Самыми странными Литуме показались настойчивые просьбы вспомнить все обстоятельства и детали той ночи, когда Мабель была похищена. Да точно ли ни один из ваших соседей не сидел в этот час в кресле перед своим домом? И даже ни одна соседочка не высовывалась из окна, чтобы послушать серенаду или поболтать с ухажером? Мабель полагала, что никого не было… или все-таки… нет, в этой части улицы не было никого, когда она возвращалась после концерта. А вообще-то, может, кто-то и был, только она не заметила, не обратила внимания, вот дурочка. Литуме с капитаном было прекрасно известно, что похищение прошло без свидетелей, ведь они еще неделю назад допросили всех соседей. В ту ночь никто ничего не видел, никто не слышал необычного шума. Возможно, так оно и было или же, как сказал тогда капитан, никто не желал ввязываться в темную историю. «Все трясутся от страха перед мафией. Предпочитают ничего не видеть, ничего не знать, что за трусливый народец!»
В конце концов комиссар облегчил мучения девушки, задав самый простой вопрос:
— Как вы полагаете, сеньора, что бы сделали с вами похитители, если бы дон Фелисито не дал им понять, что заплатит выкуп?
Мабель широко распахнула глаза и вместо того, чтобы ответить офицеру, обернулась к своему любовнику:
— Они требовали у тебя выкуп? Ты мне этого не сказал, старичок.
— Нет, речь шла не о выкупе, — уточнил дон Фелисито, снова целуя ей руку. — Тебя похитили, чтобы принудить меня платить им дань за «Транспортес Нариуала». А отпустили потому, что я как будто бы согласился на их условия. Мне пришлось разместить в «Эль Тьемпо» объявление, в котором я благодарю за чудо Спасителя Айябакского. Это был для них условный сигнал. Вот почему они тебя отпустили.
Литума заметил, что Мабель побледнела. Девушка дрожала, зубы ее опять выбивали дробь.
— Ты хочешь сказать, что начнешь им отстегивать? — пролепетала она.
— Даже мертвый — не начну, любовь моя! — рявкнул дон Фелисито, энергично мотая головой и размахивая руками. — Ни за что на свете.
— Значит, меня убьют, — покорно шепнула Мабель. — И тебя тоже, старичок. Сеньор, что теперь с нами будет? Нас обоих убьют?
Мабель всхлипнула и закрыла лицо руками.
— Не плачь, любовь моя, не плачь, — утешал ее дон Фелисито, обнимая и поглаживая. — Клянусь, больше с тобой ничего плохого не случится. Никогда! Сердечко мое, это я обещаю, ты должна мне поверить. Лучше бы тебе совсем ненадолго уехать из этого города, как я и прошу, прислушайся к моим словам.
Капитан Сильва встал, Литума последовал его примеру. «Теперь мы будем постоянно вас охранять, — еще раз заверил комиссар на прощание. — Не тревожьтесь, сеньора». Ни Мабель, ни дон Фелисито не проводили их до дверей, оба остались в гостиной: она плакала, он ее утешал.
Снаружи полицейских ожидало палящее солнце и неизменное зрелище: оборванные ребятишки, пинающие мячик, тощие лающие собаки, на углах — кучи мусора, бродячие торговцы, ревущая пробка из легковушек, грузовиков, мотоциклов и велосипедов. Стервятники не только кружили в небе: две птицы спустились на землю и ковырялись в помоях.
— Что скажете, мой капитан?
Сильва достал пачку крепких сигарет, вытащил одну для сержанта, другую для себя, поджег обе сигареты от старой почерневшей зажигалки. Комиссар глубоко затянулся и выпустил дым колечками. Вид у него был очень довольный.
— Они облажались, Литума, — сообщил он, шутливо пихнув в бок своего подчиненного. — Эти подонки совершили свою первую ошибку, как я и ожидал. И вот они облажались! Пошли-ка в «Лошадник», я угощу тебя твоим любимым соком со льдом.
Комиссар расплылся в улыбке и потирал руки — так он вел себя, когда выигрывал партию в покер, в кости или шашки.
— Признание этой цыпочки для нас как золотой песок, — объявил он, снова затягиваясь и с наслаждением выпуская дым. — Надеюсь, Литума, ты заметил.
— Ничего особенного я не заметил, мой капитан, — растерянно ответил Литума. — Вы всерьез говорите или насмехаетесь надо мной? Ведь эта бедняжка даже их лиц не видела.
— Какой же ты бестолковый для полицейского, Литума, а психолог и вовсе никакой! — Капитан Сильва громогласно расхохотался, глядя на Литуму с победным видом. — Даже не знаю, как ты, черт подери, сумел в сержанты выбиться. А уж тем более — в мои подчиненные, ведь это дорогого стоит.
И капитан еще раз пробормотал себе под нос: «Золотой песок, да и только». Они как раз переходили Подвесной мост, и Литума увидел возле песчаного берега стайку купающихся мальчишек: они брызгались и дурачились вовсю. Точно так же веселился и он со своими двоюродными братьями — чертову тучу лет назад.
— Только не говори, что не заметил очевидного, Литума: в словах этой, прости господи, Мабель не было ни капли правды, — совершенно серьезно произнес капитан.
Он держал сигарету во рту, дым выпускал так, словно бросал вызов небесам; у него был голос и взгляд триумфатора.
— Она все время сама себе противоречила, ее сказочка была из самых дерьмовых. Она решила, что нам можно палец в рот засовывать. И в задницу, кстати, тоже. Как будто мы с тобой, Литума, — пара придурков в бегах.
От изумления сержант застыл на месте:
— И все-таки, вы это серьезно или дурака валяете, мой капитан?
— Не говори, что не заметил самого ясного и очевидного, Литума.
Сержант понял, что его начальник абсолютно серьезен и уверен в своей правоте. Сильва говорил взахлеб, глядя в небо, беспрестанно мигая от солнечного света, он был счастлив.
— Не говори, что не понял, что наша «Мабелита — задница помыта» никем не была похищена. Что она — сообщница шантажистов и взялась участвовать в этом фарсе с похищением, чтобы заставить присмиреть несчастного дона Фелисито; она определенно тоже в доле. Не говори, что ты не понял, Литума: благодаря проколу этих подонков дело без пяти минут закрыто. Скребисук теперь может спать спокойно, и хватит ему над нами измываться. Простынка уже застелена, нам остается только навалиться сверху и задвинуть им по самые гланды.
Капитан отшвырнул окурок в реку и принялся неудержимо хохотать, хлопая себя по бокам.
Литума снял фуражку и пригладил волосы.
— Или я гораздо тупее, чем кажусь, или вы — гений, мой капитан, — задумчиво произнес он. — Или, прошу прощения, вы окончательно свихнулись.
— Я гений, Литума, не сомневайся, и к тому же я великолепный психолог, — безапелляционно заверил капитан. — Если хочешь, вот тебе мой прогноз. В тот день, когда мы прищучим этих гадов — что случится совсем скоро, — я, как Бог свят, ухвачусь за задницу моей возлюбленной доньи Хосефиты и заставлю ее визжать ночь напролет. Будем жить, мать твою!
XII
— Ты виделся с бедным Нарсисо? — спросила сеньора Лукреция. — Что с ним приключилось?
Дон Ригоберто кивнул и без сил повалился в любимое кресло в гостиной.
— Настоящая одиссея, — выдохнул он. — Вот так-то услужил нам Исмаэль — теперь его постельные и родственные проблемы сделались нашими, любовь моя.
Родственники Нарсисо, шофера Исмаэля Карреры, назначили дону Ригоберто встречу у первой заправки на въезде в Чинчу[47], и он ехал туда два часа на машине, однако, когда добрался, никого на указанной бензоколонке не встретил. Ригоберто изрядно поджарился на солнцепеке, полюбовался проходящими грузовиками и автобусами и наглотался пыли, которую швырял ему в лицо горячий ветер сьерры; когда он уже собрался возвращаться в Лиму, перед ним возник мальчишка, назвавшийся племянником Нарсисо. Это был босоногий негритенок с живыми хитрыми глазищами. Речь его была полна недомолвок, как у заговорщика, и Ригоберто долго не мог разобрать, чего хочет этот племянник. В конце концов ему стало ясно, что планы переменились, что дядя Нарсисо теперь дожидается в Гросио-Прадо, у дверей того самого дома, где жила, творила чудеса и умерла блаженная Мельчорита (произнося это имя, мальчик перекрестился). Еще полчаса за рулем по пыльной ухабистой дороге, среди виноградников и наделов с фруктами, предназначенными на экспорт. У дверей дома-музея-святилища блаженной на площади в Гросио-Прадо наконец появился водитель Исмаэля.
— Он замаскировался: надел какое-то пончо, а на голову — капюшон паломника, чтобы никто его не узнал. И разумеется, был полуживой от страха, — улыбаясь, вспоминал Ригоберто. — От паники этот негр побелел. Именно побелел, Лукреция, сущая правда. Гиены преследуют его днем и ночью, я не мог представить, что ему придется так туго.
Сначала они прислали к Нарсисо своего адвоката — точнее сказать, говорливого крючкотвора, — чтобы подкупить. Если Нарсисо придет в суд и заявит, что начальник силой принудил его выступить свидетелем на своем бракосочетании и что, по его мнению, в день свадьбы Исмаэль Каррера вел себя неадекватно, тогда шофер получит вознаграждение в сумме двадцати тысяч солей. Когда негр ответил, что обдумает это предложение, но в принципе предпочитает не связываться с судебной властью и вообще с правительством, к нему домой в Чинчу пришли полицейские и вызвали в комиссариат. Близнецы обвинили Нарсисо в сообщничестве по целому ряду преступлений, включая сговор и похищение их отца!
— Ему ничего не оставалось, кроме как снова спрятаться, — добавил Ригоберто. — К счастью, у него есть друзья и родственники по всей Чинче. А Исмаэлю крупно повезло, что этот негр — самый честный и преданный человек на свете. Несмотря на весь его перепуг, я сомневаюсь, что этой паре подонков удастся его сломить. Я выплатил Нарсисо его жалованье и оставил еще немного денег — так, на всякий случай, на непредвиденные расходы. Эта история с каждым днем все больше закручивается, любовь моя.
Дон Ригоберто потянулся в кресле и зевнул; пока донья Лукреция готовила ему лимонад, он рассеянно смотрел в окно на залив Барранко. Вечер выдался безветренный, в небе кружило несколько дельтапланеристов. Один пролетел так близко, что дон Ригоберто даже рассмотрел его лицо под шлемом.