Аннунциата открыла глаза и повернула голову к Парроту.
— Ты просто жалкая дура, голубка моя, — по-итальянски сказала ей Дораличе. — Сейчас они выслушают тебя и заставят нас вернуться в Ригу.
— Нет. Мы не собираемся облегчать жизнь рижской полиции, — по-итальянски же возразил Маликульмульк. — Мы хотим вернуть деньги мальчика, а старый Манчини пусть убирается ко всем чертям.
— И только ради денег ее сиятельство помчалась за нами без свиты, без лакеев, в простых санях? Расскажите это вашей покойной бабушке, синьор Крылов! — опять вспылила Дораличе.
— Ее сиятельство хочет знать правду об этом деле, — не слишком уверенно ответил Маликульмульк.
А Паррот и Аннунциата молчали, не решаясь взглянуть друг на дружку.
— Нет, — сказала вдруг Аннунциата по-немецки. — Нет, я так не могу… я не могу вас подозревать, я ведь люблю вас и верю вам… Я могу сказать это прямо, мы ведь больше не встретимся… милый Георг Фридрих…
— Я хотел еще раз увидеть вас, увидеть и услышать. Мне надо было остаться в Риге, но вот я здесь, — произнес Паррот. — Верьте мне…
— Да, я верю…
Гриндель попятился и оказался в сугробе, отошел в сторону и Маликульмульк. Дораличе сердито отвернулась.
Невозможно было понять — говорят они что-то друг другу очень тихо или просто молчат, потому что сказать уже нечего, и так все ясно. Аннунциата высвободила лицо, но не совсем — ее губ Маликульмульк не видел. Паррот же опустил голову и положил руку на боковину саней. Словно бы хотел их удержать — еще на минуту, еще на полминуты.
— Ладно, — сказала Дораличе по-французски. — Я вижу, иначе мы от вас не отделаемся. Если я буду уверена, что на нас не натравят рижскую полицию…
— Нет, даю вам слово, — высокомерно произнесла княгиня.
— Фамилия этого человека — Шпигель.
Услышав голос Дораличе, Маликульмульк поспешил к княгине; разумеется, шлепнулся в снег, встал — медведь медведем, только не бурый, а белый; кое-как сбивая с себя рыхлый снег, он обошел сани и первым делом задал вопрос:
— Откуда вы узнали, что Манчини и Шпигель — старые приятели?
— Да сам Манчини и сказал. Мы видели, как он входил в комнату Манчини поздно вечером. А потом, когда мы с Аннунциатой ездили по лавкам, то встретили старика Джузеппе с этим господином. Мы его окликнули, он подошел и сказал, что безмерно рад повстречать тут приятеля, с которым уже не чаял встретиться на этом свете.
— Сам сказал? От других людей вы этого не слышали?
— От кого же? Мы видели этого господина раза два. Он приходил к старому бесу в гостиницу… но когда?.. Один раз, самый первый, — вскоре после нашего приезда, когда мы еще только спевались в Доме Черноголовых, а потом были званы к господину Бульмерингу, от которого вернулись заполночь. Мы много пели, очень устали да еще выпили вина и мечтали об одном — скорее добраться до постели. И потом — в крепости, недалеко от большой старой красной башни, у самых укреплений. Но это не имеет значения. Мы обе, синьорина Пинелли и я, ни разу не видели господина Шпигеля в обществе других господ, которые подтвердили бы, что он и наш Манчини дружили в молодости. Все, что мы знаем о нем, рассказал нам Джузеппе. И Джузеппе ходил к нему в гости.
— А какую фабрику вы назвали дьявольской?
— Видите ли, я ненавижу карточную игру. Моя родная сестра, овдовев, проиграла все свое состояние и сейчас живет при какой-то мерзкой старухе, смотрит за ее собачками. Я поклялась, что ни разу не возьму в руки карт. А у Шпигеля — мануфактура, где изготовляют игральные карты! Старый Джузеппе выжил из ума, думая, что мы с Аннунциатой от этого придем в восторг!
— И Шпигель тоже подошел к вам?
— Ему и подходить не пришлось — мы подъехали к ним обоим на санях, когда они стояли у башни.
— Вы говорили с ним? — спросил Маликульмульк.
— Да, он похвастался своим богатством. Каждый выскочка, заработавший дьявол знает где сотню талеров, считает, что все артистки только и мечтают, что лечь к нему в постель! А про то, что он был лакеем у знатного господина, потом сказал Манчини. Да у него и все ухватки лакейские. Манчини хотел похвалиться ловкостью своего дружка, сумевшего из лакеев стать фабрикантом, а вышло наоборот! Манчини сказал: «Адам выправил все бумаги, на карты ставится печать, и он даже считается завидным женихом среди здешних вдовушек!» Какое нам дело до рижских вдовушек?! Пусть они выходят замуж за наглых уродов, коли им угодно! Мы — артистки!
Дораличе, увлекшись, чуть было не произнесла монолог о гордости знаменитых певиц, но княгиня помешала ей. Слушая певицу, она шарила правой рукой в левом рукаве и вдруг вытащила золотой браслет.
— Вы, сударыни, задержитесь в Митаве, — перебила она Дораличе. — Вы там будете нарасхват, проживете по меньшей мере две недели. За это время мой доктор подлечит мальчика, и я отправлю его к вам. После чего будьте любезны как можно скорее сопроводить его к родителям.
— У нас ангажементы, — возразила Дораличе. — Мы не можем ехать сейчас в Италию.
— Он заработал немало денег, которые хранятся у старого Манчини. Мы найдем старика, а деньги отдадим вам. Возьмите, сколько потребно, чтобы покрыть ваши расходы, — распорядилась Варвара Васильевна. — Скрипку же, когда удастся ее вернуть, мы отправим маркизу ди Негри дипломатической почтой, через российского поверенного в делах, который должен быть в Генуе. Это надежнее всего.
— Скрипка уже давно у маркиза.
— Мы все же попытаемся! Возьмите! — велела княгиня, роняя браслет на полость. — Да возьмите же! И поезжайте с Богом!
— Адам Шпигель, картежная фабрика… — повторил Маликульмульк.
— Гони! — приказала княгиня кучеру. Это слово в Риге знали все — и немцы, и латыши. Браслет скатился вниз, к закутанным ногам певицы, кнут щелкнул по конскому крупу, сани покатились — и понеслись.
По ту сторону дороги остались стоять Паррот с опущенной головой и Гриндель — по колено в сугробе.
Княгиня рассмеялась.
— Не поминайте лихом! — крикнула она по-русски вслед итальянкам. — Полезай в сани, Иван Андреич, — сказала она. — Сейчас развернемся и поедем греться в «Иерусалим».
Мимо них проехал, набирая скорость, обоз артисток — трое музыкантов, горничная-немка, сундуки, баулы, музыкальные инструменты. И вот так всю жизнь, подумал Маликульмульк, всю жизнь, пока служит серебряное горлышко и можно без особых ухищрений замазывать морщины. И потом, на старости лет, домишко на окраине той же Генуи или Неаполя, бестолковые ученицы, хитрые родственники, положившие глаз на будущее наследство… зато эти женщины полагают, будто служат искусству, и, кажется, не ведают сомнений…
Паррот сел рядом с княгиней, Гриндель забрался под полость к Маликульмульку. Сани развернулись и поехали без прежней спешки в сторону Риги. Когда миновали лес и увидели холмик, на котором стоял «Иерусалим», уже стало темнеть.
— Вам бы лучше переночевать тут, ваше сиятельство, — сказал Маликульмульк. — А мы поедем дальше. Если вдруг не найдем перевозчика — заночуем в моряцком трактире на берегу, их там довольно. Потом я пойду в замок и скажу его сиятельству, что нужно снарядить за вами экспедицию.
— Постарайся сегодня же увидеть князя. И, не теряя ни минуты, — на поиски этого Шпигеля и его бывшего господина.
— Будет сделано, ваше сиятельство.
— Ну вот, все, что могла, — свершила… — Княгиня, хотя сани уже остановились и до корчмы было всего несколько шагов, поплотнее закутала голову в шаль. — Теперь я хоть знаю, отчего князь юлил и изворачивался, когда я спрашивала его о Брискорне. Этот кавалер, изволите видеть, не желал выдавать мне на расправу коровищу Залесскую! Проводи меня наверх. А вам, господа, моя благодарность. И буду еще более благодарна, если вы поможете довести это дело до конца.
Маликульмульк вместе с княгиней поднялся в «Иерусалим», убедился, что ее там принимают лучше французской королевы, дождался, пока она быстро напишет записку князю, и спустился к дороге.
— Все зависит от того, как скоро мы сумеем отыскать старого Манчини с деньгами, — заметил Гриндель, когда Маликульмульк сел в сани. — Сдается мне, что он с перепугу сбежал.
— Он бы очень разумно сделал, если бы сбежал из Риги, — сказал Паррот. — Тогда бы у нас был шанс застать его в живых. Но я подозреваю, что он отправился к единственному человеку в городе, которого знает. И если этот человек действительно посредник в переговорах с покупателем, то старик в опасности.
— Но почему он сбежал? — спросил Маликульмульк. — Что его вдруг спугнуло?
— Да вы же и спугнули, — усмехнулся Паррот. — Когда вы обругали его за ругань, Манчини понял, что вы знаете итальянский язык, и перепугался — не услышали ль вы чего-то лишнего, не брякнул ли при вас чего Баретти. С перепугу побежал искать Шпигеля или кого-то иного, о ком мы еще не знаем…
— Клянусь вам, Паррот, ничего я не слышал такого! Иначе давно бы уже пришел к вам и мы нашли этим словам объяснение!
— Вот я и говорю — его не разум прочь погнал, его нечистая совесть погнала. Ему всюду мерещилась кара за злодеяния — и, кажется, он сам, по своей воле, побежал туда, где получит воздаяние. Так бывает, — и Паррот неожиданно похлопал Маликульмулька по плечу. — Не вините себя ни в чем, Крылов, если что и случится, это — та самая воля Божья, о которой говорят теологи, в действии.
Они подъехали почти что к самой реке, стали искать трактир — где ж еще в это время может быть перевозчик, как не в трактире? Им пришлось спуститься по течению до Клеверсхольма, и там лишь удалось сговориться с лодочником-латышом, и то — благодаря Гринделю.
Сани они отправили обратно в «Иерусалим», а сами забрались в небольшую лодку. Перевозчик зажег фонарь на носу и оттолкнулся от причала. Вода была уже схвачена тонким ледком, и лодка, продавливая его, шла очень медленно. Гребцов было двое, им приходилось тяжко — весла застревали в ледяной каше. А когда удалось напасть на проплешину, свободную ото льда, лодка не сразу пошла под нужным углом к берегу, и ее потащило течением.