Это указывает на связь между чрезмерным вытеснением его желаний и фантазий по отношению к его сестре и его навязчивыми импульсами к сексуальным отношениям с ней» (Klein, [1932], p. 118, курсив мой. – Дж. М.). Здесь Кляйн имеет в виду особый индивидуальный случай; однако, безусловно, что независимо от степени насилия, которое фантазируется по отношению к родителям, существует также автономное сексуальное желание по отношению к сиблингу.
Часто бывает трудно получить доступ к так называемой «основной» мастурбационной фантазии, но она очень важна: это сценарий, который показывает, как человек видит себя в мире; она не является статичной (как фантазия Герта, которая высвободилась в ходе терапии), она может трансформироваться под влиянием жизненных изменений. У нас нет достаточного материала относительно фантазий Герта и того, как они изменялись, чтобы сделать какие-то основательные предположения, но мы можем отметить, что отсутствие головы, безусловно, способствует неузнанности и в то же время является типичным символом кастрации, то есть, что более очевидно, ответным насилием: «Да, поплатился б Ирод головой»[15], – говорит испуганная Клеопатра в пьесе «Антоний и Клеопатра» Шекспира. Изначально инициатором инцеста была Илза, а не Герт. Сестра и брат на протяжении всего их инцестуозного детства очень плохо ладили – боялся ли Герт Ильзы? Мы не знаем, но, если попробовать интерпретировать их отношения, это кажется вероятным.
Мастурбационные фантазии очень индивидуальны, но часто они имеют узнаваемые общие черты. Содержание этих фантазий определено Фрейдом в названии работы «Ребенка бьют»1 (Freud, [1919]). Оно имеет отношение к сиблингам. До сих пор не решено, была ли искоренена эта фантазия под влиянием изменившихся социальных практик. Напротив, вполне возможно, что эта фантазия настолько распространена, что ее просто не замечают, как вначале думал Фрейд, наблюдая и анализируя ее в 1919 году, и как потом считала Анна Фрейд в 1923 году, дополняя теорию своего отца (Freud A., 1923). Мой собственный клинический опыт и необходимость логического осмысления бессознательных процессов подводят к мысли, что какой-то вариант этой фантазии или ее воплощения может иметь место в жизни каждого на определенном этапе. Это утверждение в настоящее время опирается на признание универсальной психической (а также, разумеется, социальной) важности сиблинговых отношений.
Я сделаю несколько вступительных замечаний относительно анализа этой фантазии, проделанного З. Фрейдом и А. Фрейд, затем приведу клинический пример из моей собственной практики конца ХХ века, а в заключение выстрою связь между случаями, с которыми работал Фрейд, и моей клинической работой. Мне хочется надеяться, что это даст толчок к разработке такой психоаналитической парадигмы, которая учитывает сиблинговые отношения, а также латеральные отношения в целом.
Фантазия – это история, которая может сопровождать или не сопровождать физическую мастурбацию; кульминационный момент такой фантазии обычно сопровождается оргазмом. Она демонстрирует, как нарциссические и латеральные объектные отношения используются для служения эротическому Я. Фрейд считал, что его эссе помогает понять извращение. Сам по себе этот факт интересен тем, что «избиение ребенка» является обычной фантазией женщин, и женщины часто воспринимаются как невротики, а мужчины – как извращенцы. Предполагается, что женский невроз и мужское извращение являются двумя сторонами одной медали, однако в этом эссе исследуется женское извращение. Если мы будем иметь в виду сиблингов, которые, как я утверждаю, подразумеваются в этой фантазии о мастурбации, мы увидим, что ни неврозы, ни извращения, по сути, не являются гендерно специфическими.
В своей статье «Ребенка бьют» Фрейд приводит шесть случаев, четыре – с женщинами и два – с мужчинами. Он упоминает, что наблюдал еще много подобных случаев, но эти шесть были тщательно исследованы. Двое из шести упомянутых пациентов, очевидно, обсессивны; третий проявляет некоторые обсессивные черты; пятый страдает от крайней нерешительности, но без какого-либо психиатрического диагноза; шестой упоминается, а затем Фрейд его игнорирует, хотя отмечает, что очень много думал об этом пациенте, и, возможно, этот пациент – его младшая дочь Анна Фрейд, которую, он, каким бы невероятным это ни казалось сегодня, анализировал незадолго до написания эссе. Я хочу обратить внимание на диагноз четвертого пациента. О нем Фрейд пишет: «Четвертый случай, однако, был чистейшей истерией с болями и торможением» (Freud, [1919], p. 183).
Таким образом, наш диапазон упомянутых Фрейдом случаев варьирует от «крайне тяжелого, опасного для жизни невроза навязчивых состояний» и истерии до нерешительности, которая близка к «нормальной» и, вероятно, «идеальной» нормальности – у Анны Фрейд! Фрейд пишет в первом абзаце:
Поразительно, как часто люди, которые обращаются за аналитическим лечением в связи со своей истерией или неврозом навязчивых состояний, признаются, что они предавались фантазии об «избиении ребенка». Весьма вероятно, что еще чаще такие фантазии возникают у гораздо большего числа людей, которые были не настолько больны, чтобы прийти в анализ (Freud, [1919], p. 179).
Я полагаю, что во всех случаях, варьирующихся от тяжелой формы невроза навязчивых состояний до нормальности или почти нормальности, мы имеем дело с истерией. Эта истерия напоминает, например, невроз навязчивых состояний у мужчин и представляет собой психопатологию обыденной жизни, которая при определенных обстоятельствах может превратиться в яркую форму истерии. Фрейд объяснил истерию, лежащую в основе невроза навязчивых состояний в случае с Вольфсманном. Его фобия – это тревожная истерия, но его кишечник нес бремя конверсионных симптомов, что указывает на лежащую в основе навязчивости конверсионную истерию: «Наконец я понял, какое значение нарушение кишечника могло иметь для моих целей; оно представляло собой ту долю истерии, которая всегда лежит в основе невроза навязчивости» (Freud, [1918], p. 75). Причина, по которой я об этом говорю, состоит в том, что, поскольку все мы являемся потенциальными истериками, скрытая истерия делает вероятным наличие у каждого центральной мастурбационной фантазии.
На одном конце шкалы располагаются патологические категории Фрейда, на другом – нормальные истории, которые, например, приведены в первой опубликованной психоаналитической статье Анны Фрейд, где она описывает случай подростка-мечтателя (почти наверняка себя) (Young-Bruehl, 1988). В этом случае художественная надстройка грез «пациента» никогда не вступала в конфликт с реальностью; таким образом, технически он должен относиться к невротическому типу. В этих случаях, по моему мнению, присутствует то, что я буду называть «истерическим потенциалом». Очень «приятные истории», которые описывает Анна Фрейд, могут либо найти выражение в искусстве (сублимация), либо защитить от чего-то другого, что пытается незаконно проникнуть в сознание. Однако вопреки мнению Анны Фрейд я предполагаю, что навязчивость желания рассказывать истории указывает на наличие невротического симптома. Как Герт и Илза не могли прекратить свои сексуальные контакты, возможно, точно так же и Анна О. (Freud, [1895]), и Анна Фрейд не могли прекратить рассказывать истории. На мой взгляд, здесь имеет место не сублимация в подлинное творчество (как происходящее с Анной Фрейд могло бы выглядеть с точки зрения Кляйн), а процесс расщепления, для которого характерна бифуркация: фантазии об избиении полностью вытесняются и становятся бессознательными, в то время как незаконные желания, лежащие в их основе, не столько сублимируются в искусстве, сколько конвертируются в «приятные истории», фантазии, в которых только на первый взгляд речь идет о заботе и любви.
Такое рассказывание историй получило название «боваризма» в честь героини Флобера Эммы Бовари. Рассказывание историй, в которых рассказчик воспроизводит события, произошедшие в его воображении, является вербальным эквивалентом соматического конверсионного симптома, при котором физическая болезнь демонстрирует психические желания. Парадоксально, но сублимация возможна только при условии отказа от этих историй. Здесь я имею в виду не то, что истории следует забыть, а то, что необходимо распознать и отказаться от воображаемого исполнения желаний, чтобы эти истории не удовлетворяли желание, когда их автор сам становится героем или принцессой, а служили бы цели выражения этих желаний, которые не будут реализованы: персонаж, но не автор может быть героическим, богатым или красивым. Навязчивое стихосложение, которое когда-то назвали «словесным поносом», а теперь известно как «хренотень», беллетристика, порнография и «приятные» истории, – во всех этих случаях слова используются, чтобы получить удовлетворение, сходное с сексуальным. Автор в них – единственный герой, Его Величество Младенец во многих обличьях. Автор не знает, что в мире есть другие люди. Когда пациент превращает фантазии своей болезни в письменные истории своего исцеления, как это делала Анна О., первая психоаналитическая пациентка, через ее отказ от чего-то, она оказывается на пути к сублимации, что позволяет ей оплакивать потерю уникального Я.
Всегда ли условием для написания истории является потеря? Потеря является необходимым условием для репрезентации. Тем не менее кажется, что существует такой тип письма, который избегает этого. В том, что мы могли бы назвать «написание как презентация», слова не служат целям репрезентации, а существуют сами по себе. Это тот тип повествования, письменный или устный, на который, я думаю, ссылалась Анна Фрейд. На мой взгляд, это не сублимация, которая подразумевает потерю. Конкретное шизофреническое мышление таким образом использует устное слово. Я полагаю, что в «школярском» истерическом письмотворчестве используются слова, как если бы одна сторона метафорического уравнения была представлением самой вещи. В стихотворении Энн Секстон о языке, где «слова похожи на монеты, хотя, скорее, на роящихся пчел» (Sexton, [1962]), мы ощущаем это удовольствие от того, как слова высыпаются, подобно монетам в лоток игрового автомата, что в точности характеризует красноречивую «хренотень», слова ради слов; слова не являются частью структурированного языка, а скорее образами – денег и пчел. С одной стороны, имеет место воображаемое исполнение желаний или фантазии, а с другой – «символизированное» письмо, и, конечно же, сочетание и того, и другого.