воды. Меня помыли, побрили, одели и залили последние сомнения стаканом виски. Похоже, 45-я дивизия ужасно хотела, чтобы ее фотографии попали на страницы «Life».
Той же ночью меня отвезли в передовой штаб 180-го пехотного полка, и в 4 утра понеслось…
Ночная атака начинается не слишком зрелищно. Бойцы берут свое снаряжение и выходят, стараясь двигаться как можно тише. В темноте ни черта не видно, слышен только скрип ботинок идущего впереди тебя. С каждым шагом ноги становятся все тяжелее, от страха внутри все сжимается. Пот на лице смешивается с утренней росой, и ты начинаешь вспоминать все теплые и уютные комнаты, в которых когда-либо бывал.
Через несколько часов ты уже радуешься любому безопасному месту, даже самому неуютному. Появляется непреодолимое желание сесть, укрывшись за первой попавшейся скалой, и закурить. Но ты ведь не трус, а потому не останавливаешься у скалы и идешь дальше, хоть и знаешь, что потом будешь жалеть об этом.
Первый луч солнца – сигнал к началу операции. Наша артиллерия сразу же начинает обрабатывать позиции противника, приободряя нас и, возможно, даже нанося некоторый урон немцам. Но, к сожалению, немцы от них просыпаются. Их лейтенант, стоящий на вершине холма, берет бинокль и поднимает трубку полевой рации. Немецкая артиллерийская батарея попадает снарядом прямо в середину нашей колонны. А по сведениям 2-го отдела, в нашем секторе артиллерии вообще не должно быть.
Все бросаются в грязь и перестают мечтать о доме. Перестают гадать, где бы они сейчас были, если б не война. Рассеиваются последние сомнения в том, что впереди действительно немцы.
До вершины по-прежнему две тысячи ярдов, и оставаться на месте не менее опасно, чем идти вперед. Поэтому с каждым снарядом мы падаем в грязь, потом поднимаемся и, согнувшись, бежим вперед и вскоре снова бросаемся в грязь. Потом кто-нибудь кричит, зовет санитаров, и каждый уверен, что следующим закричит именно он.
Мы добираемся до последнего гребня, и вот она, вершина, всего в пятистах ярдах. Наша артиллерия изрядно их вспахала, и мы уверены, что ни один немец не имеет права оставаться живым под таким огнем. Мы встаем, чтобы ринуться к вершине, а немецкие солдаты, которых мы считали мертвыми, начинают строчить по нам из автоматов и минометов.
Теперь мы по-настоящему зарываемся в грязь и очень долго лежим, не имея ни малейшего желания подниматься. Командир взвода связывается со штабом батальона и просит возобновить артиллерийский огонь и прислать подкрепление. Тем временем немецкие минометы планомерно обрабатывают каждый квадратный ярд склона.
Лежу на животе, спрятав голову за большой камень, с боков меня защищают два лежащих рядом солдата. После каждого взрыва я приподнимаюсь и фотографирую распластавшихся солдат и тонкий, подрагивающий дымок, поднимающийся над воронкой. Потом снаряды начинают пролетать прямо надо мной, и я больше не высовываюсь. Взрыв в десяти ярдах, что-то ударяется об мою спину. Я слишком испуган, чтобы оборачиваться и смотреть: следующий снаряд может подобраться еще ближе. Я осторожно ощупываю спину рукой. Крови нет. Это просто большой кусок камня, его на меня отбросило взрывом. Сержанту, лежащему справа от меня, осколок разрезает руку. Достаточно серьезное ранение – теперь ему дадут Пурпурное сердце. Парень, лежащий слева, не шевелится. Он уже не увидит своих рождественских подарков. Снаряды начинают падать позади нас, я зажигаю две сигареты. Сержант глубоко затягивается и протягивает мне аптечку. Я перевязываю ему руку. Глядя на рану, он говорит: «К Новому году вернусь в строй».
К концу дня огонь стихает. Воспользовавшись этим, мы с сержантом поднимаемся с земли. Мой итог дня: дюжина довольно банальных фотографий, огромный синяк на спине, дрожащие колени. Немцы по-прежнему на холме. Я уверен, что нескоро еще соберусь пойти в атаку ради фотографий.
В Неаполе почти ничего не изменилось. Прошло три месяца с тех пор, как наши войска вошли в этот город. Он был заполнен военными полицейскими в белых шлемах, повсюду висели таблички «Вход воспрещен», водоснабжение восстановили. Napolitanos развернули оживленную торговлю вещами, украденными у нашей армии. Americanos они предлагали буквально все, от своих наручных часов до своих дочерей. Дамы активного поведения фланировали вверх-вниз по Виа Рома, основательно припудрив волосы. Везувий устраивал самое мощное представление за последние сто лет, извергая копоть и дым, которыми был покрыт весь город.
Билл Лэнг, который в тот момент заведовал одновременно двумя бюро – «Time» и «Life», – каким-то чудом смог арендовать квартиру на холме с ванной и горячей водой. Первый день после возвращения в Неаполь я провел, отмокая в этой ванне. Затем я отправил в редакцию все свои негативы, озаглавив их «Трудная война», и попросил своего начальника отправить меня в Лондон снимать операцию по освобождению Франции. Через две недели «Life» прислал телеграмму. В ней было сказано, что моя «Трудная война» пришлась очень к месту, фотографии выйдут на семи первых полосах номера, а отправить меня в Лондон можно без проблем.
Я направил армейскому начальству запрос на свой перевод в Англию и начал паковать вещи. В противоположном углу комнаты паковал вещи Билл Лэнг. У меня в руках было кружевное белье, купленное для Пинки, а у него – длинное зимнее исподнее и пара новых походных ботинок. Когда я сказал, что отправил Пинки телеграмму с просьбой забронировать самые элегантные апартаменты Лондона, он в ответ молча показал лопату нового типа, которой можно вырыть отличный окоп. Я смутился. Потом отложил кружавчики Пинки и спросил у Билла, к чему он готовится.
Он подвел меня к окну. Неапольская гавань была уставлена уже такими знакомыми десантными баржами. Ну как военный корреспондент может пропустить военную операцию? Это все равно что отказаться от свидания с Ланой Тернер, отсидев пять лет в застенках Синг-Синга. Лане Тернер я предпочитал мою Пинки, да и пять месяцев на фронте возбуждают чувства не хуже тюремного срока, но я все-таки спросил: «Можно ли еще попасть на представление?»
Мой простодушный друг все устроил. «Тебя приписали к рейнджерам. Полковник Дарби ждет тебя с твоей фототехникой завтра утром».
Я никак не мог понять, куда и как мы собираемся вторгаться. В резерве 5-й армии было всего две измученных войной дивизии и небольшой батальон рейнджеров. Но тогда мы еще хранили веру в то, что «там, наверху», знают, что делают, и предполагали, что существуют хорошо засекреченные армии, готовые на своих кораблях ринуться нам на помощь из разных портов Северной Африки. На этой, нашей войне пока еще не возникало вопросов относительно общей стратегии. Мало кто из нас был способен задавать вопросы, а уж отвечать на них не мог вообще никто.
УЩЕЛЬЕ МОСКОСО (ВОЗЛЕ КАССИНО), 4 января 1944 года. Беженка из горных районов.
Я прекрасно знал, каким долгим и скучным бывает ожидание на десантном корабле, поэтому в штаб полковника Дарби я приехал с ящиком испанского бренди. Полковник по-прежнему недолюбливал фотографов, но ничего против меня лично он не имел, а уж против бренди – тем более.
Последние три недели рейнджеры провели в маленькой гавани к северу от Неаполя в ожидании начала операции, и многие из них были не в силах устоять перед итальянскими девушками, жадными до армейских пайков. Это было подходящее время для установления тесных дружеских связей. Полковник не возражал. «Мужчина, не способный любить, не способен драться».
Чтобы сбить с толку вражеских шпионов и женщин-болтушек, рейнджерам было велено распространять слухи, будто они собираются домой. В то утро, когда мы грузились на корабль, сотни итальянских красоток пришли в порт, чтобы попрощаться, напомнить своим дружкам про обещанные визы и забрать оставшиеся боевые пайки. Выглядело это весьма гротескно: солдаты, сидя на причале в начищенных ботинках, левой рукой обнимали ящики с пайками, а правой – талии своих подруг.
К полудню все наконец взошли на борт, и мы подняли якорь. Дарби позвал меня в оперативный штаб и рассказал, что мы держим курс на Анцио, это всего лишь в пятидесяти милях от Неаполя, и прибудем туда в полночь. Это была плохая новость: я рассчитывал, что плыть мы будем долго, а ящик бренди, между прочим, обошелся мне на черном рынке в 150 долларов. Мы не управимся с ним за двенадцать часов, а я с трудом мог представить, как я буду десантироваться и идти по шею в воде, держа при этом на голове ящик бренди.
Мы с Биллом Лэнгом вернулись в нашу каюту и попросили стюарда принести штопор. Стюард оказался приветливым уроженцем Лондона. Он посмотрел на наше бренди и напомнил, что мы находимся на борту судна, принадлежащего королевскому флоту, а королевский флот посуху не ходит. Это означает, что мы можем купить столько шотландского виски, сколько захотим, по восемь шиллингов за бутылку. Он просто резал нас без ножа! Мы заказали бутылку виски, запихали по две бутылки бренди в свои рюкзаки, а остальное раздали бойцам.
В полночь мы пересели на штурмовые баржи. Британский флот аккуратно доставил нас почти на берег, высадив ярдах в сорока от суши, где воды было всего лишь по пояс.
Никто не препятствовал нашей высадке, а стрельба, доносившаяся со стороны берега, минут через двадцать стихла. Операция оказалась полной неожиданностью для противника, мы застали немцев со спущенными штанами. Штаб разместили в подвале шикарного казино. Там я открыл рюкзак, чтобы переодеть свои мокрые штаны.
Испанское бренди, причинившее за этот день столько страданий, решило отомстить за то, что им пренебрегли, и вытекло из бутылок, замочив всю сухую одежду. Штаны, пропитанные соленой водой, пришлось менять на штаны, пропитанные бренди. Букет был великолепен, ничего нельзя сказать, но ночью мне было как-то неуютно. Утром солнце высушило одежду, и настроение мое улучшилось. Все немцы были либо убиты, либо захвачены в плен. Нам досталась итальянская копченая колбаса, швейцарский сыр, норвежские сардины, голландское масло и мюнхенское пиво – все это мы нашли на складах германской армии. Первые сутки в Анцио сулили нам много прекрасного. Рим был всего в двадцати пяти милях, мы рассчитывали добраться до него меньше чем за две недели. Как потом оказалось, только эти первые сутки и были счастливыми для тех, кому довелось застрять на этом проклятом побережье.