А вот спутники его… Никто из обитателей пиратского гнезда никогда прежде не встречал такого дива.
Один, рыжебородый, одет в какое-то пёстрое… и слова-то не подобрать. Короче, нечто распашное, до колен, с рукавами. Ноги будто голые и сажей измазаны, а на самом деле туго обтянуты чёрной тканью. Ни фракийцы, ни скифы, ни персы, что штаны носят, так не одеваются. Рыжебородый был невысок и довольно широк в плечах, отчего выглядел квадратным. На груди его красовалась тяжёлая золотая цепь. На голове шапка или шляпа… Более всего она походила на македонский шерстяной берет-каусию.
Третий одет совсем иначе. Длиннорукавная рубаха до колен, Широкие штаны. На голове платок, перехваченный витым красно-чёрным шнуром. Вся одежда белая. В этом варваре можно было угадать либийца или финикийца.
— "Пурпурные", вроде, — предположил кто-то среди собравшихся зевак.
— И рыжий?
— Да кто их, варваров, разберёт…
Прибывших вышло встречать человек двадцать головорезов во главе с двумя весьма колоритными мужами. Один лысый, от левого уха через всю щеку до уголка рта тянется глубокий шрам. Да и от уха только половина осталась. Другой совсем не уродлив и даже красив. Черты лица тонкие, аристократические. Но чёрен, как головёшка.
Предводитель пришельцев знал обоих, как и они его.
— Радуйся, Этеокл, — вскинул он руку в приветствии и широко улыбнулся.
— И ты ратуйся, Кимон, — сдержанно, с нотками подозрительности в голосе ответил лысый.
Говор его звучал для эллина необычно, поскольку Этеокл эллином и не был. Происходил он из "настоящих критян", что ещё жили на востоке острова, в горах. Имя лысого на его родном языке звучало, как Этевокрей, но среди алифоров он прозывался Этеоклом Плешивым, а иногда ещё Расписным. Последнее прозвище получил конечно же за шрам.
Чёрный промолчал. Он стоял с непроницаемым лицом чуть позади Этевокрея. Скрестил руки на груди, поза обманчиво расслабленная. Всем своим видом он напоминал телохранителя, но кто такое предполагал, оказывался прав лишь отчасти. Уроженец знойного Куша, прозванный эллинами за могучее телосложение Аяксом, и верно некогда охранял персону нынешнего эпонима Фаласарны, но это было давно, а теперь загорелый[57] на всём западном побережье Крита был известен, как Аякс Лименит. Прозвание это намекало, на то, что кушит не только важный человек, но и весьма могуч телесно, причём во всех смыслах[58].
— Радуйся, Аякс, — поприветствовал и его Кимон Крохобор.
Чёрный сдержанно кивнул, а Кимон и Этевокрей сцепили предплечья.
— Тафненько не фитерись, — сказал Плешивый и кивнул в сторону моря, — тфоя топыча? Покато нафарирся?
— Богато, — усмехнулся Кимон и спросил, — кто из Братства сейчас в Фаласарне?
— Кроме нас с Аяксом торько Саконник. Тепе он нушен?
— Только Ойней? И всё?
То, как Кимон произнёс имя архонта Фаласарны, "Ойней" вместо "Эней", выдавало в нём уроженца Этолии. Некоторые его по отчине и звали — Кимон-калидонец. Но чаще Крохобор, ибо Кимон пиратом был из захудалых, хватался за всякую мелочь, мог даже рыбаков ограбить. Оттого приведённый им немалых размеров "кругляк" и вызывал такое изумление.
— Златоуст ещё, — нарушил молчание Аякс.
Этевокрей поморщился.
— Да, этот хрен ещё здесь.
— А Красный?
— Красный в Китонии.
Кимон недоверчиво поднял бровь.
— Как это они разделились? Разосрались, что ли? Чтобы Красный со своим хвостом расстался…
— Скорее, он его сатнитса, а не хфост, — скривился Этевокрей.
— Эней будет рад тебя видеть, Кимон, — сказал Аякс, — его известили, как твой корабль заметили, и он зовёт тебя отобедать с ним.
Говорил чёрный весьма чисто. Куда чище, чем "настоящий критянин".
— Отобедать? — несколько растерянно переспросил Крохобор и оглянулся на своих спутников.
Рыжебородый, коротко кивнул.
— Я, как видишь, не один, — сказал Кимон Аяксу.
— Это твои люди?
— Мои? Да… — в голосе Крохобора прозвучали нотки неуверенности.
— Скажи им, пусть подождут.
Кимон мялся.
— Мы будем ждать тебя, — сказал рыжебородый и после краткой, едва уловимой паузы добавил, — плойарх. Ты ходи.
Он посмотрел на другого спутника Крохобора и вполголоса что-то ему сказал. Этевокрей слов не разобрал, а тот, кому они предназначались, никак не отреагировал. Его суровое невозмутимое лицо было словно из камня высечено.
— Мы ожидать, — повторил рыжебородый, оглядываясь по сторонам.
Кимон кивнул.
— Что это за фарфары? — спросил Этевокрей, когда они с Кимоном и отошли (Аякс остался на пирсе).
— Они из Либии, — ответил Крохобор.
— Странные какие-то. Осопенно этот рыший, — хмыкнул Плешивый.
— Ну… Он издалека. Расскажу потом, как с ними сошёлся.
Этевокрей хлопнул калидонца по плечу:
— Ты чего такой напряшённый, Кимон?
Крохобор вздрогнул.
Жадный Ойней, земляк Кимона, старикан, недавно разменявший седьмой десяток, был знаменит среди разбойных уже тем, что дожил до своих лет вполне благополучно. Более того, хотя и постепенно сгибаемый в последнее время старческими болезнями, он до сих пор сохранил достаточную силу, чтобы держать в узде немалую свору пиратов, и дюжину кораблей. Но всё же годы брали своё неумолимо. Чем старше становился Жадный, тем сильнее наглела молодёжь.
Пока что ему удавалось давать укорот разнообразной излишне дерзкой зелени. Его уже многие пытались отправить "на покой". Чаще всего им предлагали посмотреть на красоты Посейдонова царства и погостить там, как можно дольше, чему весьма способствовал камень, привязанный к ногам. Некоторые отдали концы более изощрёнными способами: к старости у Ойнея изрядно разыгралось воображение. Конечно, подобная живучесть деда объяснялась вовсе не его боевыми качествами.
Ойней заслужил своё прозвище невероятной скупостью, но ему всё же хватало ума подбирать себе в ближний круг людей так, что те за него горой стояли. Им он ничего не жалел, хотя и ворчал всё время, что, дескать, излишняя доброта постоянно вводит его в убыток. Ну и удачлив был, конечно, как без этого. Невероятно удачлив. Потому и тянулись к нему люди: надеялись, что от его удачи им перепадёт. Одним из таких был Кимон Крохобор, Кимон Неудачник. Ойней его жаловал за почти собачью преданность, однако милости удачливого старшего собрата по опасному ремеслу не очень-то шли впрок: Кимон так и не смог возвыситься. С другой стороны, это делало его для Ойнея неопасным, а потому вполне желанным гостем и приятным собеседником.
Старость — не радость. Всё чаще приходилось уступать. Как сам Жадный говорил — утираться. Особенно досаждали двое — спартанец Фиброн и дружок его, критянин Мнасикл. Оба отличались большой целеустремлённостью, тараном пёрли. Лет им чуть за двадцать, по спартанским меркам ещё и зрелость не наступила, а уже вожаки. Дабы пролезть из грязи в князи давили конкурентов, как тараканов. Фиброна прозвали Красным вовсе не за любимый спартанцами цвет хламиды. И не купцы со страху — сами же алифоры и нарекли.
Фиброн избрал своей базой Кидонию и безвозбранно уселся там. Тем самым сравнялся в положении с Жадным. Этим Красный не удовлетворился. Он жаждал большего. Наводил мосты в Киликию, у берегов которой проходил торговый путь из Финикии в Элладу. Набивался в партнёры к Сострату Людолову, архипирату, что орудовал на севере Эгеиды. Мнасикл всюду следовал за товарищем, но в отличие от него покамест не рвал связи и с Фаласарной. Многие его люди были родом отсюда, вот он и торчал здесь время от времени, заставляя Жадного скрежетать зубами в бессильной злобе.
Сильнее, чем Жадный, Мнасикла не выносил разве что Этевокрей. Он вообще ненавидел всех критян-дорийцев, когда-то поработивших его родину, и, разумеется, спартанцев, поскольку те тоже дорийцы.
Ойнея они застали за трапезой. Жадный вкушал опсон[59] прямо в пыточной. С набитым ртом допрашивал еле живого, подвешенного за локти человека. Время от времени подручные окатывали того водой, поскольку он давно уже балансировал на зыбкой грани между заполненной болью явью и спасительным беспамятством.
— Ну, так куда спрятал? Скажи, больше мучать не буду.
— По-моему, он тепе уше ничего не скашет, — раздался за спиной голос Этевокрея.
Жадный обернулся.
— А ты чего сюда припёрся? Не твоего это ума дело.
Плешивый его слова проигнорировал.
— Чего ты от него топифаешься?
— Сказал, не твоё дело.
— Мне тоже интересно, Ойней, — выступил из-за спины пирата Кимон.
Ойней перевёл на него взгляд и расплылся в улыбке:
— О, смотри-ка, не соврали! Кимон, мой мальчик, проходи к столу!
Жадный важно облизал жирные пальцы.
— Садись. Ложа вот нету, извиняй.
— Ничего.
Кимон отыскал глазами ещё один табурет, приставил к столу и сел. Хмыкнул, оценив трапезу Жадного, потянулся к жареной курице, оторвал ей ногу. Этевокрей тоже подсел, хотя его никто не приглашал. Жадный бросил на него недовольный взгляд, но гнать не стал. Плешивый к еде не притронулся. Он уселся возле столба, подпирающего потолок, привалился к нему спиной и скрестил руки на груди.
Некоторое время Кимон молча жевал. Наконец спросил с набитым ртом, указав костью на пытаемого.
— Чем он тебе не угодил?
— Серебро спрятал, гнида.
— Много?
— Мину.
Этевокрей хмыкнул. Жадный покосился на него.
— Ты ещё здесь? Я тебя вроде не звал.
— А мне интересно про Кимонофу утачу. Фнукам потом расскашу.
Ойней, поморщился, буркнул что-то про наглых сопляков и старые времена, когда он их драл. По-всякому. Этевокрей пропустил его ворчание мимо ушей. Хотя у старика в городе людей было втрое против отдыхавшей в Фаласарне команды Плешивого, "настоящий критянин" вёл себя в последнее время весьма независимо. Некогда бывший мноитом[60]