Не проходит и пары дней после ярмарки в Линкольн-центре, как Бекка звонит опять:
– Свободна в эти выходные?
– А то!
– Отлично. Ты едешь в Канзас!
– В Канзас?
– Да! В гребаный Канзас, детка!
Еще никогда тебе не приходилось бывать в месте, где желтое сияние заполняет все пространство и тянется до самого горизонта. Ранним утром поля в окрестностях Уичито пылают на много километров вокруг. Это подсолнухи. Их здесь миллионы, они тянутся ряд за рядом, и каждая головка – крошечное солнце, горящее в утреннем тумане. Ты сидишь на заднем сиденье арендованного минивэна, а мимо проносятся подсолнухи, флюгеры, стога. За рулем – Композитор, на переднем сиденье – Ким. С тобой никто не разговаривает.
Вы приезжаете на большую ярмарочную площадь и устанавливаете аппаратуру на сцене уличного амфитеатра. Композитор и Ким держатся вместе, а ты в одиночестве ставишь пюпитр и канифолишь смычок. Стоит вам с Ким начать играть, как у прилавка с дисками собирается толпа. Канзасцы охают и ахают, восхищаясь музыкой из «Титаника», но они более разборчивы, долго выбирают и в итоге покупают только один диск, максимум два. Вокруг покупателей образуется внешнее кольцо зевак. Эти смотрят концерт в течение нескольких часов, некоторые даже приносят из машин складные стулья и пледы для пикников и располагаются поудобнее. Вскоре к ним присоединяются супруги с детьми; они откупоривают бутылки с прохладительными напитками, уминают целые индюшачьи ноги, жуют бутерброды с окороком, сахарную вату и слушают, как вы играете одни и те же песни по кругу, – то ли не замечают, что это одни и те же шесть трехминутных композиций, то ли им все равно.
Ты наблюдаешь за канзасцами со своего поста за микрофоном. Мужчины в бейсболках с эмблемой пожарного депо Нью-Йорка и силуэтом башен-близнецов; женщины в футболках с надписью «Мы не забудем никогда». Всего год прошел после атаки на Всемирный торговый центр, однако ты редко видишь подобное патриотическое облачение на жителях Нью-Йорка, по крайней мере на тех, кто обитает в Верхнем Вест-Сайде. Большинство твоих знакомых ньюйоркцев, наоборот, изо всех сил стремятся к тому, от чего предостерегают надписи с канзасских футболок: они желают забыть. Ньюйоркцы знают, сколь опасны могут быть воспоминания. Ведь они способны помешать ходить на работу по утрам, спускаться в метро, садиться в лифт, вылезать из теплой кровати.
– Представляю, как вам страшно там, в городе, – говорит одна женщина, когда Композитор с Ким уходят обедать, а ты встаешь за прилавок.
– Да не очень, на самом деле, – отвечаешь ты.
– Мы с женой копим деньги, чтобы съездить на место теракта, – признается другой канзасец, – к Граунд Зиро[50]. Я никогда не бывал на Востоке. Но теперь поедем обязательно. Поклониться погибшим.
Ты замечаешь, что музыка Композитора – она, как обычно, грохочет в динамиках так, что зубы сводит, – придает этим разговорам значимость, усиливает глубину трагедии. Под нее случившееся 11 сентября кажется еще более драматичным, если такое возможно.
– Какая же у вас красивая музыка, – говорит одна пожилая женщина. – Именно такая нам и нужна в эти времена.
Октябрь 2002 года
– У меня есть одна догадка, – говорит профессор. Он старше остальных твоих профессоров: ему лет семьдесят, наверное, а то и больше; пучки седых волос торчат из носа и ушей. Он покинул одну из стран Ближнего Востока еще мальчиком, учился в Европе и говорит с легким немецким акцентом. Он блестяще ведет свой предмет, ты обожаешь его и его курс – теорию ближневосточной культуры.
– Тут у нас одни старшекурсники, верно? – спрашивает он.
Вы киваете.
– И все специализируются на изучении Ближнего Востока?
Да.
– А правда ли, что ближневосточное отделение нашего университета считается лучшим в стране? А может, и в мире?
Правда.
– Прекрасно, прекрасно. Превосходно, – продолжает он. – Полагаю, все вы способны блестяще оспорить теоретические доводы и аргументы, провести анализ произведений египетской литературы по методу Фуко, описать основные постколониальные теории и объяснить их отношение к палестинской поэзии, применить феминистскую полемику к Корану. Я видел, как вы это делаете. Я впечатлен. Но… Если я разложу перед вами чистую карту Ближнего Востока, сможете ли вы вписать в нее названия стран?
Мы тревожно переглядываемся.
– У меня есть подозрение, смутное, но весьма настойчивое, что вы не сумеете этого сделать, – заключает он. – Вы очень умные ребята, сомнений нет. Но знаете ли вы, где находятся те страны, которые вы изучаете?
– Я смогу показать Иорданию, – выкрикивает с заднего ряда твой друг Ахмед. Все смеются. Ахмед – племянник короля Иордании Хусейна.
– Отлично! – улыбается профессор. – Ну а остальные? Покажете Иорданию? Разберетесь, где Иран, а где Ирак? Уверены? А? Давайте проверим!
Он раздает нам копии чистой карты Ближнего Востока. У нас есть десять минут, чтобы продемонстрировать свои познания в географии.
– Посмотрим, многие ли из вас – лучших, самых умных американских студентов – знают точное расположение страны, в которую вы собираетесь вторгнуться.
Ноябрь 2002 года
– Где центральный дворик? – спрашиваешь ты у охранника в торговом центре. Ты где-то в Коннектикуте, правда не знаешь, в какой именно части штата и в каком городе. Впрочем, это и неважно, в Коннектикуте все торговые центры одинаковые: большие, роскошные, кишащие людьми, покупающими подарки на Рождество за несколько недель до Дня благодарения.
После Канзаса тебя начинают приглашать на концерты каждые выходные. В четверг вечером ты встречаешься с кем-нибудь из группы – с Евгением, Беккой или незнакомым музыкантом, которого раньше не видела и вряд ли когда-нибудь увидишь снова. Они заезжают за тобой в общежитие, а иногда, если путь предстоит далекий, ты сама добираешься до аэропорта, железнодорожного или автобусного вокзала. Ты ездила на ночном автобусе в Буффало, Олбани и Вермонт. Летала в Оклахому-Сити и Файеттвилл, Арканзас. В пятницу утром ты, просыпаясь, часто не можешь вспомнить, где находишься, и спрашиваешь: «Где мы?» Оказывается, в Майами, Кливленде или Вашингтоне. Со временем ты придумываешь способ: открываешь ящик прикроватного столика – тот, где обычно лежит Библия, – и находишь телефонный справочник. На его обложке написано твое текущее местонахождение: Скрэнтон, Пенсильвания; Оушен-Сити, Мэриленд; Провиденс, Род-Айленд; Рочестер, Нью-Йорк. В воскресенье вечером ты возвращаешься в общагу вымотанная, с бутылками крафтового яблочного сидра с ярмарки и садишься за курсовую работу о непрекращающемся ожесточенном споре Эдварда Саида и Бернарда Льюиса[51]. Бернард Льюис утверждает, что все арабы – потенциальные террористы. Эдвард Саид в качестве контраргумента приводит тот факт, что он любит классическую музыку и виртуозно играет на пианино. Чтобы разобраться в этом бреде при твоем хроническом недосыпе, требуется что-то более сильное, чем кофе. Подруга клянется, что кокаин чудесным образом влияет на качество ее сочинений, и дает тебе полграмма. Ты занюхиваешь дорожку, потом еще одну и не спишь три дня – пишешь. В своей работе ты называешь Саида и Льюиса нелепыми напыщенными стариками, которые несут чушь, потому что не видят, что происходит за пределами их привилегированного класса, и понятия не имеют о том, как живут обычные американцы (читай: жители Западной Виргинии), обычные арабы (читай: нищие египтяне, с которыми тебе довелось общаться в Каире) или женщины (читай: ты). За эту работу ты получаешь высший балл. Ты пишешь еще и получаешь одни высшие баллы. Ты учишься писать, хотя руки трясутся, еще бы – не спать всю ночь, а потом идти на лекции. Ты худеешь – а ты и так худая – и становишься похожей на скелет, выглядишь анемичной, больной; при этом все вокруг отвешивают тебе комплименты: как ты похудела! (Еще один парадокс «жизни в теле».) Тебе пишет мама. Она волнуется, не начала ли ты употреблять наркотики. Ты уверяешь ее в обратном: тебе стыдно признаться не в том, что ты пристрастилась к наркотикам (хотя и в этом тоже), а в том, что ты тратишь на них приличную долю заработанных за неделю денег (50 долларов из 450). Ты убеждаешь себя: она не поймет сложной взаимосвязи между наркотиками и деньгами (а ты употребляешь наркотики с единственной целью – больше зарабатывать), и просто сообщаешь, что все отлично.
Через несколько дней профессор с пучками белых волос, торчащих из ушей и носа, оглашает результаты теста с чистыми картами. Как он и предполагал, в большинстве своем вы, сливки американского студенчества, провалили задание и не показали точное местоположение Ирака. Ты, одна из немногих, все подписала правильно, хотя и забыла о существовании Катара и Бахрейна. Ты еще никогда не училась так хорошо – ни в школе, ни в университете. Никогда не зарабатывала столько денег. Никогда не получала столько комплиментов по поводу своего внешнего вида (твое тело уже почти приблизилось к скелетообразному эталону женской красоты, принятому в твоей культуре). Никогда не убивала себя так усердно – не наркотиками, нет (наркотики лишь симптом), а работой. «Смерть от переутомления» – вот что напишут в заключении о вскрытии твоего тела. Ты родилась с этой болезнью, а горный туман усугубил ее течение и обострил ее признаки: желание сбежать из аппалачского захолустья; чувство вины за то, что испытываешь это желание; синдром самозванки. Единственный способ излечиться – работать больше. Больше любого другого в целом свете.
– Где центральный дворик? – спрашиваешь ты охранника в торговом центре. На этой неделе ты в Мэриленде.
– Рядом с «Аберкромби и Фич», там еще палатка с замороженными йогуртами и «Мейсиз», – отвечает он.
В торговых центрах ты ориентируешься, как старый моряк в порту. Ты ведешь к центральному дворику свою группу, ведь теперь ты солистка липового оркестра, предводительница шарлатанов. Ты умеешь устанавливать и разбирать концертную аппаратуру, считать диски и деньги. Знаешь, как поставить колонки, чтобы привлечь максимум покупателей. Ты эксперт в акустической географии и можешь указать место, с которого человеческий слух не отличит живой звук от фонограммы.