Голосом, которому не было равных по глубине тона, мягкости и музыкальности, он сказал:
— Добрый день, сынок.
— Спасибо за приход, сэр.
— Ты снова навлек на себя беду.
— На меня хорошо держать пари.
— Много смертей впереди, — мрачно сказал Фрост.
— Сэр?
— Так говорит кошка.
Я посмотрел на Мангоджерри. Она устроилась на огромной руке Рузвельта так уютно, словно была без костей. Кошка могла бы сойти за муфту (будь Рузвельт человеком, способным носить муфты), если бы не зелено-золотистые глаза, в которых горел безошибочно узнаваемый ум.
— Много смертей, — повторил Рузвельт.
— Чьих?
— Наших.
Мангоджерри не отводила взгляда.
Рузвельт сказал:
— Кошки знают правду.
— Но не всю.
— Кошки знают, — стоял на своем Фрост.
Глаза Мангоджерри казались полными печали.
Глава 20
Рузвельт посадил Мангоджерри на один из кухонных стульев, чтобы кошка не порезала лапы об осколки фарфора, еще валявшиеся на полу. Хотя Мангоджерри, выведенная в генетических лабораториях и сбежавшая из Уиверна, умна так же, как мой дорогой Орсон или средний участник телевикторины «Колесо Фортуны», и намного умнее политических советников Белого дома за последнее столетие, тем не менее в ней достаточно кошачьего, чтобы просыпаться и тут же засыпать снова даже (если верить ее предсказаниям) накануне Судного дня, до которого нам едва ли удастся дожить. Может, Рузвельт и прав: кошки знают многое, но они не страдают избытком воображения и слабыми нервами.
Если уж говорить о знаниях, то Рузвельт и сам знает больше многих. Знает американский футбол, потому что в 60-х и 70-х был главным украшением футбольного поля и получил у спортивных журналистов прозвище Кувалда. Теперь, в шестьдесят три года, он преуспевающий бизнесмен, владеющий магазином мужской одежды, а также минимум половиной акций местной гостиницы и «Кантри-клуба». Кроме того, он много знает о море и яхтах, живя на борту 18-метровой «Ностромо», которая стоит на дальнем краю бухты Мунлайт-Бея. И конечно, может разговаривать с животными лучше доктора Айболита: это бесценный талант для жизни в здешнем Диснейленде Эдгара По.
Рузвельт настоял на том, что поможет нам ликвидировать остатки разгрома. Хотя было странно заниматься уборкой бок о бок с легендой мирового спорта и наследником святого Франциска Ассизского, тем не менее мы вручили ему пылесос.
Мангоджерри, разбуженная воем, подняла голову, выразила неудовольствие, показав зубы, а затем снова уснула.
Моя большая кухня в присутствии Рузвельта Фроста кажется маленькой даже тогда, когда он не орудует пылесосом. У него рост метр девяносто пять, чудовищная шея, плечи, грудь, спина и руки; невозможно представить себе, что он вышел из такой хрупкой вещи, как материнская утроба; его скорее вытесали из глыбы гранита, отлили в форме или собрали на тракторном заводе. Рузвельт выглядит моложе своего возраста: на его висках лишь несколько седых волосков. Он преуспевал на футбольном поле благодаря не столько своим размерам, сколько мозгам; в шестьдесят три года он почти так же силен, как прежде, а умен намного больше, потому что относится к тем людям, которые учатся всю жизнь.
И пылесосом орудует как сукин сын. Вскоре мы объединенными усилиями привели кухню в относительный порядок.
Но я боялся, что она никогда не станет прежней. В горке уцелела лишь одна полка с остатками вустерского фарфора. Зрелище было печальное — моя мать любила кофейные чашки, расписанные от руки яблоками и сливами, десертные тарелки с ягодами черники и грушами… Любимые вещи матери были не ею самой, а всего лишь вещами; и тем не менее, хотя нам хочется верить, что воспоминания так же вечны, как гравировка на стали, даже самые теплые и любовные из них пугающе эфемерны. Детали забываются, и лучше всего мы запоминаем то, что связано с местами и вещами; память реализуется в форме, весе и плотности реальных предметов и воскресает при прикосновении к ним.
Но будничный сервиз уцелел, и пока Рузвельт расставлял на кухонном столе чашки и блюдца, я сварил кофе.
Бобби обнаружил в холодильнике большую коробку, в которой хранились мои любимые булочки с орехами и корицей, и воскликнул:
— Carpe crustulorum!
— Что это? — спросил Фрост.
— Лучше не спрашивайте, — посоветовал я.
— Лови печенье, — перевел Бобби.
Я принес из гостиной пару подушек и положил их на стул, чтобы Мангоджерри — сразу проснувшаяся — могла усесться повыше и принять участие в пирушке.
Пока Рузвельт отламывал куски булочки и обмакивал их в блюдце с налитым для кошки молоком, пришла Саша, закончившая свое таинственное «дело». Рузвельт называет ее дочкой. И хотя иногда он говорит нам с Бобби «сынок», но Сашу ценит так высоко, что и в самом деле охотно удочерил бы ее. Я стоял за спиной Рузвельта, когда он обнял Сашу и поднял ее в воздух. Она утонула в этих медвежьих объятиях, как будто была маленькой девочкой; виден был только носок ее туфли, повисший в дюйме от пола.
Саша принесла из столовой свой табурет, поставила его между мной и Бобби, потрогала пальцем рукав гавайки и сказала:
— Потрясная рубашка.
— Спасибо.
— Я видела Доги, — сообщила Саша. — Он собирает снаряжение. Сейчас… начало четвертого. Мы должны быть готовы, как только стемнеет.
— Снаряжение? — переспросил Бобби.
— У Доги есть очень хорошая техника.
— Мы должны быть готовы к любым случайностям.
— Случайностям? — Бобби обернулся ко мне. — Брат, судя по лексике, ты спишь с агентом ФБР?
— Снаряжение нам понадобится, — обратился я к Саше. — Здесь был Мануэль с двумя подручными и конфисковал наше оружие.
— Перебили фарфор, — вставил Бобби.
— Поломали мебель, — добавил я.
— И пнули тостер, — закончил Бобби.
— Мы можем рассчитывать на Доги, — сказала Саша. — А тостер чем виноват?
Бобби пожал плечами:
— Он был маленький и беззащитный.
Мы сидели — четыре человека и одна серая кошка, — ели, пили и составляли стратегические планы при свечах.
— Carpe crustulorum, — сказал Бобби.
Саша помахала в воздухе вилкой и ответила:
— Carpe furcam[30].
Бобби поднял чашку, как будто произносил тост, и сказал:
— Carpe coffeum[31].
— Конспираторы, — пробормотал я.
Мангоджерри следила за ними с пристальным интересом.
Рузвельт, изучавший кошку так же, как кошка изучала нас, сказал:
— Она думает, что вы странные, но забавные.
— Странные, вот как? — спросил Бобби. — Не думаю, что людям свойственна привычка гоняться за мышами, а потом есть их.
Рузвельт Фрост разговаривал с животными задолго до того, как лаборатории Уиверна подарили нам четвероногих граждан, возможно, более сообразительных, чем их создатели. Насколько я знаю, его единственной странностью является вера в то, что мы можем общаться с обычными животными, а не только с теми, кто был создан с помощью генной инженерии. Он не заявляет, что был похищен инопланетянами, которые тщательно изучали строение его заднего прохода, не рыщет по лесам в поисках снежного человека или теленка Синего Буйвола, не пишет роман, диктуемый ему духом покойного Трумэна Капоте, и не носит шляпу из алюминиевой фольги, чтобы помешать микроволновому чтению его мыслей Американским союзом торговцев бакалейными товарами.
Рузвельт научился общению с животными у женщины по имени Глория Чан в Лос-Анджелесе несколько лет назад после того, как она помогла ему наладить диалог с его любимым псом, покойным Слупи. Глория рассказала Рузвельту подробности его быта и привычек, которые не могла знать. Их знал лишь Слупи и, видимо, сообщил ей.
Рузвельт говорит, что для общения с животными не нужно никакого специального таланта или психических особенностей. Он считает, что мы все обладаем такой способностью, но подавляем ее; самыми сложными препятствиями на этом пути являются сомнения, цинизм и предвзятое мнение о том, что возможно, а что нет.
После нескольких месяцев упорной работы под руководством Глории Чан Рузвельт начал понимать мысли не только Слупи, но и других домашних и диких животных. Он хочет научить этому меня, и я собираюсь попробовать. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем понимание Орсона; мой четвероногий брат за последнюю пару лет слышал от меня многое, но я не слышал от него ни слова. Уроки Рузвельта либо откроют мне путь к чуду, либо заставят меня почувствовать себя легковерным дураком. Как любому человеческому существу, мне не занимать глупости и легковерия, так что я ничего не потеряю.
Бобби привык за глаза посмеиваться над этими «тет-а-тет» и приписывать их травмам головы, полученным Фростом на футбольном поле; однако в последнее время он, кажется, готов отказаться от своего скептицизма. События в Уиверне научили его многому, и главный урок заключается в следующем: хотя наука может усовершенствовать людской род, есть вещи, с которыми не под силу справиться ни биологам, ни физикам, ни математикам.
Орсон привел меня к Рузвельту больше года назад: инстинкт подсказывал ему, что это человек особый. Некоторые уивернские кошки и бог знает какие животные, сбежавшие из лабораторий, тоже искали Рузвельта и что-то шептали ему на ухо. Орсон — исключение. Он приходит к Фросту в гости, но не общается с ним. Рузвельт называет его Старым Собачьим Сфинксом, немым псом и молчаливым лабрадором.
Я думаю, что ма принесла мне Орсона с некоей тайной целью, что-то подделав в лабораторных записях, после чего щенка сочли мертвым. Может быть, Орсон боялся, что тот, кто узнает об этом, захочет силой вернуть его обратно в лабораторию. Может быть, именно поэтому в присутствии других людей (кроме меня, Саши и Бобби) он прикидывается славным старым псом, этаким рубахой-парнем. Но чтобы не оскорблять Рузвельта недоверием, Орсон предпочитает молчать, как брюква. Брюква с хвостом.