В одиннадцать вошла медсестра и объявила: «Мистер Клайн, Вы стали отцом прекрасного мальчика».
Крис вернулся из суточной командировки в Мидлендс, где стояло 9-е транспортное соединение. Он полюбовался малышом мистера Клайна, после чего мы отправились в больницу к Пинки. Там он полюбовался девушкой мистера Паркера. Вечером мы пошли в «Little French Club», где он имел успех как прекрасный рассказчик. Он пересказал историю мистера Паркера и мистера Клайна – бюджетный вариант истории доктора Джекила и мистера Хайда в исполнении Эббота и Костелло. Американские экспатрианты выразили свой восторг, навестив на следующий день Мону и Пинки и завалив их палаты цветами и гарнизонными пайками.
Слухов о начале операции ходило все больше, и с каждым днем в городе становилось все больше важных персон. Эрнест Хемингуэй, едва различимый за своей чудовищной каштановой с проседью бородой, вступил в «Little French Club» одним из последних. Смотреть на него было одно расстройство, но я был очень рад снова его повстречать. Мы познакомились в 1937 году в лоялистской Испании. Я был тогда молодым фотографом без постоянной работы, а он – очень известным писателем. У него было прозвище «Папа», и довольно быстро я взял его себе в отцы. За эти годы ему не раз пришлось выполнять свои родительские обязательства, и теперь он был рад встретить своего приемного сына, не нуждающимся в наличности. В доказательство своей привязанности и благополучия я решил закатить вечеринку в своих бесполезных и очень дорогих апартаментах.
В один из своих ежедневных визитов в больницу я поделился с Пинки своей идеей, и она согласилась при условии, что я тайком притащу ей бутылку шампанского. Она призналась, что у нее в платяном шкафу спрятаны десять бутылок виски и восемь – джина. Это был неиспользованный ею винный паек за десять месяцев моего отсутствия.
Виски и джин любезно включали в состав пайков, хотя бренди и шампанское можно было легко купить по тридцать долларов за бутылку. В день вечеринки я купил стеклянное ведро для коктейля, ящик шампанского, немного бренди и полдюжины свежих персиков. Я замочил персики в бренди и залил все это шампанским. Все было готово.
Устоять перед дармовой выпивкой и встречей с господином Хемингуэем было невозможно. В Лондоне перед началом военной операции собрались буквально все, и каждый счел нужным прийти ко мне на вечеринку. Пили виски, шампанское и бренди. Джин тоже пили.
Почетный гость сидел в углу и болтал с моим другом-доктором о «доброкачественной опухоли», или «паразитарном сикозе», заставившем его отпустить бороду.
К четырем утра мы добрались до персиков. Бутылки опустели, ведро тоже, гости стали постепенно расходиться. Доктор предложил отвезти Хемингуэя в отель. Я доел персики и пошел спать.
В 7 утра зазвенел телефон. Звонили из больницы. Сказали что-то про Хемингуэя и попросили прийти в реанимацию. Там на операционном столе лежали все 215 фунтов Папы. Череп у него был расколот, вся борода в крови. Врачи собирались вколоть ему наркоз и начать сшивать голову. Папа вежливо поблагодарил меня за вечеринку и попросил присмотреть за доктором, который врезался в цистерну с водой по пути в гостиницу и, очевидно, тоже был ранен весьма серьезно. Еще он поручил мне сообщить его детям в США, чтобы они не верили газетам: с их отцом все не так уж плохо. Папе наложили 48 маленьких швов, и его голова стала выглядеть, как новая.
В реанимации, услышав, что я называю его «папой», меня стали называть мистером Капой Хемингуэем.
Стоял конец мая. В Англии светило жаркое солнце, начало кампании все откладывалось и откладывалось, больницы уже перестали забавлять. Я любил Пинки, но хотел бы уехать на войну и вернуться тогда, когда она сможет встречать меня на вокзале. Мне надоело шататься по городу и ходить в больницу, где Пинки сидела взаперти, окруженная цветами и медсестрами. Ей все это надоело еще больше, чем мне.
Наконец ее выпустили при условии, что она проведет не менее двух недель в санатории. Располагался он в тридцати милях от Лондона, в Аскоте, им заведовали сестры ордена св. Марии.
ЛОНДОН, май 1944 года. Эрнест Хемингуэй лечится в больнице после вечеринки Капы. По дороге домой он попал в автоаварию: машина, ехавшая по темным улицам, врезалась в стальную цистерну с водой.
Я отнес Пинки в арендованную мной машину. Сказал водителю ехать в Аскот. «Белгрейв-сквер, 26», – возразила Пинки. «В Аскот, пожалуйста», – повторил я. «Ты не имеешь права… ведь это мой живот!» Живот-то у нее был, но вот права выбора не было.
Позади остались окрестности Лондона. Вокруг расстилались зеленые поля. Мы въехали в весну. «Всего на две недели!» – сказал я.
«Никогда не прощу тебе ни одного из этих дней».
Сестры были добры, комната оказалась уютной, а из окна открывался замечательный вид. Но мне надо было возвращаться в Лондон.
«Little French Club» был утомителен, Белгрейв ужасен, а я совершенно несчастен. Когда я в последний раз приехал в санаторий, Пинки гуляла по саду. Ее юбка снова хорошо сидела на талии. На ноги было приятно смотреть, но ходить на них еще было трудновато. Через день ее должны были выписать. Мы пошли в комнату. Сестра принесла нам чай. Я сказал Пинки, что у меня припрятана бутылка отличного шампанского. Вернувшись за подносом, сестра сообщила, что время свидания истекло. Я был в военной форме, а заголовок лежавшей на столе газеты гласил: «ГИТЛЕР: ВТОРЖЕНИЕ НАЧНЕТСЯ В ВОСКРЕСЕНЬЕ». Сестра взяла ПОДНОС и направилась к двери. Не оборачиваясь, она сказала: «Если Вы уйдете после того, как стемнеет, Вас никто не заметит».
Сопровождать передовые части в этом вторжении разрешили лишь нескольким десяткам из сотен военных корреспондентов. Среди журналистов было четыре фотографа, и я был одним из них.
Нас собрали в пресс-службе и сказали, что с этого момента все вещи и аппаратура должны быть наготове, а сами мы не имеем права отлучаться из дома больше чем на час.
Это означало, что в Аскот мне не попасть.
Все необходимое у меня было, но я решил сделать несколько покупок специально для этой кампании. В «Burberrys» я купил английский армейский дождевик, а в «Dunhill» – серебряную карманную фляжку. Теперь я был готов.
Ранним утром того самого дня, когда должна была вернуться Пинки, меня разбудил лейтенант из пресс-службы. Мне нельзя было никому говорить, что я уезжаю, нельзя было оставлять никаких записок. Но надо было заплатить за квартиру, и лейтенант разрешил мне расписаться на чеке и оставить его на туалетном столике, прижав флаконом «Arpège». Я надеялся, что Пинки все поймет.
IX
Раз в году, обычно где-то в апреле, в каждой приличной еврейской семье отмечается Пасха – иудейская версия Дня Благодарения. Празднуют ее в самом деле по тем же правилам, что и День Благодарения, с той разницей, что на пасхальном столе есть не только индейка, но и много чего еще, а детей очень старого света пучит еще больше, чем детей очень нового света.
Когда обед наконец подходит к концу, отец садится в кресло и закуривает дешевую сигару. В этот ответственный момент младший сын (коим долгие годы был я) подходит к нему и спрашивает на священном еврейском языке: «Чем отличается этот день от всех остальных?» После этого отец с огромным удовольствием, смакуя подробности, рассказывает историю о том, как много тысяч лет назад в Египте ангел разрушения обошел стороной первенцев Избранного народа и как генерал Моисей провел этот народ через Красное море, и никто даже не замочил ног.
Гои и евреи, пересекшие 6 июня 1944 года Ла-Манш и высадившиеся с чрезвычайно мокрыми ногами на берегу Нормандии в секторе с названием «Easy Red», должны каждый год отмечать эту Пасху. Их дети, слопав пару банок консервов из боевого пайка, должны спрашивать отцов: «Чем этот день отличается от всех остальных?» Я бы в ответ рассказал примерно такую историю.
Огромные толпы приговоренных провести весну на французских пляжах собрали в концентрационных лагерях на юго-восточном побережье Англии. Колючая проволока тянулась вокруг лагерей, а всякий зашедший на их территорию автоматически оказывался одной ногой в Ла-Манше.
В этих лагерях нас готовили к предстоящему путешествию. Кровные доллары и фунты заставляли менять на «десантные франки», напечатанные на тонкой бумаге. Нам выдали длиннющие списки с перечислением всего того, что должен носить галантный кавалер на пляжах Франции в модном сезоне 1944 года. Кроме того, мы получили маленькие брошюрки, рассказывающие о том, как обходиться с местными жителями и как с ними разговаривать. В них были разные полезные фразы. «Bonjour, monsieur, nous sommes les amis américains». Это если обращаешься к мужчине. «Bonjour, mademoiselle, voulez-vous faire une promenade avec moi?» Это – если к девушке. Первая фраза означала: «Мистер, не стреляйте в меня». Вторая могла означать что угодно.
Были там и другие советы. Они касались общения с представителями еще одной страны, которых мы по ряду причин ожидали в большом количестве встретить на том берегу. Удобный разговорник в этом разделе позволял предложить немцам сигареты, горячие ванны и любые другие удовольствия в обмен на простой акт безоговорочной капитуляции. Эта брошюра оказалась действительно жизнеутверждающим чтивом.
Все, что было на нас надето, защищало от газовой атаки, было водонепроницаемо и окрашено во все цвета будущего пейзажа. Подготовившись таким образом, мы стали ждать дня «D».
Нам всем был поставлен странный диагноз – «амфибия». Быть солдатами-амфибиями означало только одно: сперва нам будет плохо в воде, и лишь потом – на берегу. Это не минует никого. Единственное существо, являющееся амфибией и одновременно радующееся жизни, – это крокодил. «Амфибия» бывает разной степени, и те, кому суждено десантироваться в первых рядах, будут страдать от этого недуга сильнее всех.