Позвонили из «Illustrated». Я сказал, что сделал «сенсационные» снимки. Мне пообещали тут же выслать курьера, чтобы забрать пленки и проявить их.
Я не забыл происшествия на аэродроме, и мне страшно не хотелось влезать в военную форму. Я пригласил рыжеволосую Пэт, секретаря американской военной разведки, на обед, надеясь выяснить, что получение аккредитации нельзя ускорить. Она сказала, что вопрос о выдаче мне аккредитации уже решен и я могу безбоязненно заказывать у портного форму американского военного корреспондента.
Портной определенно имел свой взгляд на то, как должна выглядеть форма американского офицера. Материал, конечно, несколько отличался от официально утвержденного, но мне показалось, что он гораздо симпатичнее. Я рассчитывал, что аккредитацию мне выдадут через шесть дней, и портной пообещал, что управится за это время.
Я отправился в редакцию «Collier» сообщить Квентину Рейнольдсу хорошие новости. Оказалось, что и у него для меня есть неплохие известия: нью-йоркская редакция журнала получила мою статью про морской конвой и отдаст под нее два разворота. Я рассказал ему о поездке на военный аэродром. В ответ Квентин предупредил меня, чтобы я не пытался делать слишком многое слишком быстро. Вместо того он посоветовал мне пойти и проникнуться духом Лондона, сопроводив эту рекомендацию списком адресов, где этот самый дух может быть обнаружен.
Лондон, после бомбежек, но еще до прихода американцев, сохранил дух открытости и гостеприимства. Я обнаружил его сразу же… Его и кое-что еще. И этот дух, и это кое-что еще не оставляли меня на протяжении шести дней в самых странных местах, среди которых не было отеля «Savoy». Бог создал мир за шесть дней, а потом настал седьмой день… похмелье…
Открывая дверь своего номера, я хотел одного – поскорее упасть на кровать. Но меня, оказывается, ждали гости. Комнату из угла в угол мерили шагами мистер Спунер, редактор «Illustrated», и какой-то американский майор. Последний сжимал в руке свежий номер. Он сунул журнал мне под нос и ткнул пальцем в обложку.
«Это твоя фотография? Ты вообще понимаешь, что ты наделал?»
Снимок на обложке я узнал сразу же. Это была лучшая фотография из тех, что я снял на аэродроме. Она получилась очень хорошо.
«Конечно, – ответил я. – Это лейтенант Бишоп и его самолет».
«Какой еще к черту Бишоп!» – заорал он и злобно показал на какую-то маленькую штучку, торчавшую из носа «Летающей крепости». Эта деталька мне ни о чем не говорила, но я уже понял, что из-за нее у меня будут большие неприятности. Майор тут же подтвердил эту догадку.
«Маленькая черная штучка! Это же самая секретная деталь американских ВВС! – задыхался он от злости. – Это же бомбовый прицел "Норден"!»
Откуда мне было об этом знать? У экипажей был, оказывается, строгий приказ снимать чехол с этой штучки только непосредственно перед боевым вылетом. Бомбардир Бишопа сделал это на пять минут раньше времени. Я попытался объяснить, что мой интерес к носу «Летающей крепости» был вызван лишь его схожестью с носом лейтенанта Бишопа. Спунер оправдывался тем, что у него не было возможности связаться со мной за эту неделю, поэтому он не мог попросить, чтобы я получил в американской разведслужбе разрешение на публикацию статьи. Но зато он показал ее цензорам британских ВВС, и они ничего не имели против этой маленькой черной штучки.
Номер «Illustrated» со скандальной фотографией должен был появиться в продаже через три дня. Спунер предложил отозвать и уничтожить тираж – 400 000 экземпляров, уже отпечатанных и готовых к продаже.
«Может это и спасет Вас, мистер Спунер, – сказал майор, – но это не спасет Капу. Он не имел права даже показывать вам эти фотографии без разрешения американской военной цензуры».
Спунер побежал останавливать типографию и отзывать тираж. Меня майор посадил под домашний арест и отправился писать отчет в штаб. Я рухнул на кровать, рядом с коробкой, где лежала моя новая форма военного корреспондента. Я был уверен, что открывать эту коробку мне не придется. Но я ошибся. В тот же день американская военная пресс-служба уведомила меня, что она обязана выдать мне аккредитацию, поскольку без этого я не смогу предстать перед трибуналом.
Я открыл коробку.
На следующее утро состоялись предварительные слушания в присутствии офицеров пресс-службы и военной разведки. Их задачей было определить, по какому именно обвинению меня будет судить трибунал.
Первое, что я понял, когда приехал в суд, – любые совпадения моей формы с настоящей американской формой случайны. Я опасался, что это станет той соломинкой, которая переломит, наконец, хребет верблюду.
Я доказывал свою невиновность крайне подробно и эмоционально. Но чем эмоциональнее становилась моя речь, тем менее по-английски она звучала. Офицеры сухо остановили меня посередине рассказа и начали спорить между собой. Я их прекрасно понимал. Они уже почти достигли какой-то договоренности, когда дверь вдруг распахнулась и в зал вошел начальник военной пресс-службы. Следом за ним шел лейтенант Бишоп.
Лейтенант взял слово и ловко убедил офицеров в том, что я не знаю, чем слово «ас» отличается от слова «пас», легко могу спутать бомбовый прицел системы Нордена с банкой сухпайка и вообще все это дело сфабриковано каким-то злым гномом. Офицеры, просидевшие всю жизнь за столом, не нашли в себе смелости спорить с летающим адвокатом – по крайней мере, на начальной стадии судебного процесса. Мне объявили выговор и, выдав аккредитацию, отпустили на все четыре стороны. Мы с Бишопом немедленно отправились в бар.
«Кстати, – сказал он, выходя на улицу, – дай-ка мне адрес твоего портного!»
В редакции «Collier» и в баре «Savoy» все были в восторге от моей формы. Покрой был явно американский, но все сошлись на том, что оттенок у ткани все-таки британский колониальный.
Я решил отпраздновать получение формы. Пригласил рыжеволосую секретаршу Пэт на обещанный ужин и выпил с ней шампанского. После второй бутылки она забыла, кто я такой, а после третьей уже не могла назвать свое имя и адрес. Я понимал, что если не доставлю ее до дома, то уже не Бишопу, а самому Папе Римскому придется вмешаться, чтобы все уладить.
Мы забрались в такси, и Пэт мгновенно отключилась. Попытки разбудить ее ни к чему не привели. В кармане оставался один фунт. Я нервно следил за счетчиком, пытаясь расшевелить Пэт. Один фунт и десять шиллингов. Я обыскал сначала все свои карманы, потом – карманы Пэт. В ее кошельке обнаружились два фунта и пригласительный билет на какую-то алкогольную вечеринку, на котором было ее имя и адрес. Я остановил такси у озера Серпентайн в Гайд-парке, дважды окунул Пэт головой в воду и довел ее до дома.
Я был невероятно пьян, счастлив, чист как ангел, горд собой и твердо намерен спиртное больше не пить, в азартные игры не играть и с рыжими девушками не водиться.
Мне нужны были гарантии, поэтому я плюхнулся за стол и написал записку Военному Корреспонденту Капе: «Никакого алкоголя. Никаких азартных игр. Никаких бомбовых прицелов. Никаких девушек». Я положил эту бумажку на гимнастерку и с блаженной улыбкой на губах уснул.
Пришло утро. Голова раскалывалась. Я не мог вспомнить, что произошло, пока не наткнулся на свою записку. Решив, что лучший способ избегать приключений – это не искать их на свою голову, я настроился провести время до отъезда в Северную Африку с четой Ярдли. Оставив на столе телефон, по которому меня можно будет найти, я сел на поезд и поехал в Мейденхед.
Я знал, что у Ярдли я буду в безопасности. Буду, сидя у камина, почитывать детективы, спорить о войне и России с мистером Ярдли, а в девять вечера укладываться спать.
ЛОНДОН, январь – февраль 1943 года. Американский офицер играет с сиротами, «удочеренными» его подразделением.
Хозяева были рады видеть меня в новенькой форме и решили, что, поев и выпив кофе, я буду выглядеть еще лучше. Мы сели за стол: Ярдли, какая-то их гостья и я. Гостья была молода и заняла место рядом со мной, но я же не интересовался женщинами – особенно пухленькими блондинками. Отведав кофе, я объяснил, что сегодня слегка не в кондиции, поскольку накануне отмечал получение обмундирования, и что для счастья мне нужно лишь большое кресло и хорошая книга.
И вот я забрался в большое кресло, раскрыл хорошую книгу и тут же заснул. Через десять минут меня разбудили скрипучие звуки граммофона. Это маленькая, кругленькая гостья завела пластинку Тино Росси. Я скривил физиономию и сообщил, что ненавижу Тино Росси, и в этот момент понял, что эта девушка не такая уж пухленькая. На ней были широкие брюки и свитер, и я про себя отметил, что у нее, наверное, неплохая фигура. Да и волосы у нее были отнюдь не белокурые, а какие-то золотисто-розовые. Я зажмурился. Она сделала музыку погромче. Когда я открыл глаза, она стояла против света. У нее был тонкий английский профиль и серо-зеленые кошачьи глаза. Я встал и пошел спать на террасу.
Когда я проснулся в следующий раз, в гостиной пылал камин, граммофон играл румбу. На гостье было обтягивающее черное платье.
«Меня зовут Элен», – сообщила она мне. Стало понятно, что снова притвориться спящим будет трудновато. Оставалось радоваться тому, что я не танцую и потому смогу выполнить данные себе обещания. Она выразила надежду, что румба мне нравится больше, чем Тино Росси. В ответ пришлось указать на тот факт, что я не умею танцевать. В доказательство правдивости своих слов я предложил станцевать один раз. Она сказала, что я не так уж плохо танцую румбу и что обучить меня ей ничего не стоит. Я ответил, что за последние десять лет это никому не удавалось. Элен возразила, что у нее есть свежая идея. У меня, кажется, тоже была свежая идея, и это меня пугало.
Ярдли с супругой спустились поинтересоваться моим мнением о книге, которую они мне дали. Пришлось признаться, что вместо чтения я трачу время на уроки румбы. Я добавил, что это совершенно бессмысленно, поскольку в Северной Африке, куда я вот-вот уеду, румбу никто не танцует.