Пока что моя «североатлантическая битва» была очень приятной – даже слишком приятной. А команде было совершенно наплевать на мою жажду деятельности. Их, казалось, совершенно не волновало, что статья в «Collier» получится скучной.
На пятый день плавания мы вошли в плотный североатлантический туман. Наш эсминец поравнялся с нами, остановился и подал нам какой-то сигнал. Коммодор обратился ко мне: «Капра, если ты умеешь снимать в тумане, то сейчас тебе покажут твою чертову сенсацию. В тридцати милях прямо по курсу нас поджидает стая волков. Да-да, мы наткнулись на немецкие подлодки».
Несмотря на туман, коммодор решил, что мы должны сменить курс. Видимость упала до нуля: с мостика было не разглядеть даже кормы нашего же корабля, при этом в радиоэфире надо было хранить полное молчание. Связь с караваном – только с помощью туманных горнов. Норвежский танкер, который должен был плыть слева от нас, дал два длинных и три коротких гудка откуда-то справа. Греческий сухогруз, который должен был идти замыкающим в трех милях позади нас, четырежды прогудел ярдах в пятидесяти от нашего бака. Двадцать три гудящих горна нашего каравана, я думаю, было слышно в Берлине. Коммодор в ярости проклинал всех дружественных, нейтральных и союзнических шкиперов. Однако думать о том, насколько велики шансы столкнуться, было некогда: волки нас учуяли, и наш эскорт начал расставлять глубинные бомбы.
Я упаковал свой ценный паспорт и то, что осталось от денег «Collier», в кисет из плащевки и горько пожалел о своем желании сделать статью менее скучной.
Коммодор подал сигнал, означавший, что караван должен рассеяться. Теперь каждый корабль был сам по себе. Время от времени моторы соседних кораблей гудели пугающе близко, но зато разрывы глубинных бомб раздавались все дальше и дальше от нас.
Через двое суток туман сменился совершенно безоблачной погодой. Все 23 корабля были в сборе. Не потерялись даже корабли сопровождения. Мы даже сохранили какое-то подобие каравана, только суда, шедшие в центре, теперь плыли где-то сбоку, греческий корабль был замыкающим, а теперь вырвался вперед, а мы, наоборот, плелись где-то в хвосте колонны.
На горизонте появилась какая-то точка, которая вскоре начала подавать нам световые сигналы. Наш сигнальщик с невозмутимым лицом доложил: «Сэр, корабль военно-морских сил Великобритании «Harvester» спрашивает, не можем ли мы поделиться с ним пивом».
«Передай, чтобы подошли и получили свое пиво».
Эсминец, сделав пару причудливых кругов вокруг каравана, весело подплыл к нам. На мостике стоял британский капитан с громкоговорителем. «Не ожидал встретить вас, сэр! Удивлен, что все ваши корабли еще на плаву!»
«Не ожидал встретить эсминец британского флота на плаву и без пива!» – парировал коммадор.
«У нас закончились глубинные бомбы, так что добивать немца пришлось пивными бочками!»
Вскоре после этого на нашей мачте подняли какие-то непонятные флажки. Сигнальщик перевел мне, что они означали: «Для меня было честью идти позади вас, но вернитесь на исходные позиции. Используйте предостерегающие сигналы».
Корабли расшифровали это сообщение. Норвежский танкер едва не протаранил греческий сухогруз. Шведский красавец дал полный назад и исчез из виду. Французы сообщили, что у них сломался паровой котел, и попросили оставить их в покое. Через четыре часа караван наконец собрался и двинулся дальше в составе 22 судов.
Вечером, когда я пришел на капитанский мостик, коммодор не обратил на меня никакого внимания. Я уж было собрался возвращаться в свою каюту, как он ожил: «Кстати, Капра, а ты знаком с Кларой Боу?»
Оказалось, что британский миноносец напрасно выкинул бочки с пивом – это не помогло: на следующий день немецкие подлодки снова окружили нас. Наш эсминец скрыл караван весьма фотогеничной дымовой завесой и запросил подкрепление. К нам выдвинулся британский морской патруль и, к счастью, вовремя подоспел. Последним штрихом к статье «Североатлантическая битва» для журнала «Collier» стал чудесный воздушный бой между немецким самолетом и британским самолетом-амфибией, проходивший под аккомпанемент зениток, которые при каждом выстреле окутывали все вокруг черным дымом.
К тому дню, когда на горизонте появился маяк Северного пролива, я уже сфотографировал все, что мог, а воображение мое было истощено историями про Голливуд.
Впервые за все время плаванья коммодор не стоял весь вечер на мостике. Он спустился вниз, и я остался наедине с сигнальщиком. Это был тихий человек, не сказавший за все время пути ни одного лишнего слова. Он удостоверился, что коммодор действительно ушел, и прошептал: «Этот старик – отличный мужик, но, – извините, что я так говорю, – некоторые истории, которые он вам рассказывал…»
То, что не все они были правдивыми, меня сильно утешило, но я решил, что мне следует при первой же возможности извиниться перед мистером Фрэнком Капрой.
Войдя в пролив, мы изменили боевой порядок. Дистанция между кораблями была сокращена до ста ярдов. Впервые за долгое время радиомолчание было снято, и каждому кораблю дали указания, где причаливать. Я надеялся, что наш корабль кинет якорь в Ливерпуле, и уже предвкушал, как проведу первый день в отеле «Savoy» в Лондоне. Но военно-морская администрация распорядилась иначе: нам дали приказ выйти в Ирландское море и ждать дальнейших указаний из Белфаста.
Отелю «Savoy» придется ждать меня на сутки дольше. Ну ничего страшного. Коммодор сказал, что знает симпатичный паб в Белфасте, где он хотел бы наверстать упущенное.
Вскоре мы бросили якорь, и к нам на моторке подошли джентльмены в котелках – представители иммиграционной службы. Они поднялись на борт и стали проверять документы. Мои бумаги они изучали с очень озабоченным видом, то и дело покачивая своими котелками. Что-то их явно не устраивало. Когда они узнали про мои камеры и пленки, их котелки стали раскачиваться еще яростнее. Я сказал им о секретной телефонограмме от военно-морского атташе из Вашингтона, но они лишь посмотрели на меня пустыми глазами. От отчаянья я принялся шутить и заверять их, что я, в общем-то, не Рудольф Гесс и не принадлежу к числу тех, кто любит прибывать в Англию на парашюте. Но их это не развеселило. Они сообщили мне, что во время войны в Северной Ирландии могут высаживаться только граждане Великобритании. Это означало, что мне придется оставаться на борту, пока мы не причалим в каком-нибудь из английских портов, где власти должны будут решить мою судьбу.
Коммодор, кажется, искренне жалел, что не может взять меня на берег. Он предложил мне пожить в его каюте, сказал, что мои истории были чрезвычайно интересными, и покинул борт вместе с офицерами иммиграционной службы. Капитан, к которому наконец вернулись все полномочия по распоряжению кораблем, попытался утешить меня тем, что через три дня ему обязательно дадут приказ следовать в Англию. «Поскольку официально мы не вошли в порт, – добавил он радостно, – магазины на борту будут работать, и за 7 шиллингов там по-прежнему можно купить бутылку шотландского виски».
Я перебрался в каюту коммодора, заказал виски, включил радио и уселся играть в очко. К десяти вечера бутылка была пуста, а запасы денег, доставшихся от «Collier», уменьшились еще на 150 долларов. Я заказал еще бутылку, но стюард вернулся с пустыми руками, подозрительно посмотрел на меня и сообщил, что меня вызывают в каюту капитана.
Я поплелся к капитанскому мостику. Я чувствовал, что надвигаются большие неприятности. Вдобавок, в желудке у меня болталось слишком много виски. В каюте, помимо капитана, сидели два молодых морских офицера. Их звали Гарбридж и Миллен. Удостоверившись, что моя фамилия Капа, они потребовали отдать им мои фотокамеры, пленки и записные книжки. «Нет, – сказал я, – это невозможно. Мои камеры, пленки и записные книжки должны быть при мне. Более того, по прибытии в британское военно-морское ведомство все эти вещи должны быть предъявлены для согласования, и на данный момент ни пленки, ни записные книжки еще не согласованы. Вместо этого у меня грубо вымогают все это на пустом корабле посреди Ирландского моря. Нет уж, теперь я останусь на борту и сразу по прибытии в Англию буду жаловаться начальству».
Они что-то промямлили про военное время и сгрудились в углу над какой-то непонятной бумажкой. Спустя несколько минут, что-то обсудив, прочитав и по меньше мере трижды перечитав написанное на бумажке, они повернулись ко мне и снова велели незамедлительно передать им мои пленки, камеры и записные книжки. Они сказали это каким-то другим тоном, и мне это не понравилось.
Внезапно туман, образовавшийся в голове после литра виски, рассеялся – и меня осенило. Я предложил им побиться об заклад, что я смогу сказать, что написано в их бумажке, и рассказал, как военный атташе в Вашингтоне собирался разослать шифровки во все порты Великобритании и написать в них, что некий Роберт Капа прибывает на некоем корабле с камерами и пленками, что эти вещи надо оберегать, а их владельцу следует помочь пройти все формальности и добраться до Адмиралтейства в Лондоне. Так что надо не мучить меня, а вернуться на берег, убедиться в правоте моих слов, позвонив в вашингтонское посольство, и потом доложить в Адмиралтейство, на каком именно корабле я нахожусь, и сообщить, что рано или поздно я прибуду в Англию.
Гарбридж и Миллер еще раз посмотрели на свою бумажку, друг на друга, а потом дали ее мне. Ну что я могу сказать. Там действительно что-то было про пленки, камеры и Капу, но телефонограмму шифровали и расшифровывали столько раз, что она теперь допускала самое широкое толкование, прямо как Библия. Гарбридж, внезапно смягчившись, спросил, можем ли мы поговорить наедине.
«Мы не сомневаемся в правдивости Ваших слов, сэр, – сказал он, явно смущаясь. – Но я надеюсь, что и Вы поверите тому, что я сейчас скажу, и поймете нас».
Новый поворот событий меня воодушевил. Я стал слушать.