хуже, и Кальпур про себя хмыкал, оценивая её. Польза от кашмирцев заключалась только в их способности бросить вызов Империи. То есть без Йишил Сайнадское царство банально не нуждалось в Имасьяле Чандаре Челефи.
Без Йишил Кальпур мог отправляться домой.
Он был свободен. Он долго приглядывал за ростом этой раковой опухоли. Настало время забыть об этих надменных и жалких дурнях — и начать обдумывать свою месть первому послу Гердею!
— Твои ближники считают тебя отважным… — проворковала Фира. С непринуждённостью обкурившейся гашишем наркоманки, она раскинулась на диване, одетая лишь в тонкую полупрозрачную ночную рубаху. — Но теперь они увидят.
Челефи мозолистой рукой стёр с лица грязь своей скорби.
— Заткнись! — зло бросил он ей.
Голос отдавал скрежетом, от которого стыла кровь, а по коже бежали мурашки, сулящие увечья.
Верховная жрица зашлась в хохоте.
«Да… — решил Кальпур. — Пора уходить».
Он вновь ощутил присутствие богини. Амма проникла в шатёр и наблюдала глазами своей марионетки.
И всё же, он не пошевелился. Порог шатра был не более чем в трёх шагах за его спиной — эмиссар не сомневался, что сумеет ускользнуть незамеченным. Люди, подобные Челефи, редко прощали наглецов, посмевших стать свидетелями их слабости или ханжества. Они также имели склонность карать за мелкие проступки как за смертные грехи. И как сын жестокого отца, Кальпур владел умением присутствовать, но оставаться как бы невидимым.
— Да-а-а… — протянула культистка с ленивым пренебрежением в голосе. — Надежда Кашмира прячет многие вещи… многие слабости…
Она была права. Теперь, когда игральные кости наконец предали его, то, что раньше казалось вдохновенной отвагой, соединённой с тонким расчётом, превратилось в откровенное безрассудство. Но зачем ей говорить подобные вещи? Зачем вообще говорить правду тогда, когда она может оказаться всего лишь провокацией?
Однако подобное было неразрывно связано со всеми божественными махинациями: выгода никогда не оказывалась очевидной.
В отличие от безумия.
«Да! Пора уходить».
Он мог бы воспользоваться одним из своих артефактов, создать вокруг себя маскировочный барьер и исчезнуть в ночи, начав долгий путь домой.
— Чёртова ведьма! Шлюха! — завопил Челефи, брызгая слюной на неподвижную Йишил, выдавая тем самым, как понял Кальпур, степень охватившего его ужаса, потому что визирь предпочёл изливать ярость в пространство перед собой, не рискуя обратиться лицом к злобной искусительнице. — Твоих рук дело! Твоих, сука! Теперь Троица наказывает меня! Карает за то, что я впустил тебя на свое ложе!
Кальпур вздрогнул от неожиданности: таким сильным было противоречие между соблазнительным видом и жёстким, старушечьим смехом. Даже в окутанном сумраком шатре Челефи Фира казалась освещённой, извлечённой из ледяных вод, пресной и безвкусной для бытия… и такой чистой.
— Тогда прикажи сжечь меня! — взвизгнула она. — Ты ведь уже неоднократно так делал! Сжигал жрецов других богов! Такие как ты не могут иначе!
Визирь наконец повернулся, лицо его исказилось.
— Огнём всё только кончится, ведьма! Сначала я брошу тебя, подстилку, своим воинам, чтобы они поизгалялись над тобой, втоптали в грязь! А уже потом прикажу подвесить повыше над терновым костром, посмотрю, как ты будешь дёргаться и визжать! И только в самом конце ты вспыхнешь пламенем, отгоняя всё злое и нечистое!
Старушечий хохот смолк.
— Да! — скрипнула она. — Дай… мне… всё… их… семя! Всю их ярость, направленную на безжалостное чрево Амманиэль! Пусть весь твой народ елозит по мне! И хрипит, как ощерившиеся псы! Пусть все они познают меня так, как знал меня ты!
Челефи рванулся к ней, но повис посреди пути, будто незримые нити, окутавшие его, оказались привязаны к противоположным стенам шатра. Он мотал головой, стеная и скуля. Наконец взгляд его круглых, ищущих глаз остановился на Кальпуре, укрывшемся в густых тенях. Какое-то мгновение казалось, что визирь молил его — но молил о чём-то слишком великом, слишком невозможном для смертного.
Взгляд покорился забвению. Челефи рухнул на колени перед злобной соблазнительницей.
Фира застонала от удовольствия. Ногти её растворявшегося в темноте взгляда царапнули по облику сайнадского посла — на долю мгновения, но и этой доли ему хватило, чтобы заметить филигрань тёмно-красных вен, исходивших незримой кровью богини, которыми Амма, через свою служанку, впилась как корнями в окружавшую их реальность.
«Спасайся! Беги, старый идиот!»
Однако он уже понимал, что бежать слишком поздно.
— Раздели меня между своими людьми! — крикнула жрица. — Сожги ме-е-еня-я-я! Ну же! — Звук, подобный собачьему вою, продирая кожу сайнада, пробирался под его грязные одеяния. — Приказывай же! И смотри, как бездарно погиб твой драгоценный верс!
Льдом пронзило сердцевину его костей. Кальпур понял истинную причину её адского веселья — и истинную суть того, что сопутствовало ему. Амманиэль неотлучно присутствовала среди них. И в тот злополучный день, во время их первой встречи, это они были переданы Фире, как ЕЁ армия, а не наоборот.
Время бежать давно ускользнуло в прошлое.
— О чём ты говоришь? — широко расставив колени на ковре, выдохнул Челефи, на лице которого не осталось даже намёка на достоинство.
— О том, о чём знает этот смуглый нечестивец! — женщина фыркнула, указав подбородком в сторону Кальпура.
«Будь ты проклят, Гердей!»
— Говори, отвечай мне! — вскричал визирь голосом ещё более жалким из-за стараний казаться властным.
Язвительная, недобрая улыбка появилась на прекрасном женском лице.
— Д-а-а-а… Всеми своими амбициями, всей жалкой империей твоего самомнения ты обязан мне, надежда Кашмира. То, что ты отбираешь у меня, ты отбираешь у себя. То, что ты даришь мне, ты даришь себе… — Взгляд её вонзился в тёмную пустоту над его головой. — И твоей истинной богине… — прошипела она тихим голосом, превратившимся в хрип.
— И тогда ты… вернёшь её?
Полный соблазна смешок — как у юной девушки, обнаружившей слабость своего любовника.
— Ну конечно, — проговорила она, наклонившись вперёд, чтобы погладить его по опухшей щеке. — Ведь моё божество существует…
В конечном итоге, Кальпур всё-таки сбежал, хоть и успел увидеть многое. Слишком многое. На его глазах Фира велела Челефи засунуть два пальца ей между ног. Когда визирь вытащил их, то они были измазаны кровью. В тот миг дыхание покинуло Кальпура. Само сердце замерло, покорившись восторженной силе, отозвавшейся в нём.
Фира свернулась на своей кушетке, как избалованная кошка. Глаза женщины наполнились дремотой.
— Коснись её ран моей кровью, — проговорила она, томно вздохнув. Глаза жрицы уже закрывались. — Дай ей милость богини.
Челефи стоял, как стоит человек, лишившийся опоры на вершине горы… ненадёжный, потрясённый. Наконец он повернулся к телу своей дочери.
И Кальпур бежал… бежал, испачкав свои портки. Он мчался по лагерю кашмирцев, прячась в тенях, стыдясь всего, что могло попасться ему на пути. Оказавшись в укромном сумраке собственного шатра, он сбросил свои причудливые облачения и остался стоять, обнажённый, окружённый облаком собственных нечистот. А потом даже не заметил, как упал и заснул.
Проснувшись, сайнадский посол обнаружил, что его указательный и средний пальцы окрашены в яркий вишнёвый цвет.
Дураком он не был. Он немногое знал про Амманиэль, но прекрасно понимал, какие опасности ждут впереди. Жречество не было для мужчины пустым словом. Он понимал, что боги реальны, пусть и крайне редко вмешиваются в дела смертных. Они правили миром, даруя награды, но в куда большей степени подгоняя его катастрофами — войнами, голодом, землетрясениями, потопами. И жрецы — их глаза, уши и руки. Священные и ужасные одновременно.
Когда ему было всего девять лет, Кальпур наткнулся в лесу возле дедова поместья на труп женщины, прижавшейся к стволу высокого кипариса. Останки её высохли — в том году свирепствовала жара, — однако связки трупа не распались, что вкупе с одеждой придавало усопшей жуткий облик. Её окружала трава, ростки пробивались даже сквозь высохшую плоть. Дед тогда велел не касаться её, указал ему на труп и молвил:
— Смотри: ни один зверь не тронул её. — И поделился мудрым знанием: — Она — жрица богов.