Когда мы вернулись в посольство, он сразу позвонил в государственный департамент, пробился к какому-то высокому начальнику и, называя его по имени, сообщил, что у него в кабинете сидит «старик Капа», которому жизненно необходимо попасть в Англию, и что в течение пятнадцати минут я подъеду за разрешением на выезд и обратный въезд. Он повесил трубку, дал мне бумажку с именем нужного чиновника, и уже через 15 минут я был в госдепартаменте. Меня принял одетый с иголочки человек, который вписал в бланк мое имя и род занятий, подписал его и сказал, что все бумаги будут ждать меня в девять утра следующего дня в иммиграционной службе нью-йоркского порта. Он проводил меня до дверей, немного постоял рядом со мной, потом похлопал меня по плечу, подмигнул и пожелал удачи.
Когда я вернулся в посольство, атташе был серьезен и слегка взволнован, но я успокоил его, сказав, что первый этап пройден успешно. На этот раз он позвонил в Нью-Йорк генеральному консулу Великобритании. Он сказал, что «старик Капа» едет в Англию, все документы у него абсолютно в порядке, только вот нет паспорта. Прошло десять минут. За это время атташе еще несколько раз куда-то звонил. Потом мы оказались в маленьком баре. К нам присоединился морской атташе посольства. Мы выпили за мою успешную поездку. Мне уже пора было на самолет. На прощанье морской атташе заверил меня, что разошлет телефонограммы во все порты Великобритании и в них будет сказано, что я должен прибыть на некоем корабле, с фотокамерами и пленками, что мне надо оказывать всяческое содействие и что меня надо в целости и сохранности доставить в морское министерство в Лондоне.
Я летел в Нью-Йорк и думал о том, как прекрасны англичане, какое у них замечательное чувство юмора и как они умеют находить решения в ситуациях, кажущихся совершенно безвыходными.
На следующий день я встречался с британским генеральным консулом. Он отметил, что мой случай крайне необычен, но и война – тоже крайне необычное явление. Он выдал мне обычный лист бумаги, попросил написать на нем мое имя и объяснить, как я оказался без паспорта и почему мне надо в Англию.
Я написал, что зовут меня Роберт Капа, родился я в Будапеште, адмирал фон Хорти и венгерское правительство всегда меня недолюбливали, и это было взаимно. Что венгерское консульство после аннексии Гитлером страны отказывалось признавать, что я не являюсь венгром, но и обратного тоже не утверждало, а поскольку Венгрией фактически правил Гитлер, я, разумеется, не хотел быть его подданным. Дальше я написал, что все мои дедушки – чистокровные евреи, что я ненавижу нацистов и полагаю, что мои фотографии станут хорошей антифашистской пропагандой.
Отдавая ему эту объяснительную, я немного переживал за орфографические ошибки, но консул спокойно поставил на ней печати и обвил голубой ленточкой. Так появился на свет мой паспорт.
В то утро, когда мне надо было садиться на корабль, у меня все еще не было четырех или пяти второстепенных разрешений. Моя мама, которая жила тогда в Нью-Йорке, ездила вместе со мной на такси по разным присутственным местам, где надо было получать эти документы. Она ждала меня в машине и всякий раз, когда я выходил от очередного чиновника, молча пыталась узнать результат по моему выражению лица. Было понятно, что ее раздирают противоречия. Она надеялась, что у меня не будет проблем с получением бумаг, и я смогу спокойно уехать, но одновременно, в глубине души, она мечтала, чтобы что-нибудь пошло не так и меня не пустили снова на войну.
Наконец, я получил все документы, но мой корабль, согласно расписанию, должен был отправиться полтора часа назад, так что у моей мамы все еще была надежда, что я никуда не поеду.
Но когда мы приехали в порт, старая торговая посудина, на которой мне надо было плыть, все еще стояла у причала. Передо мной вырос необъятных размеров полицейский-ирландец. Я показал ему свои документы. «Ты вообще-то опоздал, – сказал он. – Ну, давай же, пошевеливайся!»
Дальше моя мама пройти не могла. Она перестала изображать из себя представителя «мужественных матерей военного времени» и превратилась в «а идише мамэ». Все слезы, которые она так долго сдерживала, покатились из ее больших, прекрасных карих глаз.
Огромный ирландский полицейский положил руку на плечи моей крохотной мамы и сказал: «Мадам, Вам надо выпить. Я угощу Вас».
Я в последний раз поцеловал маму и побежал по настилу к кораблю.
Когда я бросил последний взгляд на американский берег, фигуры полицейского и моей матушки удалялись в направлении бара, а над ними возвышались неожиданно приветливые небоскребы.
II
Я торопливо поднимался по трапу. Впрочем, я не был единственным опоздавшим. Едва не наступая на пятки двум пошатывающимся морякам, я покинул территорию Соединенных Штатов.
Капитан, возвышавшийся в конце трапа, повернулся к стоявшему рядом коллеге и сказал: «Вот эти двое подгребают – и все, больше никого не жду». Потом он увидел меня: «А ты кто такой?»
«Ну, тут такое дело, я – путешествующий враждебный иностранец».
«Что ж, ладно. Один странный груз мы уже везем. Пойдем-ка в мою каюту, посмотрим, что про тебя пишут в декларации».
Он убедился, что я правильно вписан в декларацию, и молча просмотрел мои документы.
«До войны, – сказал он, – я возил бананы и туристов из Вест-Индии в Англию. А теперь вместо бананов я привожу домой всякую херню, а на верхней палубе вместо отдыхающих едут разобранные бомбардировщики. Мой корабль не сияет чистотой, как раньше, мистер Капа, но туристические каюты свободны, и я надеюсь, что вы разместитесь с комфортом».
Я нашел свою каюту. Теперь можно было расслабиться. Мерно гудели двигатели. После двух лет, проведенных в Штатах, я возвращался в Европу. Я предался воспоминаниям. Два года назад я прилетел из Франции в эту же гавань и переживал, что меня могут не впустить в страну. Тогда все мои документы тоже были придуманы буквально на ходу. В тот раз я представлялся агрономом, направляющимся в Чили поднимать там сельское хозяйство. Мне сделали транзитную визу на 30 дней. Когда она кончилась, настали трудные времена – стоило невероятных усилий упросить власти, чтобы они разрешили мне остаться. А теперь, чтобы выехать, потребовалась помощь чудотворца в образе английского профессора…
Я достал свои фотоаппараты, к которым мне с 8 декабря 1941 года запрещалось даже прикасаться, налил себе стаканчик и снова почувствовал себя репортером.
На рассвете мы встали на якорь в гавани Галифакса. Капитан сошел на берег, чтобы получить распоряжения. Когда он вернулся, оказалось, что наш корабль должен возглавить целый караван и что с нашего капитанского мостика этим караваном будет руководить бывший военно-морской офицер, занявший должность коммодора – начальника конвоя.
Перед моими глазами сразу же встал сенсационный репортаж в «Collier» на два разворота под заголовком «Начальник конвоя». На драматичных снимках зритель видит старого морского волка, стоящего на капитанском мостике, а со всех сторон тонут, тонут корабли.
После обеда коммодор послал за мной. Было очень темно, но когда я наконец различил черты лица этого человека, меня постигло разочарование. Вместо потрепанного жизнью морского льва, которого рисовало мое воображение, я увидел подтянутого джентльмена лет пятидесяти, и единственное, что в нем было от образа старого моряка, – это огромные, густые брови. Я представился. «Что касается меня, – ответил он, – то я ирландец». И тут же продолжил свой монолог рассказом о том, как он интересуется миром кино и какие звезды Голливуда ему нравятся. Потом он сказал, что ему постоянно надо дежурить на капитанском мостике, но он был бы рад, если бы я каждый вечер приходил к нему и рассказывал какие-нибудь смешные истории про Голливуд. Взамен он рассказал бы мне все про морской конвой.
Но это было нечестно! Он-то действительно все знал про свои караваны и конвои, а я даже не бывал в Голливуде. Однако мне не хватило духу признаться ему в том, что он перепутал меня с Фрэнком Капрой, что на самом деле я был Бобом Капой, а вовсе не известным кинорежиссером. В общем, до конца поездки мне надо было играть с ним в Шахерезаду. Оставалось лишь надеяться, что мы прибудем на место быстрее, чем через тысячу и одну ночь.
Мы переночевали в гавани. Наутро коммодор спросил, не хочу ли я пойти вместе с ним на другие суда каравана. Большинство кораблей шли под иностранными флагами, и начальнику конвоя было тяжело объясняться с капитанами. Шведские и норвежские шкиперы неплохо изъяснялись по-английски и поили нас водкой. У голландцев был отличный джин и вообще не было никаких проблем. У французского капитана нашлось изумительное бренди, но мне пришлось переводить. У грека был убийственный напиток под названием «узо», к тому же он очень быстро тараторил по-гречески. Всего мы побывали на двадцати трех кораблях и нагрузились двадцатью тремя национальными напитками. На обратном пути коммодор жаловался на безумных иностранцев, а я чувствовал себя решительно англосаксом.
Днем мы без особых проблем составили караван. Шли в четыре ряда по шесть кораблей в каждом на расстоянии порядка тысячи ярдов друг от друга. Эскорт у нас был тот еще: всего один эсминец и пять крошечных корветов.
Первую ночь на капитанском мостике я продержался без проблем: говорил преимущественно коммодор. Он рассказал, что во время Первой мировой был капитаном эсминца, а потом командовал целой флотилией. То и дело звучали названия вроде Зебрюгге и Галлиполи. Закончив свой рассказ, он спросил, как поживает Лилиан Гиш. Я его заверил, что она по-прежнему в прекрасной форме и что наше с ней расставание может послужить началом большой дружбы.
Первые четыре дня прошли довольно скучно. Я бродил по кораблю, снимая всё и всех от верхушек мачт до глубин машинного отделения, а вечера проводил на капитанском мостике, рассказывая коммодору все, что мог вспомнить из бульварной прессы, которую читал в ожидании приема у дантиста. Я туманно намекал ему, что вообще-то очень молчалив и сдержан, и одновременно дал понять, что был замешан в некоторых голливудских скандалах. А он мне рассказывал морские байки. О том, например, как во время похода в Мурманск его ботинки примерзли к палубе, и он три дня не мог пошевелиться. В открытом море коммодор не пил, но у меня в кармане была фляжка, и я прикладывался к ней, пока он рассказывал свои истории, чтобы не замерзнуть. После полуночи, стоя у перил капитанского мостика, мне порой казалось, будто это стойка какого-нибудь старого бара на Третьей авеню.