аховым полисом».
Сен-Лорен-сюр-Мер раньше, наверное, было скучным, дешевым курортом, где проводили свои отпуска французские школьные учителя. Теперь же, 6 июня 1944 года, это был самый уродливый пляж в мире. Уставшие от воды и страха, мы лежали на узкой полосе мокрого песка между морем и колючей проволокой. Пока мы лежали неподвижно, склон у берега обеспечивал какую-никакую защиту от пуль, однако прилив подталкивал нас к колючке, а там у пушек был в самом разгаре охотничий сезон. Я подполз на животе к своему другу Ларри, ирландскому полковому капеллану, который очень профессионально выкрикивал страшные проклятья. Он зарычал на меня: «Чертов французский прихвостень! Если тебе тут не нравилось, какого дьявола ты вернулся?» Получив сие религиозное утешение, я вынул свой второй «Contax» и начал снимать, не поднимая головы.
С воздуха сектор «Easy Red», должно быть, выглядел, как открытая банка сардин. Угол зрения сардины позволял заполнить передний план фотографий лишь мокрыми ботинками и бледными лицами. На заднем плане был дым, горящие танки и тонущие баржи. У Ларри нашлась сухая сигарета. Я дотянулся до набедренного кармана, вынул серебряную фляжку и протянул ее Ларри.
Он повернул голову на бок и сделал глоток уголком рта. Прежде чем вернуть флягу мне, он дал ее еще одному моему приятелю, еврейскому доктору, который умело воспроизвел метод Ларри. Уголок моего рта для этой задачи тоже оказался приспособлен весьма неплохо.
Минометный снаряд упал между колючкой и морем, и каждый его осколок нашел свою жертву. Ирландский священник и еврейский врач были первыми, кто поднялся с земли в секторе «Easy Red». Я сделал снимок. Следующий снаряд упал еще ближе. Я боялся смотреть куда-либо, кроме видоискателя «Contax», и неистово снимал кадр за кадром. Через полминуты камера щелкнула – кончилась пленка. Я полез мокрыми, трясущимися руками в рюкзак за новым роликом и засветил его, не успев вставить в камеру.
Я задержался на мгновение… и тут мои нервы сдали.
Пустой фотоаппарат дрожал у меня в руках. Страх сотрясал все тело, от кончиков пальцев до волос, и сводил судорогой лицо. Я расчехлил лопату и попытался вырыть ямку. Под песком оказался камень. Я отбросил лопату. Солдаты вокруг меня лежали, не шевелясь. Лишь набегавшие волны перекатывали тела мертвых на линии прилива. Навстречу огню храбро шел десантный катер. Из него высыпали медики с красными крестами на шлемах. Я не мог думать и принимать решения. Я просто встал и побежал к лодке. Я шагнул в воду между двумя трупами. Воды было по шею. Меня хлестало приливом, каждая волна ударяла по лицу, спрятанному под шлемом. Камеры я держал высоко над головой. Вдруг до меня дошло, что я удираю. Я попробовал повернуться, но на берег смотреть не мог. «Я просто посушу руки на этой лодке».
Я добрался до катера. С него как раз спускались последние медики. Я забрался на борт. Добравшись до палубы, я почувствовал удар, и внезапно все вокруг оказалось в перьях. «Что это? – подумал я. – Кто-то режет кур?» Тут я увидел, что надстройку снесло, а перья сыпались из пуховок убитых людей. Капитан кричал. Его помощника разметало взрывом, и капитан весь был в его крови.
БЕРЕГ ОМАХА, НЕДАЛЕКО ОТ КОЛЬВИЛЬ-СЮР-МЕР, НОРМАНДСКИЙ БЕРЕГ, б июня 1944 года. День «D». Высадка первых американских солдат.
БЕРЕГ ОМАХА, 6 июня 1944 года.
БЕРЕГ ОМАХА, 6 июня 1944 года.
Катер стал крениться, и мы начали медленно отходить от берега, надеясь добраться до плавбазы прежде, чем затонем. Я спустился в машинное отделение, высушил руки и зарядил новые пленки в обе камеры. Потом снова вышел на палубу, чтобы сделать последний снимок побережья, покрытого дымом. Потом снял, как врачи делают переливание крови прямо на палубе. Подошла десантная баржа и сняла нас с тонущего катера. Перевозка тяжелораненых по неспокойному морю – непростая задача. Я прекратил фотографировать и стал таскать носилки. Баржа доставила нас на «Chase» – тот самый корабль, который я покинул всего шесть часов назад. С него спускали последнюю партию солдат 16-го пехотного полка, а палубы уже были заполнены ранеными и убитыми, привезенными с берега.
Это был мой последний шанс вернуться на сушу. Я остался на борту. Матросы, которые в три часа ночи в белых куртках и перчатках разносили кофе, теперь, измазавшись кровью, зашивали белые пакеты с телами мертвых. Моряки поднимали носилки с тонущих барж. Я принялся фотографировать. Потом все смешалось…
Проснулся я в койке. Голое тело накрыто грубым одеялом. К шее привязана бумажка с надписью: «Переутомление. Жетон не найден». Фотосумка стояла на столе, и мне удалось вспомнить, кто я такой.
На соседней койке лежал еще один голый юноша. На его бумажке было написано лишь «Переутомление». Взгляд его был устремлен в потолок. «Я трус», – произнес он. Это был единственный солдат, выживший в танке-амфибии. Десять таких танков шли на Нормандию самыми первыми, впереди пехоты. Все они утонули в бурном море. Он сказал, что должен был остаться на берегу. Я рассказал, что и сам должен был остаться на берегу.
Двигатели гудели; наше судно шло в Англию. Всю ночь и я, и этот танкист били себя кулаками в грудь, сокрушаясь по поводу собственной трусости и убеждая собеседника в его невиновности.
ВБЛИЗИ БЕРЕГА ОМАХА, 6 июня 1944 года. Медицинский транспорт для раненых солдат передовых отрядов.
НА БОРТУ АМЕРИКАНСКОГО ВОЕННОГО КОРАБЛЯ «HENRICO», ВБЛИЗИ БЕРЕГА ОМАХА, 6 июня 1944 года. Тела убитых в ходе первого этапа операции.
Утром мы пришвартовались в Веймаусе. Нас встречала толпа журналистов, с нетерпением ждущих рассказов из первых уст от людей, побывавших на берегу и вернувшихся обратно. Я узнал, что второй военный фотограф, допущенный к съемке Нормандской операции, вернулся двумя часами ранее. Он вообще не покидал корабль и берега даже не коснулся. Сейчас он вез в Лондон свои страшно сенсационные материалы.
Меня приняли как героя. Организовали самолет в Лондон, чтобы я мог рассказать о том, что видел. Но я еще слишком хорошо помнил минувшую ночь и поэтому отказался. Я сложил свои пленки в корреспондентскую сумку, переоделся и через несколько часов первым же кораблем снова отправился на береговой плацдарм.
Через неделю я узнал, что фотографии, снятые мной в секторе «Easy Red», признали лучшими снимками высадки в Нормандии. Но работник фотолаборатории так волновался, что при просушке перегрел негативы. Эмульсия поплыла прямо на глазах у сотрудников лондонской редакции «Life». Из ста шести фотографий спасти удалось только восемь. Подписи к фотографиям, размытым из-за перегрева, гласили, что у Капы ужасно тряслись руки.
X
Вернувшись той же ночью на побережье, я нашел своих коллег в конюшне у дома нормандского крестьянина. Там они организовали первый пресс-лагерь на территории Франции. Они сидели на соломе, сгрудившись вокруг нескольких огарков свечей, и пили какую-то желтую жидкость из бочонка. Столом служила закрытая крышкой печатная машинка.
День «D» закончился двое суток назад, жидкость оказалась кальвадосом, а вечеринка – французскими поминками. Поминали меня. Сержант, видевший, как мое тело плывет по воде с камерами на шее, решил, что я мертв. Я отсутствовал сорок восемь часов, и за это время был официально признан погибшим. Мой некролог только что прошел цензуру. Внезапная материализация моего призрака, томимого жаждой, наполнила моих друзей отвращением к своим напрасно израсходованным чувствам. Меня познакомили с кальвадосом.
Плацдарм был слишком мал для обеспечения двухсот тысяч бойцов яблочной водкой. Цена на эту отраву четырежды удваивалась за то время, что мы готовились к освобождению Шербура. Это был стратегически важный порт, а, кроме того, в сообщениях разведки упоминались великолепные французские вина, в невероятных количествах изъятые Вермахтом и хранящиеся в захваченной немцами крепости. К сожалению, в тех же сообщениях упоминалось и о диком количестве пушек всех калибров.
Я пошел в атаку с 9-й пехотной дивизией. Это было одно из опытнейших подразделений, а его командир, генерал-майор Эдди, был очень напористым военным. Немцы ожесточенно оборонялись, сидя в своей хорошо укрепленной крепости, но все-таки недостаточно ожесточенно, чтобы воевать до последнего немецкого солдата, их хватило только до первого американца. Стоило ему подойти на опасное расстояние, как они подняли руки, закричали «Kamerad!» и стали выпрашивать сигареты. Дивизия захватывала одну позицию за другой. Мужество вернулось ко мне, и я снял много фотографий в ближнем бою.
В день решающего наступления на Шербур я присоединился к одному из батальонов 47-го полка. Там были Эрни Пайл и мой важный начальник Чарльз Вертенбейкер, глава европейских отделений «Time» и «Life». Мы понимали, что у этого полка самые большие шансы первым войти в центр города. Нам страшно надоело ходить под пулями, но жажда не позволяла оставаться позади. На первых же улицах города нас встретили ливневым огнем. Немцы целились по нам из окон, приходилось прижиматься к стенам и двигаться короткими перебежками от двери к двери.
Чарли сказал, что уже слишком стар для игры в индейцев; Эрни ответил, что не только слишком стар, но и слишком напуган; я же заявил, что, во-первых, слишком молод, а во-вторых, не могу снимать под таким ливнем.
Нам было наплевать на то, что мы первые журналисты, вошедшие в Шербур, нам очень хотелось добраться до заветного винного склада. Так что мы продолжали продвигаться, болтаясь в хвосте батальона.
БЕРЕГ ОМАХА, июнь 1944 года. Французские рыбаки смотрят на тела солдат, убитых в день «D». Аэростаты в небе над пляжем мешают вражеской авиации, не позволяя самолетам пролетать на малой высоте.
БЕРЕГ ОМАХА, июнь 1944 года. Береговой плацдарм через несколько дней после высадки в Нормандии.