Хайку — это не просто когда мало слов и нескладно. Если есть только это (мало слов и нескладно), то это не хайку, а безобразие. Хайку — это еще малыми словами о большом через малое. Т. е. хайку — это бескрайнее малое поле для культивации поэтики фрагмента. Скажем, так сказать о дереве, чтобы за ним был виден лес. Вот как здесь:
Дом на краю…
В траве у ворот
Разбитое блюдце для кошки
Пропавшей,
Давным и давно.
О чем это? Формально грамматически — о разбитом блюдце. А неформально — о мире, внешнем и внутреннем, пропавшем и разбитом, но, может быть, еще не окончательно исчезнувшем. Вспоминается мир как храм разбитых сосудов Ицхака Лурии: после Большого взрыва мы, по сути, — осколки разбитых сосудов, и жизнь есть собирание таких осколков.
Многие хайку Бару несут в себе страшный, с точки зрения правоверного хайкуписца, грех: они антропоморфизируют мир вокруг. Японцам это делать не положено. Они, наоборот, любят растворяться в горах и туманах. Пейзажное видение, называется. А вот у русского, в лице Бару, хайкуиста в тумане даже у дерева вырастает грудь, и оно бредет куда-то. Так не бывает, зато человечней.
Темнеет…
По грудь в тумане
Бредет дерево.
Может быть, в этом очеловечевании мира поэтическим языком и есть одно из главных достоинств западной хайку?
Среди напластований смысла, юмора, аллюзий особое место в миниатюрах Бару занимает интертекстуальность, т. е. перекличка с авторами прошлого, и приглашение на этот пир читателей. Вот в этом хайку упоминается Чехов, а построено оно по принципу модзири (подстановка своей концовки к известным ценителям строкам):
Чего только ни читали
Мои глаза — и вернулись
К вам, чеховские рассказы.
Знатоки немедленно распознают здесь оммаж не только Чехову, но и Кобаяси Исса, чьи глаза вернулись после всего разноцветья и благоуханья к белым хризантемам.
В других случаях можно почувствовать отсылку не к конкретному тексту, а к жанру — например столь неожиданному в контексте хайку, как латинская эпиграмма:
Сосед-богатей справил бобровую шубу —
Мне же только нужду нынче по средствам справлять…
Принцип игры омонимами — японский, шуба — русская, нужда — малая; но какова ж античная величавость размера!
В общем, пресловутая и общеизвестная простота хайку вовсе не проста, если мы имеем дело с хорошими хайку. Бывают, конечно (и попадаются в этой книге), просто лукавые или, наоборот, элегические высказывания в одно предложение, разделенное на три строки, которым разве что улыбнешься и пойдешь дальше. Но их немного. Большую часть краткостиший Михаила Бару можно и нужно смаковать, разглядывая в них оттенки смысла и двусмыслицы, сталкивание высокого и низкого, холодного и греющего душу, литературной традиции и свежести собственного высказывания. И даже если кто-то где-то ничего из перечисленного не нашел, все равно — раскройте эту книжку наугад, ткните пальцем в стишок, прочтите и задумайтесь. Может, услышится всплеск воды.
Хватит уже читать послесловие: пора начать сначала и перечитать хайку Михаила Бару.
Евгений Штейнер,
профессор-исследователь при Центре изучения Японии (Школа ориентальных и африканских исследований лондонского университета) и профессор Школы азиатских исследований, ВШЭ
Избранные переводы из книги «Следы птиц»Хайку Северной Америки, Австралии, Британии, Новой Гвинеи и Крайнего Северав переводахМИХАИЛА БАРУ
Дорогие читатели! Мы, то есть составитель, переводчик и комментатор переведенного… то есть я, поскольку един в этих трех лицах, обращаюсь к вам с предисловием. Хуже нет, чем самому писать предисловие к собственной книге. Поругать-то себя можно, а похвалить… Сейчас я бы (кабы это был не я) написал, что эта книга — плод пятилетнего титанического труда по переводу англоязычных хайку на русский язык. Что впервые на русском языке выходит из печати собрание американских, британских и австралийских хайку столь внушительного объема. «Более восьмисот стихотворений!» — воскликнул бы я (то есть не я, а тот, другой который). Но ничего этого вы, дорогие читатели, не узнаете из настоящего предисловия, потому что его пишу я, а не тот, другой.
Вернемся, однако, на некоторое время назад. Как раз в самом начале нынешнего тысячелетия прикупил я по случаю в одном из книжных магазинов Лос-Анджелеса антологию «Мгновение хайку». Даже и не по случаю прикупил, а от скуки. Жил и работал я тогда в Америке, и мне хотелось чем-то себя занять долгими зимними калифорнийскими вечерами, когда за окном ни зимы, ни снега, ни даже скрипа снежного, а только голубое безоблачное небо, и подпирают его бесстыжие пальмы с толстыми волосатыми стволами. Поначалу я думал, что для перевода этой антологии мне хватит обычного словаря, в котором и есть-то два десятка слов из тех, что у нас, в России, считаются американскими, — небоскреб, миллионер, форд, джинсы и мальборо. А оказалось… что нужны словари ботанические и зоологические. Оказалось, что поэты хайку в этой стране души не чают в песнях сверчков и цикад, в кваканье лягушек и осенней луне, в облетающих лепестках яблонь и в загадочном молчании секвой. А взять, к примеру, домашних животных. Для русского поэта хайку, по моим многолетним наблюдениям, существует только одно домашнее животное — таракан. С ним он и общается, когда хватит лишнего остается наедине с собой. Не то американец. Тут тебе и кошки, и собаки, и лошади, и коровы, и даже… нет, тещи среди них нет. Жаль, конечно. А все это от политкорректности, будь она… Ну, это я так, отступил от основной темы. Как-то раз в одном американском хайку я повстречал корову. Но слово, которое ее обозначало, было не просто «корова», а такое специальное, которое обозначало коровью породу. Представьте себе нашего поэта, который знает, как называется та или иная корова. Да хоть крестьянина представьте. То-то и оно. Вообще, переводить хайку довольно сложно, поскольку эта стихотворная форма напоминает собой маленькую шкатулочку, в которой чего только нет. Ты ее открываешь, а из нее как все повыскакивает, как посыплется… И почти всегда не удается потом собрать эти детали, детальки и детальки совсем крошечные и затолкать их обратно в шкатулку. Перевод хайку с английского на русский и есть эти самые мучения по разборке и сборке содержимого шкатулочки. Как правило, в результате перевода у меня получалось по два, три, а то и пять вариантов. Часто я эти варианты обсуждал с друзьями в своем «Живом Журнале», и в результате к моим вариантам добавлялись варианты друзей. Однажды я так утомился этими вариантами в одном из хайку, что написал автору и попросил рассказать, что же на самом он имел в виду. Ответ его напоминал инструкцию по разборке той самой шкатулки, о которой я писал выше. Конечно, все детали и детальки его стихотворения автор не разбросал как попало, а разложил самым аккуратным способом. Список этих кораблей-деталек занимал три страницы убористого текста, и я его прочел наполовину самым внимательным образом, но легче мне от этого…
А вот при переводе австралийских хайку я столкнулся с другими препятствиями. Трудно нам, жителям средних широт, представить себе этот далекий сумчатый континент. Страну безмятежных коал и упорно возвращающихся, словно женщины, бумерангов. Капустные пальмы и хлебные деревья. Хохот кукабарр и ехидство ехидн. Диких собак и одомашненных страусов. Времена года наизнанку. Теплое виски в январе и Восьмое марта, отмечаемое ранней осенью. Как они там, на обратной стороне, не устают ходить вниз головой — непонятно. Как они при этом пишут стихи — понятно. Стихи обычно в таком положении и пишутся. Их даже можно перевести на язык родного бездорожья, но понятнее они от этого не становятся. И тогда я стал писать примечания к наиболее сложным для нашего понимания хайку. В один прекрасный день я понял, что и сам могу сочинить не хуже австралийцев мне попала в руки антология новогвинейских хайку. История этой книжки стоит того, чтобы ее рассказать хотя бы вкратце. В 1932 году с одного из советских секретных подземных аэродромов взлетел тяжелый четырехмоторный самолет «Иосиф и его братья». На его борту находился… Нет, об этом человеке с горячим сердцем и вечно мерзнущими руками ничего я вам рассказать не могу, поскольку архивы до сих пор. И еще долго. Могу сказать только, что летел он в Австралию готовить восстание революционно настроенных аборигенов. Но… партия предполагала, а тайфун располагал. Самолет сбился с курса и упал в океан неподалеку от побережья Новой Гвинеи. Спасся только наш герой. Лишь через два года в Центре получили первую радиограмму от вождя одного из папуасских племен. Я не буду здесь рассказывать о невероятных трудностях, с которыми пришлось столкнуться этому человеку, не скажу о том, что его радиопередатчик был собран из деревянных ламп, которые постоянно подтачивали жуки-короеды, не пророню ни слова и о том, что он, примерный семьянин и отец, имел трех, а в урожайные годы и четырех… но верность партии сохранил. Через десять лет после Второй мировой войны один недоеденный английский миссионер, сумевший выбраться из тех мест, опубликовал в новогвинейском издательстве Maclay & Miklucha тоненькую книжечку под названием The Moon & The Possum. Не буду рассказывать, какими путями она попала ко мне. И не просите. Я подписку о неразглашении слово дал. Прочтите хайку из антологии «Луна и кускус» — и сами все поймете.
Впрочем, сколько можно гостей держать в прихожей. Проходите, дорогие читатели, прямо в первую главу. И идите, никуда не сворачивая, до десятой. Я надеюсь, что вам понравится в этом доме и вы не раз его еще посетите.
Михаил Бару
Некоторые из напечатанных в этой книге переводов публиковались в журналах «Арион», «Сетевая Словесность» и альманахе «Хайкумена».