[59], а если верить Джексону – все самое интересное происходит на берегу именно этой реки.
– «Чаттахучи»? – повторяет солист, буквально выплевывая это слово.
– Да, – отвечаю я.
– Ну нет, – на его лице написано отвращение. – Мы хотим повеселиться. Никаких «Чаттахучи».
– Ясно. Извините, – резкость его ответа застает меня врасплох. – Понимаю.
Это правда. Я все понимаю. Я знаю, как можно ненавидеть песню до такой степени, что не хочешь слышать ее больше никогда.
Вместо предполагаемых пятидесяти зрителей на концерт в Мемфисе приходят двадцать, и большинство из них, кажется, спят во время выступления. Почти всем на вид восемьдесят – девяносто лет («М-м-м… ребят… многие из этих людей при смерти, так что не забывайте улыбаться!»). Песнь свирели их не трогает, что странно, а может, они просто туговаты на ухо. Они неподвижно сидят в креслах и смотрят прямо перед собой разинув рты. После каждой композиции Патрик запускает волну аплодисментов с заднего ряда, но иногда даже это не помогает, и хлопает он один. В том, что Патрик с нами, сомнений быть не может. Он стоит в куртке с эмблемой турне, скрестив руки на груди, и в глазах его блестят слезы.
И вдруг в середине концерта, когда Композитор, как обычно, толкает речь о Голливудской Знаменитости («знаменитый голливудский актер – классный парень!»), в зал заходит старик. Его брюки в черно-белую контрастную клетку бросаются в глаза даже со сцены. Волонтер Пи-би-эс провожает его на место, но тот не хочет садиться. Он пританцовывает на месте.
– А ГДЕ МУЗЫКА? – кричит старик во всю глотку, не обращая внимания на Композитора и его речь. Похоже, он думает, что, начни он танцевать, музыка заиграет как по волшебству. – ЧТО ПРОИСХОДИТ?
И тут впервые за все турне я улыбаюсь искренне – широкой, честной, излечивающей рак улыбкой. Волонтеру удается усадить старика, Композитор заводит свою обычную волынку о том, как он обо всех тревожится и будет молиться за здоровье каждого сидящего в зале.
– ХОРОШО! – вопит старик.
Мы начинаем играть, а он подскакивает и пускается в пляс. Волонтер пытается усадить его, но безуспешно.
– ОГО! – выкрикивает старикан после каждой песни. А по окончании концерта восклицает: – ЙУХУ-У-У!
Раньше я никогда не слышала, чтобы кто-то в зале кричал «йуху-у-у».
Мы уходим со сцены, а старик идет за нами, заходит за кулисы и орет в спину Композитору:
– МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК, ДАЙТЕ СВОЮ ВИЗИТКУ!
– Конечно, – отвечает Композитор и искренне улыбается.
– МОЛОДОЙ ЧЕЛОВЕК! ПРИХОДИТЕ ВЫСТУПАТЬ В НАШ РОТАРИ-КЛУБ[60]!
– Конечно, – повторяет Композитор и снова улыбается, на этот раз неискренне.
Старик опять начинает танцевать.
За мной тоже увязывается зрительница. На ней фиолетовое платье, розовая шляпка и розовые туфли, в руках розовая сумочка, оправа очков «кошачий глаз» украшена драгоценными камушками.
– Мне восемьдесят шесть! – кричит она, пока я укладываю скрипку в футляр.
– Ого! – отвечаю я.
– Я живу в своем доме уже семьдесят четыре года!
– Ого!
– Вы были в зоопарке?
– Да! – я пытаюсь уследить за нитью беседы.
– Я люблю панд! – сообщает она.
– Замечательно!
– Они едят бамбук!
– Точно!
– И музыку я люблю!
– Я тоже!
Избавившись от назойливых поклонников, мы грузим аппаратуру в дом на колесах. Все готово к отбытию, но тут к нам подбегают три волонтера из Пи-би-эс. У них в руках большие алюминиевые подносы.
– Это барбекю, – говорят они, – из лучшего барбекю-бара в Мемфисе. Тут и ребрышки, и грудинка, и измельченная свинина, а вот гарнир…
Мы с Харриет сходим с ума от счастья. Мы умоляли Композитора заехать в ресторан, где готовят знаменитое мемфисское барбекю, но по выражению его лица поняли, что светят нам лишь очередные креветки по-луизиански, разогретые в микроволновке местного филиала «Руби Тьюздей», и это в лучшем случае. А в худшем – жареные цыплячьи желудки из придорожной забегаловки, потому что в такое время суток все съедобные части курицы уже съедены.
Но вот он, перед нами – целый поднос знаменитого мемфисского барбекю! С зеленой фасолью и картофельным салатом! И свежие булочки, политые растопленным соленым маслом!
– Обожемой! Обожемой! Обожемой! – визжим мы с Харриет. – Этотакздорово! Спасибоспасибоспасибоспасибо!
– Мы хотели, чтобы у вас остались хорошие воспоминания о Мемфисе, – говорят волонтеры.
Мы с Харриет приклеиваем подносы к столам липкой лентой. Дом на колесах трогается, а мы машем нашим благодетелям руками, с которых капает соус.
– АМЕРИКА! – кричу я и победоносно трясу ребрышком перед носом Харриет.
Та смеется и, подражая старикану-весельчаку с концерта, горланит:
– ЙУХУ-У-У!
Я впервые вижу реку Миссисипи с земли, а не из окна самолета. В полете Миссисипи всегда выступает ориентиром, указывая, скоро ли мы приземлимся на Востоке или на Западе. Но сейчас мы не на Востоке и не на Западе – мы в самом центре, и Миссисипи выглядит именно такой, какой я ее себе и представляла: большой и бурой. Чего я не ожидала, так это того, насколько другую страну встречу по ту ее сторону: плоский зеленый ковер, низкий, темный и влажный. В Америке ландшафт может смениться за считаные секунды.
До финального выступления в Карнеги-холле остается меньше двух месяцев, а мой почтовый ящик доверху забит договорами от Джейка, продюсера Композитора. В финальном мероприятии будет участвовать не только наш маленький ансамбль, но и все музыканты, засветившиеся в записи телеверсии концерта «Боже, благослови Америку» для Пи-би-эс, включая Евгения. Так зрители не заметят, что состав нашей группы постоянно меняется.
Вскоре после того как Джейк присылает контракт на выступление в Карнеги-холле, я получаю письмо от Евгения с одной-единственной фразой: «Я увольняюсь». К письму приложено сообщение, которое он отправил Джейку:
Дорогой Джейк!
Я хотел участвовать в концерте в Карнеги-холле с тех пор, как ты рассказал мне о нем, но передумал.
Единственная цель этого контракта – привлечь к выступлению всех музыкантов, которые задействованы в записи DVD «Боже, благослови Америку». Тут никак не получится нанять разных людей, чтобы те выступили в разных местах, то есть провернуть обычный фокус с подменой.
Но мне интересно, знает ли ваш промоутер о том, что никто из музыкантов, которых он видел на Пи-би-эс, не играл вживую? О том, что звук наложили потом? Не удивится ли он, обнаружив, что даже фортепианное соло за Композитора играл другой музыкант?
Я больше не могу участвовать в предприятии, построенном на лжи и обмане. Кажется, я только сейчас начал понимать, сколь ненавистно мне было работать в подобных условиях и как нужно не уважать себя, чтобы выступить в этом концерте.
Прочитав это письмо в гостинице в Мемфисе, я сразу же звоню Евгению, но тот не отвечает. Через несколько месяцев мы с ним встретимся в баре в центре Манхэттена. Он расскажет о том, что у него новая работа в рекламной фирме и что она ему нравится. Теперь у него нормальный рабочий день, хорошая зарплата и бонусы. «Работа творческая», – уточнит он, словно предугадав мою мысль о том, что он снова разменивается по дешевке. Когда я начну рассказывать о нашем турне и о самых абсурдных его моментах, Евгений остановит меня: он не хочет говорить о Композиторе. Он не хочет говорить даже о скрипке. «Это все в прошлом», – заявит он. Он оставил все это позади и стал гораздо счастливее.
Ты положила все силы на поиски работы (а ты в этом деле не новичок), однако так и не смогла найти ни одной вакансии журналиста на Ближнем Востоке. Ты так и не сумела применить свое образование, заработанное с таким трудом и отнявшее столько средств, так и не принесла пользу обществу, которое частично субсидировало твое обучение правительственными студенческими займами. В последние месяцы выпускного курса ты разослала десятки резюме работодателям, но не получила ни одного предложения. Тебя не пригласили ни на одно собеседование, никто не перезвонил. За несколько недель до окончания университета обрушивается последний удар: тебе отказывают на последнем этапе рассмотрения заявок на грант Фулбрайта. Но предаваться унынию некогда, есть проблема поважнее: через пару недель тебе негде будет жить. По правилам общежития студенты-выпускники должны съехать, не дожидаясь конца мая. Как задолжавшего жильца, тебя предупреждают о выселении: после церемонии вручения дипломов у тебя есть сутки, чтобы покинуть университет.
Это крайне трудное испытание – поиски доступного жилья – вынужден проходить любой, кто решил поселиться в Нью-Йорке. Сначала ты ищешь квартиру вскладчину с друзьями и ездишь в Чайна-таун и Нижний Ист-Сайд с Николь, уроженкой Лос-Анджелеса. Ей двадцать два года, она успешный кинорежиссер. Николь знает всех и вся, тебе до нее далеко. Она назначает встречи с агентами по недвижимости, а ты следуешь за ней хвостиком. Агенты встречают вас в переулках, разрисованных граффити, и под майскими ливнями ведут в однокомнатные лофты над рыбными рынками, стоящие три тысячи долларов в месяц. В тесных офисах ортодоксальные еврейки с восхитительно красивыми сияющими лицами, одетые в длинные струящиеся юбки, знакомят вас с последним оплотом цивилизации – авеню Д в Ист-Виллидж, где как раз освободилась квартира с четырьмя спальнями. В квартире пахнет кошками; она может стать вашей всего за пять тысяч долларов, если найдете еще четырех соседей. К счастью, еще на раннем этапе этих поисков ты понимаешь, что с твоим безденежьем и твоими родителями, не привыкшими подписывать поручительские договоры, ты вряд ли сможешь составить компанию Николь – с тобой она теряет время. Ты извиняешься. Николь снимает квартиру на двоих с инвестиционным банкиром.