Открываешь глаза…
По берегам в тонких стеблях ресниц
Разноцветная дымка сна.
***
Солнечно…
Девушка выходит из кафе,
Отряхивая взгляды.
***
Пустая квартира…
В дальнем углу, в дыре
За подкладкой пальто,
Пискнет твоя эсэмэска,
И вновь тишина…
***
Полночь.
Зевает красотка
На рекламном щите.
***
Забираемся под одеяло…
В Петропавловске-Камчатском
Полночь.
***
Субботний вечер…
Безнадежность
В запахе жареной рыбы.
***
Сна ни в одном глазу…
Ворочаемся
С моего бока на твой.
***
Пустое кафе…
Официант зевнул на бокал
И протирает…
***
Разрушенный храм…
На ржавых дверных петлях —
Только скрип.
***
Никак не уйдешь…
За каждым твоим словом
Захлопываю дверь.
***
Пустынная улица…
Шарахается тень пса
От звона трамвая.
***
Страшная сказка…
Рядом с уснувшим внуком
Дед не смыкает глаз.
***
Наговорила…
Скачу на одной ноге,
Вытрясая слова из ушей.
***
Час пик…
Посреди вагона
Остров бомжа.
***
Музей-усадьба…
Купец на портрете
Зевает и крестит рот.
***
Музей-усадьба…
Недобитая князем муха
Ползет по окну.
***
Музей-усадьба…
Старушка от скуки
Скрипит и скрипит половицей.
***
Трудный пассаж…
Прилипший к смычку диез
Никак не стряхнуть.
***
Длинный перегон…
Не отрываясь читает сосед
Упаковку колготок.
***
Магазин опустел…
Уборщица чешет спину
Рукой манекена.
***
Утро после зарплаты…
Опохмеляется пятачком
Свинья-копилка.
***
Бессонная ночь…
Заходится скрипом
Кровать за стеной.
***
«Маяковская»…
Юноша в рваных джинсах
Выстилает нежностью
Уходящий шаг.
***
Сумерки…
Предчувствия
Удлиняют тени.
***
Хорошо сидим…
Уже никуда не летят
Журавли с этикетки.
***
Деньги кончились…
Ветер раскачивает лампочки
На дереве у ресторана.
***
Хитрая улыбка…
Вот-вот покажутся
За губами зубы.
***
Грохочет вагон метро…
Болтают ногами без устали
Две девочки лет пяти.
***
Сельская церковь…
За свечным ящиком
Мяуканье.
***
Выговорилась…
Лежит без сил у меня на плече
Твой пересохший язык.
***
Мгновенно уснула…
Еще шевелятся на спинке стула
Твои колготки.
***
Бессонница…
Блеют, уснуть не дают
Посчитанные овцы.
***
А скольких задушила ты в объятьях!
***
С годами стало в сон клонить в постели…
***
И вновь мозги заныли к непогоде…
***
Да ты раскинь хотя бы костным мозгом!
***
В отчаянии ломаю тебе руки…
***
Зачатье получилось неурочным…
***
Не женщина — холодная закуска.
***
Да чтоб мне провалиться до Нью-Йорка!
***
…И заживем! Да так — евреи к нам вернутся!
***
Ключи от рая оказались разводными.
***
…И я, красивый сам тобою.
***
О жизни,
О смысле ее,
Которого нет, как известно,
О детях,
Которые есть,
Как известно, хотят
И едят, проедая огромные дыры
В семейном бюджете,
О пьяном дебоше
В окошке соседнего дома,
О положенье в стране,
О котором давно нету слов подходящих,
Лишь буквы, и тех уж немного осталось,
О грузной луне нездорового цвета,
Что с огромным трудом
Взобралась на верхушки деревьев
И не может решить, бедолага,
Куда же ей, собственно, плыть…
Или плюнуть на все и вернуться…
Короче,
О жизни,
О смысле ее
Курю перед сном на балконе…
***
Семь мраморных слоников
Мал мала меньше
На кружевной салфеточке стоят,
Салфеточка лежит на тумбочке пузатой,
А тумбочка на ножках-хромоножках
Стоит у бабушки…
В таком далеком детстве,
Которое отсюда не увидеть,
Как ни подпрыгивай…
Послесловие
Итак, дорогие книгодержатели, если вы добрались до послесловия, то, полагаю, слова вы уже прочли. Надеюсь, читали медленно. А если вы начали листать книгу по-японски, т. е. с конца, то и отлично: тогда быстро идите в начало и — читайте медленно. К моей прозе вернетесь потом — если, конечно, не увязнете в хайку Михаила Бару да там и останетесь. Помните, чем кончается индийское жизнеописание в «Игре в бисер»: «Леса он больше не покидал». В лесу хайку можно счастливо заблудиться и остаться там на всю жизнь. Недаром слово «лес» (рин) содержится в названии самой влиятельной школы в ранней истории хайку — Данрин, к коей некогда принадлежал и Басё. Данрин означает «разговорный, или болтающий, лес». В этом содержится скрытая и шуточная полемика с предшествующим высоким и серьезным поэтическим стилем. Однако отнюдь не только простыми шутками да словесными прибаутками примечателен стиль Данрин. Есть там немало вполне серьезного и даже пронзительного под внешней шутливой оболочкой. Именно это можно сказать и о поэтических миниатюрах Михаила Бару — иногда они просто из рук вон смешны (например, вот это:
Ночная гроза…
Облаком черным заплыл
Глаз окосевший луны.),
а чаще под смешинкой таится грустинка — или наоборот.
Классические японские хайку жестко заключены в оковы из семнадцати слогов и 613 правил. (Ой, нет, 613 — это из другой культурной традиции. В хайку правил и назиданий все-таки чуть-чуть поменьше.) А неклассические (что не исключает в прекрасном далеке перерастания их в классику) неяпонские обычно бывают чуть побольше, но иной раз и поменьше — и в этой книге среди преобладающих трехстрочных стихотворений попадаются и дву-, и четырех- и даже большестрочные высказывания и экзерсисы. Но, разумеется, важно не столько посчитывать слоги (что автор время от времени и проделывает), сколько наполнять немногое их количество предельно скомпрессированной смысловой нагрузкой (этим Михаил Бару занимается намного чаще и почти всегда успешно).
Поэтому с точки зрения формы миниатюры Бару можно отнести к жанру дзаппай (разнообразных хайку), в коих меньше установленных правил, но больше непосредственности.
И тем не менее правила тут есть, ибо как же без них!
Прежде всего это очевидная (не всегда, впрочем, что хорошо) полисемия, основанная на омонимии и личном вкусе автора.
Начнем сначала: название «Скрипичный снег» задает высокую скрипичную ноту — может, это отзвук того отдаленного звука, который, точно с неба, звучит за сценой в «Вишневом саду»? Или поскрипывающие на морозе шаги — скрип-шаг-стих? Уж скоро зашла речь о снеге, хочется вспомнить о столь музыкально звучащем приеме в хайку, как фуюгомори — зимнее затворничество, или холодноватый привкус осознанного одиночества. Вот здесь, например:
Первый снег…
Белый, под черным зонтом,
Старик.
Или знаменитая двусмысленность, нередко смешливая и печальная одновременно. Как вот в этой зарисовке, парадоксально поставленной не в конец, а самой первой:
Сказано все…
В чашку слезу уронил
Пустой самовар.
Мне нравится, когда автор начинает книгу словами «Сказано все» и не боится, что читатель поверит и захлопнет книгу. Впрочем, он, вероятно, про себя знает, что нацедит еще немало слез-капель-слов из своего поэтического самовара.