Пройдет много лет с тех пор, как ты сыграешь последнюю беззвучную ноту с ансамблем Композитора, и много лет с окончания турне «Боже, благослови Америку» 2004 года, после которого Композитор пришлет тебе записку с благодарностью («Спасибо за усердную работу! Всего хорошего!»), и ты прочтешь статью о синдроме самозванца – «неспособности приписывать себе собственные достижения». Синдром самозванца очень интересует тебя, потому что недавно ты устроилась на новую работу – ту, на которой тебе впервые в жизни хочется задержаться. Ты преподаватель. Учишь литературному мастерству. И тебе нравится быть преподавателем. Нравится учить студентов колледжа, потому что именно в колледже ты сама больше всего нуждалась в помощи, но не находила в себе сил попросить о ней. Ты присматриваешься к своим ученикам и пытаешься понять, кто из них тихо идет ко дну. Перед полной аудиторией ты не испытываешь панику, как это бывало на концертах Композитора. На уроках ты расслаблена – вероятно, потому, что сосредоточена на других людях и их потребностях, а может, потому, что эта работа кажется тебе настоящей: ты видишь, что после твоих занятий люди совершенствуются в своем ремесле. Ты преподаешь в государственном университете, где плата за обучение очень мала; твои студенты – из рабочего класса, нередко они первые в семье, поступившие в колледж. Когда они говорят о проблемах с деньгами, ты их выслушиваешь. Пытаешься им помочь. А главное – стараешься быть честной. Ты хочешь обнадежить их, но вместе с тем сказать правду о том, что ждет их после окончания университета. О том, что социальные, экономические и политические айсберги могут потопить целое поколение, независимо от его рабочей этики. О том, что, начав зарабатывать на жизнь самостоятельно, можно столкнуться с радостями и трудностями, и это касается не только финансов. Но все же иногда тебе кажется, что ты не настоящий преподаватель, а просто кто-то, кто притворяется им и имитирует его поведение. Ты делаешь все, что обычно делает педагог, но, когда тебя впервые называют «профессором Хайндман», ты чувствуешь себя так же, как в тот день, когда Бекка наняла тебя скрипачкой в ансамбль Композитора. Тебе мнится, что в университет ты попала по ошибке. Вряд ли ты подходишь на эту должность – ты не настолько хороша.
Однако проходит несколько семестров, и ты начинаешь понимать: притворство учит. Процесс обучения весь основан на имитации – люди развиваются, подражая другим: с младенческого возраста, в котором дети имитируют речь и таким образом учатся говорить, до подросткового, когда девочки и мальчики притворяются крутыми. Так же и преподаватели притворяются умными. В классе ты даешь задание – написать текст в стиле того или иного писателя, и это тоже имитация, но именно через подражание чужому тексту мы учимся писать. Что до тебя, то ты сама подражаешь Эбигейл Томас, Джанет Малкольм, Барбаре Эренрейх, Нику Флинну, Мэри Карр и Ричарду Родригесу[108]. Ты имитируешь даже саму себя, ограничивая свою свободу смирительной рубашкой разных личных местоимений. Так ты можешь ненадолго притвориться, будто пишешь о ком-то другом. Потом в один прекрасный день ты перечитываешь написанное и говоришь: черт, а ведь это похоже на меня. Это я.
Если допустить, что притворство учит, то чему научила меня игра на скрипке под фонограмму? Одно я знаю точно: лучше играть я не стала. Музыка Композитора была слишком простой и слишком слащавой, и усовершенствовать технику на таком материале я не сумела бы.
Однако, изображая скрипачку, я примерила на себя роль настоящего музыканта мирового класса. Я поняла, каково это – гастролировать по стране и миру, когда тебя приветствуют тысячи восторженных фанатов. Каково это – выступать по телевидению. Каково это – в глазах всего мира быть серьезной профессиональной классической скрипачкой.
Лишь наигравшись вдоволь в эту ролевую игру, я смогла наконец спокойно засунуть скрипку под кровать, где та пылится и поныне. Я достаю ее только по случаю свадеб друзей, если тем не хватает денег, чтобы нанять профессиональных музыкантов.
Наигравшись в звездную скрипачку, я в конце концов смогла осознать то, что так захватило меня в четыре года, когда я впервые услышала «Зиму» Вивальди. И это было не желание казаться талантливой в глазах окружающих. И не стремление сделать из скрипки орудие против мизогинии, или билет в большой город, или пропуск к всемирной славе и уважению. И не деньги. Мне просто понравилась мелодия. Лишь наигравшись в знаменитую скрипачку мирового класса, я смогла вернуться к тому, с чего все начиналось, и понять: чтобы играть на скрипке, надо не так уж много – достаточно полюбить мелодию. Но если задуматься, то это не так уж и мало.
В конце серии «Соседства», посвященной фабрике духовых инструментов, мистер Роджерс, рассказав о своих детских играх в композитора, перед заключительной песенкой говорит:
«Играть очень полезно. В игре мы понимаем, как по-настоящему делаются дела».
Мне нравится представлять, будто последний концерт с Композитором проходит под мелодию из фильма «Побег из Шоушенка». Это лучший саундтрек для расставания с нелюбимой работой. Увольняться под такую музыку гораздо логичнее, чем под мелодию из «Титаника». Вы наверняка помните ее: она звучит, когда Энди сбегает из тюрьмы по канализационным трубам. Когда он становится свободным.
Все начинается со скрипок – безмятежных, как океан. Ты окидываешь взглядом торговый центр в Бриджуотере, Нью-Джерси: скучающих продавцов услуг мобильной связи в рубашках поло, девушек с пирсингом на лице, складывающих стопки китайских джинсов в магазине одежды. Пахнет солеными кренделями и терпкими духами, к аромату которых примешивается еще один, чисто американский запах – смягчителя для белья. Ты смотришь на лица покупателей, столпившихся у столика с дисками; за ним спиной к тебе сидит Композитор. Покупатели покачиваются под музыку, словно водоросли в прибое – их вот-вот унесет море, но каким-то чудом они всё еще цепляются за песок.
Вдруг ты начинаешь задыхаться.
Скрипки перестают быть безмятежными. Музыка нарастает. Сгущается. Из звука скрипок, поддерживаемого духовыми, выстраивается небоскреб. Ты тщетно пытаешься выплыть, глотнуть воздуха поверх нарастающего крещендо. Ты плывешь через фуд-корт. Отчаянно машешь руками и хватаешься за любую опору. Вот и выход. Ты уже по уши в воде. В лицо ударяет колючий зимний ветер с примесью сигаретного дыма. Валторны подводят оркестр к кульминации. Двери торгового центра закрываются за твоей спиной, и все магазинные звуки вдруг глохнут. Ты оставила их позади. Ты все оставила позади.
Саундтреки к фильмам обладают одним свойством: под эту музыку финал кажется простым – гораздо проще, чем он есть на самом деле. В реальной жизни все заканчивается долго и запутанно. В действительности побег удается совершить лишь тогда, когда музыка стихла и наступила долгая звенящая тишина.
Мой рассказ.
В последний раз я вижу Композитора, когда он приезжает за мной в старой, видавшей виды машине, заваленной пустыми коробками от сухих завтраков и обертками от зерновых батончиков. Говорят, из-за китайских гастролей ансамбль понес большие убытки. Теперь Композитор лично договаривается о небольших концертах в торговых центрах и сам ездит туда – раньше он посылал нас одних. Но, кажется, ему это даже нравится. На этот концерт он пригласил меня по электронной почте. «Будет весело!» – пообещал он в письме.
В Нью-Йорке – январь, холодное субботнее утро. Он сидит в машине перед моим домом. Не улыбается, словно велоцираптор, не пришептывает своим сценическим голосом. Впервые за все время нашего знакомства он ведет себя как нормальный человек, обычный парень, заехавший за коллегой перед работой. Мы проезжаем по мосту Джорджа Вашингтона и едем в молл в Бриджуотере – небольшой, скромный, тот, что наверняка будет пустым в постпраздничное затишье. После гастролей в Китае я участвовала в паре записей для телевидения, но отказывалась от других выступлений. Поскольку теперь у меня психиатрический диагноз, делающий меня человеком с ограниченными возможностями, в Нью-Йорке я ищу работу с медицинской страховкой – любую. Через несколько месяцев мне удается ее найти. По будням я сижу в кабинке без окон в Верхнем Манхэттене и тружусь секретаршей. У меня хорошая зарплата и соцпакет. Я не стала прославленной скрипачкой и не спасаю жизни на Ближнем Востоке. Я одеваюсь в скучные черные секретарские брюки, заполняю таблицы в Excel, делаю дерьмовые фотокопии и еще более дерьмовый кофе. Но для меня эта работа – своего рода успех, ведь я могу выполнять ее, несмотря на панические атаки, которые случаются со мной по несколько раз в день. Сама работа ничего не значит для меня, но я регулярно получаю зарплату, у меня есть медицинская страховка, и если я когда-нибудь решу поступить в аспирантуру, то компания оплатит мне обучение. Я не стану хвастаться своим трудоустройством на встрече одноклассников, зато могу когда угодно пойти к врачу, а без врача я никогда не выздоровею и не найду другое место. (Еще один американский парадокс: чтобы найти хорошую работу, я должна сначала пройти лечение, а для этого мне нужно найти любую работу с медицинской страховкой.) Я начинаю понимать, что даже должность секретарши для людей моего возраста – уже кое-что. Средняя зарплата, регулярные часы без переработки, доступ к услугам здравоохранения – все это стало роскошью для миллениалов, нашим эквивалентом дорогой спортивной машины, домика на побережье и яхты.
Наверное, этим холодным январским утром 2006 года Композитор и сам чувствует, что это мой последний концерт и видимся мы в последний раз. Вероятно, он знает: вскоре я стану одной из многих, кто покинул его ансамбль, чтобы никогда больше не давать о себе знать. («Ваш круг жизни кончается здесь и сейчас, – говорит он нам в конце турне “Боже, благослови Америку”. – Мой круг продолжается».) Какова бы ни была причина, он вдруг начинает рассказывать мне о своей жизни. За час пути до Нью-Джерси я узнаю о нем больше, чем смогла узнать за все эти четыре года, за время двух турне – по пятидесяти четырем городам Америки и по нескольким городам Китая.