Итак, два народа сошлись в морской битве у далёких берегов. Потом победители преследовали побеждённых, налетел шторм и несколько кораблей с обеих сторон, захваченные им, унесло на восток.
Онорато приходилось видеть карты римских времён. Их и картами-то назвать нельзя. Скорее это описание направлений, поясняющие картинки к периплам. Тем лучше. Никто не придерётся к деталям.
Если бы не слухи о деятельности Луччиали, Онорато его даже не стал бы упоминать, но теперь умолчать нельзя. Лучше сразу обозначить, как врага. Воспринимать проклятого ренегата-вероотступника "товарищем по несчастью" Каэтани категорически отказывался.
Против такой легенды никто не возразил. Сложность была в другом. А что дальше-то делать?
Сам Онорато всё для себя решил. Оставалось убедить остальных последовать за ним. А вот это уже непросто, учитывая настроения после мятежа маркиза.
Когда после стрельбы на берегу похоронили убитых, герцог произнёс речь перед капитанами, где превознёс достижения греков, а италиков, наоборот, принизил. Дескать, Рим сейчас — чуть ли не деревня. Ничего не стоит захватить десяток-другой жалких лачуг, где ютятся гордые квириты, но выгоды в том никакой нет. Поначалу Онорато говорил осторожно, опасаясь, что кто-нибудь ему возразит. Он ни с кем из присутствующих не был знаком достаточно тесно, чтобы представлять себе, насколько оппонент образован. С особенной опаской он косился на капелланов, но и те молчали. Онорато испытал некоторое облегчение и далее его понесло. Здесь, на востоке, цветущие города, величайшие люди. Сплошные блага. Есть театр, повсюду прекрасные статуи, отличные шлюхи (некоторые из них знамениты на весь мир). Там, на западе, ничего этого нет. Рим — семь холмов с хижинами и болото вокруг. По соседству племена варваров. Рим покорит их и начнёт расцветать лет через… двести. А до тех пор там делать нечего. На месте Венеции рыбацкая деревушка. В Испании живут ещё более дикие племена (в Италии хотя бы греческие колонии имеются). И заметьте, сеньоры, их язык с вашим не имеет ничего общего.
А здесь, в Греции, сеньоры, как раз времена возвышения короля Филиппа. Второго с таким именем. Какое интересное совпадение. Это ли не знак?
— По сути, сеньоры, я предлагаю подписать кондотту[46] с королём Филиппом. Он в большой силе, а благодаря нам станет ещё сильнее. Он ласков с чужаками, которые приносят ему пользу. Многие иностранцы возвысились при его дворе. Так же поступал и его сын, великий Александр. Если уж мы не можем вернуться, не лучше ли присоединиться к тем, кто оценит нас по достоинству? Поверьте, сеньоры, мы на пороге войны с Персией, а там греки обрели несметные сокровища. Это же то самое Эльдорадо, которое ваши братья и товарищи ищут в Индиях.
В том, что вернуться невозможно, Каэтани не был уверен. Беседа с Бои навела его на одну мысль… Но проверять её он не собирался, хотя в глубине души и сознавал, что тем самым переступает некую незримую черту, за которой Онорато Каэтани, тот, кого знала Агнесина, перестанет существовать и появится, а может быть уже появился кто-то иной с таким же именем.
Его слушали молча. Никто не перебивал, никто не перечил. Каэтани даже испугался, не перестарался ли. Предложил господам капитанам обдумать его слова. И сразу же понял, что допустил ошибку. Дал слабину. Взгляды обратились на Хуана Васкеса. Вот, кто тут на самом деле главный.
Но на счастье Каэтани, де Коронадо в оппозицию становиться не желал. По крайней мере, подобных мыслей, если они и были, не обнаруживал.
— Я полагаю, сеньоры, мы должны собственными глазами увидеть то, о чём рассказывал дон Онорато, — невозмутимо сказал де Коронадо, — а пока нам следует принять его план.
Далее Каэтани предложил освободить гребцов.
— Я сам слышал, что принц намеревался так поступить после сражения[47]. Мы все сидим в одной лодке, сеньоры. Лучше будет, если каждый станет работать не за страх, а за совесть.
Это предложение вызвало бурное обсуждение. Поспорив и подумав, капитаны согласились, что братьев во Христе следует освободить, а туркам предложить креститься и тоже освободить, если согласятся. "Турками" на галерах называли не только мусульман (арабов и, собственно, турок), но и православных славян. В отношении последних, а также морисков мнения сильно разделились.
— Это же еретики-схизматики! А мориски — проклятые лицемеры!
— Кстати, насчёт еретиков, — Каэтани напомнил всем, что дон Хуан в Генуе принял на службу немало немцев.
— Среди них запросто могли быть еретики-лютеране. Никто не проверял.
— А зря, — мрачно заявил Франсиско Переа, — вы уже убедились, ваша светлость, что грязным колбасникам нельзя доверять.
— Это тирольцы, они все — добрые католики, — возразил отец Себастьян.
— Так уж и все… — фыркнул Переа.
— Сеньоры, мы отвлеклись на малозначимое! — повысил голос Каэтани.
— Это вопросы веры, сын мой, — недовольно проворчал капеллан, — для доброго католика ничто не может быть более значимо, чем они.
— Хорошо, отец Себастьян, рассудите вы, как поступить с морисками, славянами и агарянами.
Священник пожевал губами, посмотрел на де Коронадо и с явным неудовольствием признал, что в сложившейся ситуации лучше пусть будет лишних три тысячи Христовых воинов, чем не будет. Даже если это не совсем правильные христиане. А брат Гвидо, капеллан-францисканец с "Журавля", горячо пообещал лично переговорить с каждой заблудшей душой, чем успокоил сомнения отца Себастьяна.
Последним аргументом стал намёк Каэтани, что гребцов можно будет набрать из местных, премудрость сия тут в ходу. А вот три тысячи воинов, из которых многие знают, с какого конца нужно браться за аркебузу — это большое подспорье.
На венецианских галерах загребными служили вольнонаёмные, и, кстати, почти все — греки и славяне. А на "Маддалене" Луиджи Бальби и "Донне" Джованни Бембо вообще не было ни одного невольника. Агарян насчитали сотни две.
Каэтани вернулся к главному предмету обсуждения — куда податься. Он всматривался в лица капитанов, пытаясь разглядеть, все ли согласны с его предложением. Не затаил ли кто иных мыслей. Всматривался, но так ничего и не увидел. Некоторые капитаны продолжали перешёптываться, никак не отпускала их перспектива освобождения рабов. Большинство молчали, сидели с непроницаемыми лицами. Бальби мрачно разглядывал эфес своей скьявоны, а Людовико да Порто слегка морщился, поглаживая раненную ногу. Диего де Медрано высказался, что его светлость предлагает купить кота в мешке, но на просьбу герцога предложить иной план ничего не ответил.
— Стало быть, на том и порешим, — удовлетворённо заявил Каэтани.
Когда же решение совета объявили солдатам, те и вовсе отреагировали вяло. Наше дело телячье. Куда отцы-командиры пошлют, туда и пойдём. Хоть к чёрту на рога. Это, судари мои, испанская пехота.
Далее герцог, Хуан Васкес и Мартин де Чир составили план дальнейших действий, галеры вышли в море и взяли курс на Морею. То есть, на Пелопоннес.
Ветер дул противный, шли на вёслах, очень медленно, разделив гребцов на три смены. Вышли на рассвете, а в сумерках миновали Закинф. К берегу на ночь не приставали. К утру достигли острова Сфактерия, что возле Пилоса. Тут-то герцога ждал ещё один неприятный сюрприз.
— Ваша светлость, "Маддалена" исчезла!
Галеры сбились в кучу, подождали отставших, пересчитались. Действительно, не хватало венецианской "Маддалены" Луиджи Бальби.
— Отстал и заблудился? — предположил Каэтани.
— Луиджи? — переспросил де Чир, — ясной ночью, когда все звёзды, как на ладони? Кто угодно, только не Луиджи.
Онорато помрачнел. И не он один. На лице де Коронадо мысли герцога отражались, как в зеркале.
Луиджи не поверил. Сначала делла Ровере, теперь вот он. Кто следующий?
— Да уж… — брезгливо протянул Империале, оглядывая закопчённые стены питейного заведения, кое пришельцы определили, как наиболее "респектабельное" просто за его размеры.
Внутри пахло дымом и кислым вином. К этим двум доминирующим ароматам подмешивались и другие, среди которых легче всего распознавался запах плесени.
— Не Флоренция, — закончил мысль Николо капитан "Веры", Джованни Контарини.
Каэтани взял его с собой, поскольку тот, как и Николо, свободно говорил по-гречески. Третьим спутником герцога вызвался брат Гвидо, который заявил, что некогда читал in originali "Этические характеры" Теофраста, но стремится сопроводить монсеньора и капитанов в сей богопротивный вертеп не по одной лишь этой причине, а дабы послужить щитом от языческих соблазнов, непременно поджидающих внутри.
Империале, выслушав сию тираду, раздражённо поморщился. Весь путь от баркаса до дверей таверны он стрелял глазами по сторонам, причём во взгляде его брат Гвидо тщетно пытался прочитать тревогу, отчего лишь сильнее тревожился сам.
— Клоповник, — сказал Контарини.
— Мы не собираемся здесь ночевать, — напомнил герцог и добавил, — это же лагерь наёмников, а не город. Ты разве впервые в лагере наёмников, Джованни?
— Ну почему? Доводилось. Один раз даже некоторое время обтирался подле колбасников. Я в те времена был сухопутной крысой и даже не думал, что на галеры занесёт.
— Венецианец и не моряк? — удивился Каэтани.
— По-всякому бывает, монсеньор, — пожал плечами Джованни, — к примеру один мой тёзка и родственник и вовсе зарабатывает на жизнь писанием портретов.
— Как же, слышал. Признаться, всё подмывало поинтересоваться степенью родства.
— Какой-то хераюродный брат. Сам точно не знаю. Нас, Контарини, как грязи и среди князей, и среди нищих. И все из одной фамилии. Старшим титулы, младшим — зачастую шиш с маслом.
— Как везде, — пожал плечами Онорато, — родись я у отца вторым сыном, носил бы сейчас сутану.
Они прошли в зал и заняли свободный стол. Только что гудевший многоголосьем пандокеон[48]