Однако Мангоджерри, сидевшая на стуле и паре подушек и чинно евшая кусочки булки, вымоченные в молоке, не притворялась обычной кошкой. Когда мы пересказывали события, происшедшие за последние двенадцать часов, она с интересом следила за нашей беседой. Когда кошка слышала то, что казалось ей удивительным, ее зеленые глаза расширялись, а если она была шокирована, то либо отворачивалась, либо откидывала голову, словно хотела сказать: «Малый, ты хлебнул лишнего или таким уродился?» Иногда она улыбалась. Чаще всего это случалось тогда, когда мы с Бобби описывали сказанные или сделанные нами глупости, и мне казалось, что улыбается она слишком часто. Когда Бобби описал то, что мы видели в забрале шлема Ходжсона, Мангоджерри чуть не стошнило, но ей были свойственны как кошачий аппетит, так и кошачье любопытство: прежде чем мы закончили рассказ, Мангоджерри оправилась и приняла от Рузвельта еще одно блюдце с молоком и crustulorum.
— Мы убедились, что пропавшие дети и Орсон где-то в Уиверне, — сказал я Фросту, все еще побаиваясь общаться с кошкой напрямую, что было странно, поскольку с Орсоном я только так и разговаривал. — Но площадь слишком велика для поисков. Нам нужна ищейка.
Бобби сказал:
— Так как у нас нет спутника связи, знакомого индейского следопыта или гончей собаки, которую мы на всякий случай держали бы в чулане…
Трое из нас с надеждой посмотрели на Мангоджерри.
Кошка встретила мой взгляд, затем взгляд Бобби и, наконец, Саши. Она на мгновение закрыла глаза, словно обдумывая нашу невысказанную просьбу, а затем обернулась к Рузвельту.
Добрый великан отодвинул тарелку с чашкой, наклонился, поставил правый локоть на стол, подпер подбородок кулаком и посмотрел в глаза нашей пушистой гостье.
Спустя минуту, в течение которой я безуспешно пытался вспомнить мелодию из фильма «Эта проклятая кошка», Рузвельт промолвил:
— Мангоджерри спрашивает, слышали ли вы то, что я сказал, когда мы пришли.
— «Множество смертей», — процитировал я.
— Чьих? — спросила Саша.
— Наших.
— Кто сказал?
Я указал на кошку.
Мангоджерри сидела важно, как брамин.
Бобби сказал:
— Мы знаем, что там опасно.
— Она говорит не об опасности, — объяснил Рузвельт. — Это… это что-то вроде предвидения.
Мы сидели молча и смотрели на Мангоджерри, которая имела вид кошки, высеченной на египетской пирамиде. Наконец Саша спросила:
— Вы хотите сказать, что Мангоджерри ясновидящая?
— Нет, — ответил Рузвельт.
— Тогда что вы хотите сказать?
Все еще глядя на кошку, которая теперь смотрела на свечу, словно читала будущее в чувственном танце пламени, Рузвельт ответил:
— Кошки знают правду.
Мы обменялись недоуменными взглядами.
— Что именно они знают? — спросила Саша.
— Правду, — ответил Рузвельт.
— Какую?
— Которую знают.
— Какой звук можно издать, хлопая одной ладонью? — задал риторический вопрос Бобби.
Кошка навострила уши и посмотрела на него так, словно хотела сказать: «Ну вот, наконец-то ты понял».
— Эта кошка начиталась книг Дипака Чопры, — сказал Бобби.
На лице Саши была написана досада. Та же досада ощущалась в ее голосе.
— Рузвельт…
Когда Фрост пожал массивными плечами, я физически ощутил, что над столом пронесся кубический фут воздуха.
— Дочка, общение с животными — это не разговор по телефону. Иногда все ясно как на ладони. А иногда… загадочно.
— Ну, — промолвил Бобби, — если эта мохнатая мышеловка думает, что у нас есть некоторые шансы найти Орсона и ребятишек, то есть ли у нас шансы вернуться сюда живыми?
Рузвельт левой рукой легонько почесал кошку за ухом и погладил по голове.
— Она говорит, что шанс есть всегда. Безнадежных дел не бывает.
— Значит, пятьдесят на пятьдесят? — спросил я.
Рузвельт улыбнулся:
— Мангоджерри говорит, что она не букмекер.
— Значит, — заключил Бобби, — самое худшее, что может с нами случиться, — это то, что мы все пойдем в Уиверн и там погибнем. Я был готов к этому с самого начала, так что все в порядке. На миру и смерть красна. Я готов.
— Я тоже, — сказала Саша.
Рузвельт, как видно, все еще разговаривавший с кошкой, которая мурлыкала и терлась о его руку, снова прося себя погладить, спросил:
— А вдруг Орсон и дети там, куда мы не можем войти? Вдруг они в Дыре?
Бобби ответил:
— Правило большого пальца: «Любое место, называемое Дырой, не может быть хорошим местом».
— Так они называют место, оборудованное для генетических исследований.
— Они? — спросил я.
— Люди, которые там работают. Они называют его Дырой, потому что… — Рузвельт наклонил голову набок, как будто прислушивался к чьему-то тихому голосу. — Ну, как я догадываюсь, одна из причин заключается в том, что оно находится под землей.
Я обнаружил, что обращаюсь к кошке:
— Значит, где-то в Уиверне действительно продолжаются работы?
— Да, — сказал Рузвельт, почесывая кошку под подбородком. — В бункере. Тайно снабжаясь каждые полгода.
— Ты знаешь, где это? — спросил я Мангоджерри.
— Да. Она знает. В конце концов, именно оттуда она и вышла, — сказал Рузвельт, опустившись на стул. — Сбежала оттуда… в ту ночь. Но если Орсон и дети находятся в Дыре, ни попасть к ним, ни вывести их оттуда нельзя.
Мы мрачно умолкли.
Мангоджерри подняла переднюю лапу и начала лизать ее, прихорашиваясь. Она была умна, знала правду, могла идти по следу, была нашей последней надеждой, но оставалась кошкой. Мы полностью зависели от товарища, который мог в любую минуту отхаркнуть кусок шерсти. Я не смеялся и не плакал только потому, что не мог сделать это одновременно.
Наконец Саша взяла инициативу на себя:
— Если у нас нет шансов вытащить их из Дыры, будем надеяться, что они в какой-то другой части Уиверна.
— Главный вопрос остается в силе, — сказал я Рузвельту. — Согласна ли Мангоджерри помочь нам?
Кошка встречалась с Орсоном только однажды, на борту «Ностромо», в ночь смерти моего отца. Похоже, они понравились друг другу. Кроме того, они были созданы в одной и той же лаборатории, занимавшейся повышением интеллекта, и если моя мать в каком-то смысле доводилась матерью Орсону, который был сыном ее ума и души, то эта кошка тоже могла считать ее своей покойной матерью, своей создательницей, которой она была обязана жизнью.
Я сидел, крепко обхватив ладонями пустую чашку, отчаянно веря в то, что Мангоджерри не разочарует нас, перечисляя причины, по которым кошка обязана присоединиться к нашей экспедиции, и готовился сделать невероятное и бесстыдное заявление, что Мангоджерри — моя духовная сестра, а Орсон брат, что это дело семейное и что Мангоджерри должна выполнить свой долг. И тут я невольно вспомнил слова Бобби, сказанные им о прекрасном новом мире, населенном разумными животными и похожем на мультфильмы про утенка Дональда. Несмотря на всю внешнюю привлекательность этого мира, жизнь в нем может грозить страшными физическими, моральными и духовными последствиями.
Когда Рузвельт сказал «да», я так лихорадочно придумывал аргументы против ожидавшегося отказа, что не сразу понял слова нашего друга-переводчика.
— Да, мы поможем, — объяснил Рузвельт, видя, что я тупо хлопаю глазами.
Мы заулыбались так, что наши лица стали похожими на блюдо с crustulorum.
Потом Саша подняла голову, посмотрела на Рузвельта и переспросила:
— Мы?
— Вам может понадобиться толкователь, — сказал Рузвельт.
Бобби пробормотал:
— Чемпион впереди, а мы за ним.
— Это может оказаться не так просто, — ответил Фрост.
Саша покачала головой.
— Мы не можем просить вас.
Рузвельт взял ее руку, погладил и улыбнулся.
— Дочка, ты не просишь. Я сам настаиваю. Орсон и мой друг тоже. А все дети — дети моих соседей.
— «Множество смертей», — снова процитировал я.
В ответ Рузвельт процитировал предыдущее кошачье изречение:
— «Безнадежных дел не бывает».
— «Кошки знают правду», — сказал я.
Он снова повторил слова, на сей раз сказанные мной:
— «Но не всю».
Мангоджерри смотрела на нас так, словно хотела сказать:
— Кошки знают.
Я чувствовал, что ни кошка, ни Рузвельт не должны присоединяться к этой опасной затее, пока не выслушают сбивчивое, неполное, временами бессвязное, но неотразимое завещание Лиланда Делакруа. Независимо от того, удастся ли нам найти Орсона и ребятишек или нет, в конце ночи мы вернемся в это зараженное коконами бунгало, чтобы разжечь очистительное пламя. Но я был убежден, что во время поиска мы встретимся с другими последствиями проекта «Загадочный поезд», причем некоторые из них будут смертельно опасными. Если бы Рузвельт и Мангоджерри, выслушав эту ошеломляющую историю, рассказанную измученным голосом, отказались от своего намерения сопровождать нас, я бы попробовал переубедить их, но моя совесть была бы чиста.
Мы перешли в смежную столовую, и я включил запись.
Когда отзвучали последние слова, сказанные на неизвестном языке, Бобби промолвил:
— Мелодия хорошая, но ритм не тот, под который удобно танцевать.
Рузвельт, стоявший у магнитофона, нахмурился.
— Когда мы выходим?
— Как только стемнеет, — сказал я.
— Уже скоро, — откликнулась Саша, глядя на шторы. Когда мы с Бобби впервые прослушали ленту с завещанием Делакруа, света сквозь них пробивалось намного больше.
— Если эти ребятишки в Уиверне, — сказал Рузвельт, — значит, они находятся у врат ада. Плевать на риск. Мы не можем оставить их там.
На Рузвельте был глухой черный свитер, черные легкие брюки и черные кроссовки «Рокпорт», как будто он заранее готовился к тайной операции. Несмотря на внушительные размеры и лицо, высеченное из камня, он был похож на священика-экзорциста, мрачно готовящегося изгонять бесов.
Я повернулся к Мангоджерри, сидевшей на столике для записи нот, и спросил:
— А как ты?