на Эвбее!
— И снова надаём! — заявил рябой детина в кожаном фартуке со следами крови, как видно, мясник, — а Фокион праздновал труса, зря послушали его!
— Несокрушимая логика, — буркнул стратег, услыхавший эти слова.
Чем они слушают? Иной раз диву даёшься, как переиначиваются слова и путаются мысли.
Мелентий окинул мясника взглядом, полным презрения.
— Прикусил бы ты язык, парень. Всем бы быть такими "трусами", как Фокион.
Тот в ответ лишь фыркнул.
— Где ваша доблесть, афиняне?
— Да вот она стоит! — надсаживаясь, визгливо выкрикнул какой-то древний дед, указывая на Фокиона, — не он ли вам её вернул при Наксосе, когда вы были унижены спартанцами?
— Не он! — возмутился Мелентий. — Это слава Хабрия! Хабрию мы обязаны! А Фокион всегда сдерживал его!
— Иди ты со своим Хабрием, Мелентий!
Однако Мелентий не заткнулся и продолжил возмущаться. Только что заступался за Фокиона, но как прошлись по его любимой мозоли, так, очертя голову, кинулся в бой за своего кумира.
Между тем возбуждение экклесии всё возрастало и отдельные голоса сторонников мира с Филиппом уже не могли сдержать разогнавшуюся лавину. Тогда Эсхин переменил тактику и стал призывать к отчёту Хареса. Дескать Харес вышел в море уже давно, но до сих пор не совершил ничего достойного тех сил, которые ему предоставили. Именно он виновен в том, что македоняне столь легко завладели хлебным флотом. Он лишь скитается по морю и вымогает деньги у союзников, отвращая их от афинян.
Афиняне снова в его словах услышали что-то совсем иное, что-то своё, и принялись громко сетовать, что, мол, союзники-то дрянь. Это именно они трусы и бабы. Воюют плохо, Харесу не помогают, видать тайно мечтают лечь под Филиппа. Нечего вообще им помогать. Хареса надо отозвать. Чего нам сдались эти Византий с Перинфом?
Потом вспомнили про хлеб. Начинай сказку сначала.
Наконец, вперёд выступил Фокион и произнёс речь. Он говорил, что сердится следует не на союзников, а на негодных стратегов, что внушают им недоверие и страх. Речь вышла, как всегда, ёмкой и краткой, за что пожилой стратег и заслужил славу более искусного оратора, нежели Демосфен.
Народ устыдился, но вышло так, что победу одержал в этой схватке всё же Демосфен.
— Голосование! — возвестил Гиперид.
И экклесия почти единогласно проголосовала за войну.
Призвав возбуждённо ревущую толпу к тишине, что было совсем не просто, слово взял Ликург:
— Граждане афинские! Кого из стратегов этого года надлежит поставить навархом, дабы он возглавил совместные с Харесом действия в Пропонтиде против Филиппа? Кому доверяют византийцы?
С этим словами он посмотрел на Фокиона. Тот не переменился в лице.
— Фокион! — выкрикнули из толпы.
— Фокиона Честного навархом!
Демосфен усмехнулся в бороду.
Фокион воспринял государственное поручение, как должное. Спокойно объявил воинский набор. Обсудили кандидатуру младшего стратега и выбрали в помощники наварху Кефисофонта, после чего Собрание завершилось.
Мелентия захватил людской поток, что потёк в сторону Агоры. В часы, когда собиралась экклесия, она пустела, а теперь вновь наполнялась народом. Агораномы, охранители общественного порядка, ситофилаки, следившие за торговлей зерном, стряхивали с себя сон и вновь начинали бдительно поглядывать по сторонам. Граждане афинские, приезжие эллины из соседних полисов, из дальних колоний, многочисленные иностранцы-варвары — кого тут только не было. Такое ощущение, что на афинской Агоре можно встретить человека из любого уголка Ойкумены.
— А вот мёд, элевсинский мёд, подходи, покупай!
— Цветные ткани из Финикии! Пурпур, шафран!
— Покупайте чистые папирусы для письма!
— Сколько хочешь за свиток?
— Драхму и два обола.
— Чего-то они какие-то обшарпанные. Как на таких писать? Пожалуй, за пять оболов я бы взял парочку. Рыбу завернуть.
— Обидеть хочешь уважаемый? Да лучше папирусов ты даже в Египте не найдёшь. Драхма и обол. И ни оболом меньше!
— Продаётся раб-переписчик! Записывает слова быстрее, чем ты говоришь! Говорит и пишет на ионийском и аттическом. Знает три варварских наречия.
— Горшки расписные! Поединок Ахилла с Гектором на амфорах!
— Тьфу на тебя с твоим Ахиллом! Сколько можно малевать такое? — возмутился Мелентий, задержавшийся возле гончарных рядов.
— И то верно, — поддакнул другой прохожий, по выговору иониец, — изобразил бы лучше голых баб!
— Не покупаешь — иди своей дорогой, а хаять не смей! — возмутился купец, — охота поглядеть на голых, ступай вон к Проклу.
— Нашёл к кому послать! Он их такими убогими рисует, что так и хочется одеть!
— Тьфу ты… — смачно сплюнул Мелентий, — стыдобища… И куда мы катимся, граждане? Разврат кругом.
— Ты чего тут расплевался, дедуля? — Купец обратил внимание на одноногого. — Давай-ка, вали отсюда! Ко мне уважаемые люди заходят, а ты тут гадишь.
— Да пошёл ты… — вяло огрызнулся Мелентий.
По дороге от Пникса он непрерывно ворчал и уже раз пять успел полаяться со случайными встречными. Торговец, у которого старик постоянно покупал полбу, сегодня чего-то упёрся и не продал в долг. Пришлось выложить последний обол, отчего Мелентий обложил жадного купчину семиэтажной бранью и в ответ едва не схлопотал по морде, даром, что увечный. Вовремя подоспел агораном, давний знакомец, со стражей, сохранил в целости зубы одноногого, а с торгаша принялся вымогать штраф на нарушение правил торговли. Мир не без добрых людей, даже если они мздоимцы и, в общем-то, последняя сволочь. Эту глубокую мысль Мелентий удержал на языке, хватило ума не поносить спасителя. А хотелось. Ему сегодня страсть, как хотелось подраться. Вот только забрал Зевс рога у бодливой коровы. Впрочем, увечье его редко останавливало.
В конце гончарных рядов группа зевак делилась впечатлениями от посещения передвижного зверинца.
— Да видел я ту гиену, тоже мне диво. Псина и псина. Вот в прошлом году два родосских купца показывали на островах павлина, вот это чудо из чудес. Говорят, из самой Индии привезён.
— Павлина? Что это за зверь? — Спросил Мелентий.
— Не зверь, а птица.
— Птица? И сладко ли поёт?
— Нет голоса ужасней. Мне Архилох напел, я содрогнулся.
— Архилох? Ему можно верить, — с видом знатока заявил Мелентий, — что же в ней тогда примечательного?
— Я слышал, красоты она неописуемой.
— А это случаем не те два родосских прохвоста, которые в питейном доме у Скамандрия похвалялись своими подвигами? Признаться, я чуть было не уснул во время этой повести.
— Мелентий? Да ты ли это? — окликнул смутно знакомый голос.
Старик обернулся. Позади него стоял хорошо одетый мужчина лет пятидесяти.
— Лисипп?
— Он самый!
— Какими судьбами в Афинах? Давно ли приехал?
— Да уж два месяца здесь живу, — ответил Лисипп из Сикиона, ваятель, — приехал поглядеть на Афродиту Праксителя, да задержался. Меня Никий пригласил, он её расписывал.
— Суд-то, стало быть, не застал?
— Нет. Как раз и захотел поглядеть, чего такого изобразил Пракситель, коли Мнесарет потащили на суд.
— Изобразил… Бабу голую изобразил богиней, совсем стыд и страх потерял, богохульник, — проворчал Мелентий, — зря, зря его не осудили. Куда мир катится…
— Так ведь судили же не Праксителя, а Мнесарет, — возразил Лисипп.
— А эту блудницу и вовсе надо было камнями побить! — грозно потряс пальцем одноногий, — да где же такое видано, порна вызвалась изображать богиню?!
— Гиперид доказал, что столь совершенное тело не может скрывать несовершенную душу, — усмехнулся Лисипп.
— Доказал… Раздел бабу перед гелиэей! Перед гелиэей, Лисипп! Да это ж… — Мелентий задохнулся, подбирая сравнение, — это ж последние времена наступают!
— Ну ты сказал. Мнесарет не порна, а гетера и известна своим целомудрием и добродетелью.
— Эта жаба[69] добродетельна? Ты вина что ли дурного опился, Лисипп?
— Да будет тебе бушевать, дружище, — мягко сказал скульптор, — давно ли ты стал женоненавистником? Лучше расскажи, сам-то как живёшь? Сто лет тебя не видал.
— Как видишь, ещё ползаю. Совсем один теперь живу, даже раба последнего продал, кормить не на что. Жена померла, дочь замужем. Зять помогает иногда, да ему самому тяжело, еле концы с концами сводит.
Лисипп сочувственно покачал головой. Со стороны могло показаться, что между этими двумя людьми нет ничего общего. Один — знаменитый скульптор, заработавший благодаря своему искусству внушительное состояние. Другой — полунищий оборванец из кварталов бедноты. Как они могли сдружиться, на чём сошлись?
Глядя на одноногого, можно было подумать, что ему не меньше семидесяти лет, но на самом деле Мелентию лишь недавно перевалило за пятьдесят. Лисипп был моложе на год.
Отец Мелентия зарабатывал на жизнь ремеслом литейщика и с малолетства приучал сына к тому же, но тот рос беспутным, непоседливым. Он хотел посмотреть мир и подался в наёмники. Посмотрел. Служил под началом знаменитого стратега Хабрия, которого боготворил. Вместе с ним воевал против персов во флоте египетского царя Таха, когда тот вторгся в Сирию. В морской битве с хиосцами, той самой, в которой Хабрий сложил голову, Мелентий лишился ноги и чудом остался жив. Оклемавшись немного, вернулся на родину. Калекой. Занялся отцовским ремеслом, благо руки у него вообще-то росли из правильного места. Решив поучиться у лучших мастеров, поехал в Сикион, город художников и скульпторов. Говорят, будто живопись люди изобрели именно там. Хотя врут, наверное.
Там Мелентий познакомился с Лисиппом. Тот, прежде чем стать ваятелем, тоже был литейщиком, потому это ремесло понимал хорошо.
По части ручной доводки отливок и сопряжения их Мелентий считался одним из лучших, мог далеко пойти и хорошо зарабатывать. Наградили его боги столь незаурядными способностями, что даже несколько лет, отданных наёмничеству, не убавили мастерства. Вот только увечье изрядно испортило его характер. Ежели кто, сбивая цену, начинал критиковать работу, выискивая явные и изобретая надуманные изъяны, Мелентий взрывался и обкладывал обидчика отборной бранью, лез в драку. Неудивительно, что его начали избегать. Дела со временем шли всё хуже и хуже.