– Примерно так, закон есть закон.
Тереза вновь занялась Евангелием, с которым возилась с раннего утра. Она окунула перо в чернильницу и начала новый стих, чтобы как можно быстрее закончить свой ежедневный урок – одну страницу. На каждой было тридцать шесть строк, над которыми она трудилась примерно шесть часов – вдвое меньше, чем любой опытный писец. Алкуин научил ее новому минускульному письму – с более мелкими буквами, чем в маюскульном, более понятному для чтеца и простому и быстрому для переписчика, – которое значительно облегчало копирование священного текста. Тереза успешно им пользовалась, и Алкуин гордился тем, как быстро она работает.
Каждый день, когда обязательная страница была готова, Алкуин обучал девушку разным наукам, обращая особое внимание на Ars Dictaminis – искусство составления эпистол.
– Ты должна уметь не только копировать, но и писать сама, – говорил он.
Кроме Библии, Тереза читала Liber glossarum53 – увлекательное и единственное в своем роде собрание всех накопленных познаний. По словам Алкуина, эта рукопись была скопирована в аббатстве Корби с вестготского оригинала, в основе которого лежал труд святого Исидора «Этимологии». Правда, монах неоднократно предостерегал ее насчет параграфов, где между строк угадывались языческие мысли Вергилия, Эросия, Цицерона или Этропия, однако Тереза приводила ему переводы этих авторов, сделанные Иеронимом, Амброзием, Августином и Григорием Великим, и Алкуин разрешал ей читать дальше. Чудесная книга была окном в неизвестный мир знаний, более обширных, чем религия.
– Есть вещи, которых я не понимаю, – однажды сказала девушка, на минуту закрывая толстый том.
– Если бы вместо этого ты с бóльшим прилежанием читала Библию…
– Я говорю не о Liber glossarum, а о зараженной пшенице. Сколько я ни думала, так и не поняла, почему вы заперли меня в той комнате.
– Ах, это… Я беспокоился, как бы с тобой чего не случилось, и, честно говоря, не хотел, чтобы ты снова беседовала с Лотарием. В первый раз я сам подтолкнул тебя к встрече с ним, но потом положение стало гораздо более опасным.
– Вы? Тогда я тем более не понимаю…
– Когда ты прочитала счищенный текст, все мои подозрения сосредоточились на Лотарии. Он единственный имел доступ к полиптиху, а новая запись была сделана недавно. К сожалению, он тоже что-то заподозрил, поэтому нужно было убедить его, будто мы думаем на кого-то другого. Я попросил Хельгу Чернушку раскрасить ноги и изобразить из себя больную, чтобы ты встревожилась и побежала к Лотарию. Я знал, ты расскажешь ему о моих подозрениях насчет Коля и тем самым развяжешь мне руки для дальнейшего расследования. Даже письмо, которое он нашел у меня в келье, я написал нарочно, зная, что нахожусь под наблюдением.
– Но почему вы не поделились со мной своим планом?
– Боялся, ты случайно проговоришься, упомянешь какую-нибудь мелочь, и Лотарий насторожится, а мне нужно было, чтобы он поверил в твою версию происходящего. Кстати, идею насчет раскрашенных ног я позаимствовал у него.
– Как это?
– Именно так он поступил с Ротхартом. Я это понял, когда осматривал труп. Он ведь умер не от болезни, а был убит Лотарием, поскольку только он мог выдать его. После смерти рыжего Коль остался единственным подозреваемым.
– А почему вы не рассказали обо всем этом Карлу Великому? Даже я сомневалась в вашей невиновности.
– Мне нужно было время. Если ты помнишь, я узнал, что Лотарий приказал вспахать земли за пределами епископата. Посеяв там пшеницу, он надеялся избавиться от уличающего его доказательства и при этом не потерять зерно. А поскольку спорынья сохраняется от урожая к урожаю, со временем она могла заразить весь город. Я не знал, где спрятано предназначенное для посева зерно и представляет ли собой пшеница, подброшенная Лотарием на мельницу Коля, все епископские запасы, а потому попросил двух служек последить за вспаханными полями. Я не хотел разоблачать его, не убедившись, что они еще не засеяны. Однако сейчас меня больше всего беспокоит другое – часть зараженной пшеницы я так и не нашел.
Тереза устыдилась своего недоверия к Алкуину. Она положила на место книгу, собрала письменные принадлежности и попросила разрешения уйти, поскольку уже наступил вечер.
19
Проснувшись, Горгиас взмолился, чтобы это был лишь страшный сон, однако он по-прежнему находился в заточении, в котором провел уже целый месяц. Каждое утро Генсерик приходил в крипту проверить, как продвигается работа над документом, оставлял ему горшок с едой и выносил испражнения. Горгиас старался писать так аккуратно, как только умел, однако вскоре заметил, что коадъютор смотрит только на объем переписанного текста, не обращая внимания ни на точность воспроизведения, ни на почерк. Сначала он объяснял это плохим зрением старика, но потом вспомнил, что Генсерик не знает греческого.
Горгиаса удивляло, что при этом Уилфред ни разу сам не потребовал текст для проверки. Одна мелочь натолкнула его на неожиданную мысль.
Когда коадъютор ушел, он отодвинул в сторону пергаменты, поставил на стол горшок и принялся есть, не переставая думать о Генсерике и его светло-голубых глазах. Спустя какое-то время он поднялся.
«Его светло-голубых глазах…» А вдруг это был он? Вдруг человек, ранивший его в день пожара, был Генсерик? Конечно, коадъютор не из тех, кто станет нападать на более молодого противника, но тогда чуть брезжил рассвет, и нападение было внезапным. Ведь он включил его в список подозреваемых наряду с карликом монахом и регентом. Возможно, Генсерик знал о пергаменте, поскольку ведал всеми документами, да и существовавшие в крепости тайные проходы были ему хорошо известны.
Горгиас кружил по келье. Уилфред не уставал повторять, что речь идет о секретном тексте, но если это так, зачем он поделился тайной с Генсериком? Рука болела, однако он старался не обращать на нее внимания. И зачем граф запер его здесь? И почему, если этот документ так важен, он не интересуется, как идут дела?
Нет, все это полная бессмыслица, и единственное объяснение заключается в том, что Генсерик действует на свой страх и риск. Он украл у него пергамент только с латинским текстом, а теперь хочет перевести его на греческий.
К концу дня Горгиас решил, что Генсерику известно об огромной власти, которой обладает пергамент, – ведь даже Уилфред говорил о нем со страхом, хотя и не объяснял причину. Видимо, Генсерик хочет обладать этой властью и ради ее достижения не остановится даже перед убийством.
Горгиас еще раз внимательно просмотрел текст, который переписывал, сравнил его с латинским оригиналом и подсчитал, что при таком ритме закончит работу дней через десять. За это время он должен попытаться спасти свою жизнь.
Вскоре у него был готов план, как выбраться из застенков.
Генсерик обычно появлялся здесь после терции, проводил несколько минут в крипте, после чего через вращающийся механизм в двери передавал ему еду. Иногда, в ожидании очередной порции текста, коадъютор оставлял механизм открытым, и это можно было использовать. Механизм представлял собой вертикально расположенный бочонок с заслонками, за которыми находилось пустое пространство, куда мог бы пролезть поросенок, но никак не человек. Тем не менее, если отвлечь Генсерика, через эту дыру можно схватить его за руку и заставить открыть задвижку.
Была среда. Горгиас решил осуществить свой хитроумный план в воскресенье, чтобы успеть вытащить четыре винта, с помощью которых крепились заслонки.
В четверг вечером он вытащил первый, залепив поврежденное место хлебом, вымоченным в черных чернилах, в пятницу – второй и третий, но четвертый в субботу никак не поддавался. Горгиас трудился без устали, пока раненая рука не заставила его закончить. Спал он плохо.
Когда на следующее утро пришел Генсерик, он быстро снял одну заслонку и стал возиться со второй. В какой-то момент он даже подумал, не отказаться ли от своей затеи, но потом решил попытаться изо всех сил надавить на заслонку и оторвать ее. По скрежету замка Горгиас понял, что коадъютор уже в часовне, в отчаянии уперся в заслонку ногой и толкнул. Заслонка устояла. Тогда он с размаху ударил по ней, и железка отскочила. Он даже успел кое-как прикрепить ее на прежнее место заранее приготовленной замазкой. Генсерик поинтересовался, откуда шум, и Горгиас ответил, что случайно налетел на стул.
Только бы коадъютор не заметил повреждений! Вскоре раздался скрип вращающегося механизма.
Генсерик принес горох – значит, сегодня действительно воскресенье. Горгиас торопливо забрал еду, а вместо нее положил старый ненужный пергамент, чтобы посмотреть, отличит ли коадъютор черновик от набело переписанного текста. Старик забрал пергамент и, как и надеялся Горгиас, оставил механизм в том же положении.
Он притаился, готовясь к решительным действиям. Теперь нужно только дождаться, когда Генсерик опять повернет механизм, возвращая текст, выбить заслонку и схватить его за руку. Как бы только старик не насторожился раньше времени, услышав его тяжелое, прерывистое дыхание. Однако коадъютор спокойно водил скрюченными пальцами по пергаменту и вдруг быстро глянул на вращающийся бочонок.
– Я должен получше просмотреть текст, – сказал он.
Горгиас чертыхнулся. Если дать Генсерику время, он наверняка раскроет его замысел. Вдруг с внешней стороны раздался скрежет какого-то инструмента по металлу, затем кто-то выругался и с такой силой ударил по механизму, что тот чуть не вылетел из двери. Горгиас отступил, опасаясь, не тронулся ли Генсерик умом. Ругань тем временем становилась все тише, пока буря окончательно не улеглась. Затем где-то вдалеке с силой захлопнулась дверь.
Вечером Генсерик пришел не один. Горгиас слышал, как два человека спорили, иногда срываясь на крик. Второй, похоже, пребывал в сильном раздражении, и вскоре за криками последовали удары. Несколько мгновений спустя механизм повернулся и две сильные руки сняли поврежденные заслонки. Прежде чем в страхе спрятаться в углу, Горгиас разглядел на одной из них вытатуированную змею. Однако ничего ужасного не произошло. Рука с татуировкой всунула в келью пергамент, который он утром передал Генсерику, и исчезла, а потом заслонки вернули на место. В течение следующих трех дней он ничего не слышал о Генсерике.