8-й полк 4-й дивизии должен был освободить один маленький городок, и Папа был в курсе всех подробностей. Атака уже началась, час назад, слева от этого поселка. Хемингуэй был уверен, что мы без проблем срежем путь, въехав в него справа.
Он показал по карте, как это просто сделать, но мне совершенно не нравилось его предложение. Папа посмотрел на меня с отвращением и сказал, что раз так, то я могу остаться. Пришлось ехать с ним, но я дал понять, что делаю это против воли. Я объяснил, что венгерская стратегия состоит в том, чтобы идти под прикрытием многочисленных солдат и никогда не срезать в одиночку путь по «ничьей земле».
Мы выехали на дорогу, ведущую к поселку. Папа, его рыжеволосый шофер и фотограф ехали на мотоцикле впереди, а лейтенант Стиви и я следовали за ними ярдах в пяти. Мы двигались крайне осторожно, часто сверяясь с картой. Наконец добрались до последнего крутого поворота, за которым уже был въезд в поселок. Стрельбы слышно не было, и мне стало совсем не по себе. Папа, шутя, щелкал и подначивал меня, и от этого желания ехать дальше становилось еще меньше. Он доехал до поворота, и тут что-то как щелкнет! Мощная бомба взорвалась в десяти ярдах от него. Папа взлетел на воздух и рухнул в канаву. Рыжий вместе с фотографом выпрыгнули из мотоцикла и побежали назад. Мы вчетвером были хорошо защищены изгибом дороги, чего нельзя было сказать о Папе. Канава оказалась неглубокой, и его спина торчала из нее по меньшей мере на дюйм. Прямо над его головой пролетали и ударялись в грязь трассирующие пули, безостановочно ухал легкий немецкий танк, стоявший на краю поселка. Два часа мы торчали на этом повороте, пока у немцев не появилась более важная мишень в виде запоздавшего 8-го полка.
Папа вскочил и побежал к нам. Он был в ярости. Не столько из-за немцев, сколько из-за того, что я в критический момент бездействовал, чтобы заполучить шанс первым сделать снимки бездыханного тела знаменитого писателя.
Весь вечер отношения между стратегом и венгерским военным экспертом оставались несколько натянутыми.
Однако надо было спешить в Париж. 3-я армия дошла до города Лаваль, что в шестидесяти километрах от столицы Франции, и мы поспешили догнать ее. Несколько перестрелок там и сям, несколько захваченных в плен изможденных немцев, еще один освобожденный городок, упомянутый в сообщениях с фронта, – и мы в Рамбуйе. Это последняя остановка перед Парижем, и здесь нам пришлось остановиться теперь уже по политическим причинам.
Парижане взялись за оружие и принялись сами биться с немцами на улицах города. Верховное командование союзнических войск решило, что в такой ситуации будет очень здорово, если армию освобождения, которая войдет в Париж, возглавит лучшее подразделение новой армии де Голля – Французская 2-я танковая дивизия, полностью оснащенная американцами.
Французская дивизия, собравшись в Рамбуйе, готовилась к последнему броску. Кого в ней только не было. Французские морпехи, прославившиеся благодаря битвам в Ливийской пустыне под командованием Монтгомери и по-прежнему ходившие в старых моряцких беретах с красными помпонами; испанские республиканцы и черные сенегальцы, французы, сбежавшие из немецкого плена, – все они, как и положено опытным воякам, беззаботно улыбались.
Все пишущие машинки мира, казалось, были стянуты в Рамбуйе. Каждый аккредитованный военный корреспондент всеми правдами и неправдами стремился войти в Париж с первыми солдатами, чтобы сделать исторический репортаж из великого города угасших огней.
Хемингуэя привезли в Рамбуйе задолго до прибытия туда Свободной Франции и полчищ журналистов. Его персональная армия, состоявшая поначалу из четырех человек, пополнилась молодыми энтузиастами из Сопротивления и разрослась до пятнадцати бойцов. Эти смешанные войска старались во всем подражать Папе. Они копировали его морскую походку вразвалочку, плевались через уголки губ короткими фразами на разных языках. Они таскали за собой больше ручных гранат и бренди, чем целая дивизия. Каждую ночь они выбирались из города, чтобы подразнить остатки немецких войск, стоявших между Рамбуйе и Парижем. В Папиной армии теперь уже не было места для венгерских экспертов, так что я присоединился к Чарли Вертенбейкеру, который собирался ехать в Париж на собственном джипе. 24-го августа французы, закатав рукава, двинулись на своих танках в путь. В ночь на 25-е мы разбили бивак возле указателя с надписью «ПОРТ Д'ОРЛЕАН – 6 КМ». Это был лучший дорожный знак, под которым мне когда-либо доводилось спать.
Наутро солнцу не терпелось пораньше взойти, да и мы так торопились, что даже не стали чистить зубы. На тротуаре уже рычали танки. Этим радостным утром даже наш шофер, рядовой Стрикленд, позабыв про свои вирджинские манеры, каждые пять минут тыкал моего величественного босса в ребра.
В двух милях от Парижа дорогу нашему джипу загородил танк Французской 2-й дивизии. Нам сказали, что дальше нас не пустят. Генерал Леклерк строго-настрого запретил впускать в город кого-либо, кроме бойцов французской дивизии. Старик сильно упал в моих глазах. Я вылез из джипа и стал спорить с танкистами. В их французском проскальзывали испанские интонации. Тут я обратил внимание на имя танка, написанное краской на башне: «TERUEL».
Зимой 1937 года, снимая испанских республиканцев, я стал свидетелем одной из их величайших побед – Теруэльской битвы. Я сказал танкистам: «No hay derecho – будет несправедливо, если вы остановите меня. Я ведь vosotros – свой! Лично участвовал в этой яростной зимней баталии».
«Если это verdad, – ответили они, – и ты не врешь, то ты в самом деле nosotros. Залезай, ты должен въехать в Париж на этом verdadero теруэльском танке!»
Я забрался в танк. Чарли и Стрикленд поехали сзади на джипе.
Дорога в Париж была свободна, и все парижане высыпали на улицы, чтобы потрогать первый танк, поцеловать первого солдата. Чтобы петь и плакать. Никогда еще в столь ранний час я не видел столько счастливых людей.
У меня было ощущение, что это освобождение Парижа было устроено специально для меня. Я ехал на танке, сделанном американцами, для которых я стал своим. Со мной были испанские республиканцы, с которыми я когда-то боролся против фашизма. Наконец, я возвращался в Париж – прекрасный город, где я научился есть, пить и любить.
Тысячи лиц в видоискателе расплывались все сильнее: он стал очень, очень мокрым. Мы ехали через тот квартал, где я прожил шесть лет, миновали мой дом возле Бельфорского льва. Моя консьержка махала платком, а я кричал ей из танка: «С est moi, c'est moi!»
Первая остановка – напротив «Cafe de Dome» на Монпарнасе. Мой любимый столик был свободен. Девушки в легких ситцевых платьях забрались на броню, и вскоре наши лица покрылись следами от их губной помады. Самому красивому из моих испанцев досталось больше поцелуев, чем остальным, но он бормотал: «Поцелуй самой уродливой старухи из Мадрида предпочел бы поцелуям первой красавицы Парижа».
ПАРИЖ, 25 августа 1944 года. После входа в Париж Французской 2-й танковой дивизии ей пришлось в уличных боях очищать город от многочисленных немецких снайперов. Французские мирные жители и бойцы Сопротивления помогали в этом военным.
ПАРИЖ, 25 августа 1944 года.
ПАРИЖ, 25–26 августа 1944 года. Боец Французского Сопротивления в освобожденном городе. Обратите внимание на самодельные медали.
ПАРИЖ, 26 августа 1944 года. Генерал Шарль де Голлъ возглавляет триумфальный парад на Елисейских полях в честь освобождения города.
ПАРИЖ, 26 августа 1944 года. Когда снайперы, спрятавшиеся в здании на площади Отель-де-Виль, открыли огонь, люди в панике упали на асфальт.
ПАРИЖ, 26 августа 1944 года. Празднование освобождения города.
ПАРИЖ, 26 августа 1944 года.
Возле Палаты депутатов пришлось вступить в бой, и помаду отчасти смыло кровью. К вечеру Париж был освобожден.
Я хотел провести первую ночь в «Ritz» – лучшем из лучших отелей. Но там все уже было занято. Армия Хемингуэя вошла в Париж другой дорогой и в результате короткого и успешного боя освободила от фашистских мужланов главный объект – отель «Ritz». Вышибалой у входа стоял рыжий, радостно скаля выбитые передние зубы. Он сказал, очень убедительно имитируя Хемингуэя: «Папа взял хороший отель. В подвале много интересного. Быстро наверх!»
Он не соврал. Папа помирился со мной, устроил для меня вечеринку и вручил ключ от лучшего номера.
XI
Праздник освобождения Парижа был самым незабываемым днем в моей жизни. Через семь дней после самого незабываемого настал самый грустный. Продукты кончились, шампанское кончилось, девушки разбрелись по домам, им предстояло описать родителям все обстоятельства освобождения. Магазины закрылись, улицы были пусты, и мы вдруг осознали, что война вообще-то не кончилась. Она шла всего в двадцати пяти милях от нас.
В этот седьмой день я сидел в баре отеля «Scribe», любезно отданного военными в распоряжение журналистов, и пытался научить Гастона делать самый ядреный коктейль под названием «Грустный ублюдок». Пока он смешивал томатный сок, водку и вустерширский соус, я затянул свою погребальную песню, в которой оплакивал искусство военной фотографии, испустившее дух всего шесть дней назад. Никогда больше не будет таких пехотинцев, как в североафриканских пустынях или итальянских горах; никогда больше не будет такой высадки, как в Нормандии, такого освобождения, как в Париже.
Я сказал Гастону, что возвращаться на фронт нет смысла. Отныне я буду лишь повторяться. Любой снимок упавшего солдата, катящегося танка, безумно машущей руками толпы будет смотреться младшим братом картинок, снятых мной ранее.
Гастон разлил коктейль и запричитал о своем героическом прошлом.
Во время оккупации он воевал вместе с испанскими партизанами-антифашистами на юге Франции. Большинство из них были изгнанными республиканцами, в том числе их командир – генерал Альварез. Танков у них не было, даже пулеметов было мало, но воевать вместе с ними никогда не было скучно.