— А что это, по-твоему? Меня не один ты так искал… Был один парень, вроде пират, так тоже просил всегда: «Мне ту, что с ромбом»…
Она опустила платье. Тряхнула волосами; усмехнулась — как-то даже мило и кокетливо:
— А тебя вот… погоди-погоди. Вроде помню… Точно помню!.. Весной приходил… точно?
— Как тебя зовут?
Она неспешно вернулась на свое место; уселась на тюфяк, подобрала помидор, смачно откусила. Обладательница косы подбирала пальчиком оставшиеся на тюфяке пряничные крошки.
— Зачем тебе? — спросила та, что с ромбом; подбородок ее был залит помидорным соком.
— Некоторые хотят имя, — задумчиво сообщила бритоголовая. — Им так больше нравится…
— Как тебя зовут? — повторил Игар. — Имя?
Его собеседница заглотнула остаток помидора. Пожала плечами:
— Ты вроде эту… Тиар искал?
Игар понял свою ошибку. Он не должен был называть имя первым; вот если бы его назвала женщина с ромбом… Ведь это точно ромб, ромб под правой лопаткой, а родинки или родимое пятно… Может быть, он неправильно понял…
— Ты Тиар? — спросил он, глядя ей в глаза.
Она усмехнулась:
— Может быть… А что?
Дверь за его спиной распахнулась; обладательница косы и бритоголовая встали. Вошедшие были трое матросов — вернее, двое матросов и юнга, потому что мальчику было не больше четырнадцати.
Приключилась суета; ширмы, до того стоявшие у стен, с необыкновенной скоростью были развернуты и расставлены, и на их полотняных боках обнаружились картинки, от которых у Игара свело челюсти. Загорелись еще несколько свечей в точно таких же специальных подсвечниках, в комнате стало светлее, и Игар увидел лицо мальчика-юнги. Тот круглыми глазами смотрел на ширмы и на девиц, в то время как один из его товарищей уже деловито ощупывал бритоголовую, а другой командовал обладательницей ромба, которая споро сметала с тюфяка крошки.
— Это моя, — сказал Игар. Все лица обратились к нему; обладательница ромба усмехнулась матросам:
— Минуточку, дорогуши… Один пусть подождет. Нас трое — вас теперь четверо…
— Пусть он и подождет, — один из матросов, кривоногий и широкоплечий, недобро уставился на Игара.
— Я подожду, — вмешался мальчик; Игар понял, что больше всего на свете парнишке сейчас хочется сбежать. Оказаться далеко-далеко, пусть даже на собственно унылом суденышке, где работа с утра до вечера, качает, дует и палит, где его лупят все кому не лень за вину и без вины…
— Ты не подождешь! — заявил второй матрос, с тяжелым амулетом на жилистой шее. — Ты иначе не мужчиной будешь, а…
От сказанного слова сделалось не по себе даже Игару, а мальчик и вовсе присел, как щенок.
Тиар — женщина, которая называла себя Тиар — нежно взяла Игара за плечи:
— Ты… Хватит болтать, а? Пошли…
Он дал себя увлечь в закуток за ширмой; уединением это можно было назвать лишь условно, потому что ширма оказалась не такой высокой, не такой уж широкой и со щелью внизу. Разумеется, все, происходившее в комнате, было слышно всем из любого ее уголка.
Женщина поставила на пол свечу и призывно улыбнулась; руки ее, не дожидаясь Игара, ловко расстегивали платье:
— Так ты когда был здесь? Уже снег сошел, кажется… Да? Уже тепло было, как ты приезжал?
— Где ты родилась? — спросил он одними губами.
Она стягивала через голову платье:
— А?.. В селе, а что?
— Название села.
Она бросила одежду на пол; у Игара перехватило дыхание. Она стояла перед ним совершенно нагая, привычно зовущая, с маленьким шрамиком под левым розовым соском:
— Да чего тебе, а?.. Раздевайся, очередь же… А этот болтает…
Его рука нахально скользнула ему в штаны и полезла, куда не следует; Игар перехватил ее за запястье. Усилием воли удержался, чтобы не сжать до хруста костей:
— Название села. Ну скажи, ну пожалуйста.
Рядом, в нескольких шагах, отделенная тонким, натянутым на раму полотнищем, успокаивающе ворковала бритая — ей достался мальчик. Игар стиснул зубы; в другом конце комнаты страстно застонала обладательница косы — даже у раковины, подвешенной над дверью, это получалось куда естественнее. Матросу, впрочем, было все равно — он взревел, как тюлень на отмели.
Игарова женщина нахмурилась:
— Ну странный ты… У меня в селе полно родни; зачем мне… Тебе-то все равно, мимо будешь ехать и ляпнешь чего-то…
Игар облизнул губы. Ее нагое тело в свете свечи всколыхнуло в нем мутную, недостойную, мучительную волну. Он напрягся, преодолевая постыдное вожделение:
— Ну и что с того?.. Родителей нет в живых, а прочие тебе что, указка?!
Привычная улыбка соскользнула с ее лица. Она опустила глаза:
— Да… Родителей давно уже… А ты откуда знаешь?!
Он с трудом оторвал взгляд от ее нагой груди; крепко взял женщину за подбородок, заставил смотреть себе в глаза:
— Ты Тиар? Не врешь?
По ее лицу ничего нельзя было прочитать. Как по шляпке гвоздя. Тело ее казалось куда красноречивее.
— Может быть и Тиар, — она высвободилась. — Может быть… Чего ты хочешь, а?
В ворковании бритой скользнуло нетерпение. Тогда матрос, на которого не хватило женщин, решил, по-видимому, помочь обращению мальчика:
— Да чего ты боишься?! Вот ребятам скажу, как ты жался-то… Она тебя научает, а ты чего выдираешься?
Игара скрутило от ненависти. Он готов был забыть про ту, что называет себя Тиар, повалить ширму, разбить нос матросу с амулетом и сказать мальчишке: беги! Иди отсюда, беги, беги!..
— Да уйди отсюда! — рявкнула бритоголовая, будто отвечая Игаровым мыслям; впрочем, прогоняла она не мальчишку, а матроса. — Советчик нашелся… Тебе бы так посоветовали, крыса… Пошел вон, жди!..
Игар обернулся к женщине с ромбом на спине:
— Вот что… Одевайся и пошли отсюда. У меня к тебе дело, которое стоит мешок монет.
Она недоверчиво скривила губы:
— С чего бы это?..
— Наследство тебе, — бросил он, не сводя взгляда с ее прищуренных глаз.
Она мигнула; лицо ее все еще оставалось бесстрастным:
— Врешь.
Он плюнул в сердцах:
— Дура! Да зачем я тебя ищу? Зачем мне ромб этот?.. Наследство тебе, от… мужа!
Ее реакция превзошла все его ожидания.
Она сглотнула. Побледнела; потом покраснела, как съеденный помидор. Спросила срывающимся, потрясенным шепотом:
— Помер?!
Игар кивнул. Не кивнул, а дернул головой.
— Слава морской деве, — шепотом сказала женщина.
За ширмой тяжело задышали — дела у мальчика наконец-то пошли на лод. Игар стиснул зубы; крепко взял женщину за руку повыше локтя:
— Пойдешь со мной?
Она неосознанно провела пальцем по шраму под левым соском. Медленно, удивленно кивнула.
Девочка меряла время приездами и отъездами Аальмара.
Она давно знала, что ее четырнадцать лет и положение невесты не дают права бегать сломя голову и выкрикивать нечто бессвязно-радостное; в честь приезда Аальмара можно пренебречь приличиями. Броситься за ворота, выскочить на дорогу, бежать, расплескивая лужи, и вопить в свое удовольствие — пока от отряда не отделится всадник на белом жеребце, пока не соскочит в размытую глину, пока не распахнет руки, заслоняя собой весь свет, пока не сомкнет объятия — запах ветра и железа, мокрых лошадей, самые любимые на свете запахи…
— Что ж ты… Что ж ты так долго не ехал?
— Здравствуй. Я привез тебе подарок.
От крыльца валили радостной толпой Большая Фа, слуги и домочадцы, молодая Равара с видимо округлившимся животом, подростки во главе с повзрослевшим Вики; девочка чувствовала на себе их взгляды. Счастливые и немного завистливые — она идет под руку с самим Аальмаром, идет, высоко задрав нос, разомлевшая от гордости, счастливейшая из невест: смотрите все…
В маленькой комнате, куда, к неудовольствию девочки, была допущена и Большая Фа, он обнял ее еще раз — крепко, до боли. Осторожно поставил на пол:
— Смотри…
И на низкий столик перед ней легло платье.
Он умел удивлять ее; всякий раз ей казалась, что большей радости не бывает. Такого платья не носил никто в доме; даже на ярмарке, даже на самых богатых и знатных дамах девочка не видела ничего подобного. Это было простое и величественное сооружение из тонкой замши, парчи и бархата; оно было роскошно, но то была не показная роскошь купчихи — благородная, естественная роскошь, присущая королевам.
Девочка задрожала. Первой же мыслью было горестное сожаление о том, что платье, конечно же, велико и потому надеть его придется только через несколько лет; ей не приходило в голову, что нечто подобное могут сшить на подростка. Она не сразу, но решилась взять подарок в руки — он оказался удивительно легким, и в следующую секунду девочка поняла, что платье по росту.
А вдруг оно не сойдется в плечах? А вдруг широко в груди?! Не раздумывая ни секунды, она рванула поясок своего старенького, домашнего, уже тесного платьица. Поспешно расправилась со шнуровкой, стянула платье через голову и, как в водопад, нырнула в запахи шелков.
Сначала была мягкая темнота; потом она ощутила, как падает вдоль тела бархатная юбка. Потом она вынырнула, посмотрела вниз и увидела себя — незнакомую, в потрясающих переливах ткани; обернулась к Аальмару:
— Застегни… Ой, застегни скорее…
Не говоря ни слова, он осторожно принялся застегивать крючок за крючком, а девочка испуганно прислушивалась к своим чувствам: не жмет ли? Не свободно ли?!
Платье сидело, как влитое.
Она подошла к зеркалу; перед ней стояла юная принцесса в дивном наряде, но почему-то растрепанная, как веник. Она счастливо засмеялась — и поймала отразившийся в зеркале взгляд Большой Фа.
Смех застрял у нее в горле. Старуха смотрела с явным, холодным, презрительным осуждением.
Девочка обернулась; Аальмар улыбался, но ей показалась, что его улыбка слегка натянута. Слегка неестественна; радость от подарка стала вдруг меркнуть, таять, уходить. Она что-то не так сделала? Что именно? Почему?..
— Тебе нравится? — спросил Аальмар. Ей показалось, что он огорчен. Или удивлен, но тщательно скрывает это чувство…