лагослови Америку», турне 2004 года. (Позднее мы незаметно сунем наши куртки в багажное отделение трейлера, но Патрик будет еще долго с гордостью носить свою; он так полюбит ее, что Композитор закажет для него несколько рубашек-поло с логотипом турне.)
Мы все надеваем куртки. Композитор делает групповой снимок.
– Вот теперь мы похожи на настоящую группу на гастролях, – говорит он. – На настоящих музыкантов.
Композитор бегает по пляжу, рискуя намочить в атлантическом прибое свои кроссовки. Я сижу на гостиничном полотенце, расстеленном на песке, смотрю на него и пишу дневник. Просмотрев предыдущие страницы, понимаю: там сплошь записи о чудачествах Композитора. Он печет торт, и тот оказывается в мусорке. Он ест одни только яблоки и хлопья для завтрака, размоченные в кашу. Он не знает Пятую симфонию Бетховена. Он танцует вальс. Бегает трусцой в концертном костюме. Улыбается, как велоцираптор, и сердится, если мы не улыбаемся. Его любимая цитата из фильма «Это – Spinal Tap»: «Между умом и глупостью – тонкая грань».
Но мне-то какая разница? Какое мне дело до его чудачеств? Я не собираюсь раскрывать его «аферу», если можно так назвать то, чем мы занимаемся. Мой дневник не расследование под прикрытием.
Я смотрю на раскинувшийся передо мной Атлантический океан. Нет, здесь что-то другое. Что-то большее. И это не дает мне покоя. Я что-то упускаю в нем и его музыке. И должна продолжать искать, пока не найду.
Я делаю подсчеты в дневнике: еще 2 месяца в пути, почти 5000 километров, 37 городов, 27 концертов – и я окажусь на берегу Тихого океана.
Часть II. В море
Дайте ребенку музыкальный инструмент, и он никогда не возьмет в руки оружие.
Правда состоит в том, что я не могу вас обманывать – никого из вас. Это попросту нечестно по отношению к вам и ко мне. Самое гнусное преступление, которое я мог бы вообразить, – это обирать вас, притворяясь, будто мне на сто процентов весело. Порой перед выходом на сцену я чувствую себя как клерк, отмечающийся в офисе, что пришел без опозданий. Что я только ни делал для того, чтобы начать ценить свою работу (и я ценю ее, Бог свидетель, но этого мало). Я, безусловно, ценю тот факт, что мы повлияли на многих людей и сумели развлечь их.
Мы въезжаем на территорию, где свирепствует ураган «Чарли». Стены трейлера сотрясаются от ветра и дождя. Мы находимся в зоне действия торнадо, и я не свожу глаз с небосклона. Ким читает очередной христианский триллер, и на ее ясном лице нет ни следа тревоги: Иисус, если что, подстрахует. Харриет, надев наушники, успокаивается своим «терапевтическим» сборником песен: «Дигабл Плэнетс», «Джефферсон Старшип», Барбра Стрейзанд. Композитор сидит в кабине с Патриком, опустив стекло с пассажирской стороны. Он высовывается под ливень, подставляя лицо обжигающим струям воды и глядя на дорогу, остающуюся позади. С приоткрытым ртом и высунутым языком он больше всего походит на пса, радостно выглядывающего в окно автомобиля и всем своим видом будто говорящего: «Как же это здорово!»
Поздним вечером Харриет еще не спит и смотрит телевизор (ей нравится шоу «Реальный мир: Филадельфия» на Эм-ти-ви). Я лежу в кровати и пытаюсь читать «В дороге» – книгу, для которой, как мне кажется, сейчас самое время. Но у меня никак не получается продвинуться дальше начала – возможно, потому, что уже на третьей странице какой-то мужик велит героине приготовить ему завтрак и подмести пол и при этом называет ее шлюхой. Он же упоминает в бытовом разговоре Шопенгауэра, и рассказчик дает нам понять, что круче этого парня в мире нет. Читать этот женоненавистнический бред невыносимо, тем более сейчас, когда я сама нахожусь в дороге и путешествую по Америке. Я пытаюсь уснуть, но телевизор мешает. Каждый вечер я накрываю голову подушкой, чтобы приглушить «Реальный мир».
Композитор не ест после полудня и по вечерам оккупирует фургон, сочиняя христианский мюзикл – Ким называет его «музыкой для молитвы и восхваления Господа». Мюзикл поставят в театре какого-то маленького городка. У нас возникает проблема: мы-то едим после полудня и по вечерам хотим ужинать, но вынуждены довольствоваться ближайшим к отелю рестораном. Останавливаемся мы, как правило, в отелях у пригородных торговых центров, таких как «Хэмптон Инн», «Говард Джонсон» или «Рамада Лимитед» (там проще всего найти парковку для нашего транспорта), и потому наши ужины что в Мэне, что в Мэриленде, что в Джорджии однообразны и тоскливы.
«Вся эта чертова страна – филиал “Руби Тьюздей”[31]», – пишу я в письме друзьям (тема письма: «Все еще едем»). Меня начинает раздражать монотонный пейзаж одноэтажных пригородов. Я «в отчаянии», как выразилась бы мама. Мы в сельской глубинке Джорджии, и я хочу, чтобы она была похожа на сельскую глубинку Джорджии. Хочу пойти в местную закусочную, где официантка по имени Пэм назовет меня душечкой и поставит передо мной кусок свежего персикового пирога. Вместо этого я иду в «Руби Тьюздей» и ем «креветки по-луизиански». Креветки имеют вкус еды, разогретой в микроволновке, и я не понимаю, почему ем креветки по-луизиански в Джорджии, ведь я могу попробовать их, когда мы доберемся до чертовой Луизианы. Я хочу персиковый пирог. Сладкий чай. Официантку по имени Пэм.
В «Руби Тьюздей» крутят один и тот же саундтрек – рок-музыку, бесцветную, незапоминающуюся и оттого особенно раздражающую. Мне кажется, что эту музыку специально выбрали корпоративные шишки из «Руби Тьюздей», чтобы давить на психику посетителей и заставлять их заказывать больше блюд. А может, я слишком загоняюсь и преувеличиваю воздействие музыки на психику? Сидя за столиком с Харриет и Ким, я чертыхаюсь через слово.
– Я поехала в это чертово турне не для того, чтобы побывать во всех чертовых «Руби Тьюздей» США, – негодую я и протыкаю вилкой резиновую креветку.
– Хочешь мои ребрышки? – предлагает Харриет.
– Нет, я хочу увидеть Америку, – ворчу я.
– Так вот же она, – говорит Ким.
Вколов себе дозу гормонов (два укола дважды в день: маленький шприц – в бедро, большой шприц – в верхний боковой квадрант ягодицы), ты выбрасываешь использованные шприцы в бутылочку из-под апельсинового сока, чтобы уборщики не укололись, когда будут выносить мусорные мешки. Ариэль, соседка по комнате, косится на бутылку со шприцами и черно-голубые синяки, расцветающие на твоей коже, и взгляд ее полон тревоги и отвращения. Соседям-первокурсникам, вынужденным делить комнату в общежитии, и так приходится во многом друг к другу притираться, но Ариэль не повезло особенно: к ней подселили деревенщину из Аппалачии, которая в буквальном смысле спустилась с гор и не ведает ничегошеньки ни о жизни в городе, ни о хип-хопе, ни о западноевропейском литературном каноне. Гардероб этой странной особы состоит из строгих офисных костюмов, потому что до приезда в Нью-Йорк она именно так себе представляла повседневную одежду типичного ньюйоркца (видела в новостях репортажи о банкирах с Уолл-стрит). А еще ей нечем платить за обучение, и именно поэтому через пару недель после приезда в Нью-Йорк, увидев объявление в университетской газете («Помоги женщине стать матерью и заработай 5000 долларов!»), она стала донором яйцеклеток.
Ты не в курсе, сколько на самом деле денег у твоих родителей, и не до конца понимаешь, почему они тебе не помогли. Лишь через десять лет ты узнаешь, что случилось, потому что это попадет в заголовки: твои родители – любящие, щедрые, финансово ответственные – годами прилежно откладывали деньги на обучение троих своих детей, но, когда время пришло, обнаружили, что стоимость обучения в колледжах «Лиги плюща»[32] выросла и накопленных средств едва хватит на пару семестров. В 1999 году СМИ не писали о кризисе платного образования, который коснулся как частных, так и государственных колледжей, и твои родители не знали, что с аналогичной проблемой вскоре столкнется весь средний класс, включая его верхушку.
Они умоляли тебя найти вариант подешевле, но ты твердо решила: или Колумбийский университет, или ничего. Студенческого гранта хватит на один семестр, а дальше ты возьмешь федеральный студенческий займ, добавишь родительских денег (которые покрыли бы все время обучения в государственном колледже) и останется лишь устроиться на работу и зарабатывать столько, чтобы платить восемь тысяч долларов за семестр и еще на что-то жить. Это тебе по силам, сказала ты, не сомневаясь, что в Нью-Йорке возможностей заработать будет предостаточно.
– Но почему именно Колумбийский университет, можешь объяснить? – спросил отец в апреле последнего школьного года, когда до внесения денег за обучение оставались считаные дни. – Пока Фернандо туда не поступил, никто слыхом ни слыхивал об этом месте. Кто еще из наших знакомых отдает такие бешеные суммы за образование детей? Кроме родителей Фернандо?
Вы с Фернандо встречались в старших классах. Его родители – нью-йоркские евреи, да еще смешанной расы – переехали в ваш город несколько лет назад по причинам, остающимся для всех загадкой; в аппалачском захолустье к небелым нехристианам никогда не относились тепло. Даже тебя, италоамериканку, здесь считали чужой, а твои черные волосы – явным признаком аутсайдера; учительница в рекомендательном письме назвала тебя «городской девушкой», хотя ты никогда не жила в городе с населением больше трех тысяч человек. Когда Фернандо праздновал бар-мицву