Для большинства маленьких детей одного вида матери, держащей на руках еще одного ребенка, достаточно, чтобы выказать сильное поведение привязанности. Старший ребенок настаивает на том, чтобы оставаться рядом с матерью или сидеть у нее на коленях. Часто он ведет себя так, будто он младенец. Вполне возможно, что это известное поведение является особым случаем, когда ребенок реагирует на отсутствие реакции матери на него. Однако тот факт, что ребенок более старшего возраста часто реагирует подобным образом даже когда мать проявляет внимание и отзывчивость, свидетельствует о том, что здесь задействовано нечто большее (Bowlby, 1969, р. 260–261; курсив мой. – Дж. М.).
Я предполагаю, что здесь действительно «задействовано нечто большее». Чувствуя угрозу со стороны странного существа в животе своей матери, Лотти надеется, что сестра, в ожидании которой она находится, станет похожей на уже знакомую Дорри или же что она сама станет Дорри и сможет справиться с прибытием новой Лотти. Может ли быть так, что преждевременное и неразрешенное отделение от материнской фигуры создает предпосылки для развития актуального невроза (как я это называю) и что появление брата или сестры как раз и является новым случаем такой травмы? Сиблинг (или сверстник), который является моей репликой, угрожает моему существованию – кто я, если есть другая дочь, сын, ребенок?.. Ненависть к сопернику предшествует любви к товарищу по играм. Любовь приходит, когда неизвестное становится знакомым. Я полагаю, что здесь, когда сиблинговая травма – травма присутствия сиблинга – накладывается на травму неизвестного хищника, связанную с сепарацией от матери, можно найти ядро не настоящего невроза, а психоневроза. «Хищник» переживается через аффекты; сиблинг требует понимания. Инцест и желание убить, позитивная любовь и позитивная ненависть латеральных отношений устанавливают свои собственные требования и нуждаются в своих собственных решениях наряду с инцестом и желанием убить, любовью и ненавистью эдипальных и кастрационных комплексов. Из дилеммы латеральности также происходят психическая трансформация, обнаруживаемая в симптоме, фрейдовское бессознательное, компульсивное повторение и побудительная сила самого влечения.
Теперь я хочу вернуться к тому, с чего начала. Боулби для меня представляется заботливым, внимательным, бесконечно творческим, вдумчивым, интеллигентным человеком и великим новатором. Возможно, потому, что он сам скучал по своей матери, когда был ребенком5, Боулби в своей теории отвел утрате матери центральное место, однако упустил из виду сиблинговые отношения, которые он проявлял в своих прекрасных отношениях с коллегами, но игнорировал в своих размышлениях. Я убеждена, что матери имеют значение; но они не должны отвечать за все проблемы: проблему хищника, травму чрезмерности. Я имею в виду не моральную сторону, а логическую. То, что травмой стала утрата того, кто должен защищать от травмы, имело много печальных последствий, одно из которых – попытка создать «супермаму» в 1950-х годах и осуждение матерей, которые не соответствовали этому образу. Но это абсурд! Ни одна Мать не может быть Кнудом Великим, который повелевает волнами, землетрясениями, войнами или жестоким обществом. Как и в случае с рождением сиблинга, она может смягчить последствия, только если мы сместим наше внимание на них, а не на нее. Это то, что пытались сделать во время эвакуации.
Я хочу выразить свое уважение и с любовью вспомнить сестер и братьев (настоящих и метафорических), друзей и товарищей по детскому саду и улице, с которыми я дралась и играла, кричала и смеялась, разделяла заразные болезни, так распространенные в то время, пока наши матери, которых мы обожали, когда они обожали нас, работали, а бомбы падали. Наличие латеральных отношений и память об их богатстве – недооцененная часть ткани психической и социальной жизни.
Глава 8Наше время: сексуальность, психоанализ и социальные изменения
С 1960-х годов произошли значительные изменения в семейных конфигурациях, однако психоаналитики, работающие с семьями, опираются на весьма устаревшие теории и данные, которые ведут свой отсчет либо от рождения этой дисциплины более ста лет назад, либо же от кризиса периода Второй мировой войны, не заглядывая дальше 1960-х годов. В наши дни в западном мире происходит значительное снижение числа браков и возрастание числа разводов, размер семьи уменьшается, количество детей в семье зачастую не более двух, увеличивается число детей, рожденных вне брака, возрастает число матерей-одиночек, отцов, которые отсутствуют большую часть времени, людей, которые просто живут вместе, моногамных пар без детей и других вариантов организации совместного проживания, в том числе гомосексуальных пар с детьми и без детей. Все эти феномены присутствовали и ранее, в другие исторические периоды или других обществах, но важно, что на момент – или в период – создания психоаналитических теорий они не входили в область повседневных практик в западном мире. Более того, такое сочетание разных форм семейной организации, которое мы встречаем сегодня, не было в той же степени присуще семьям прошлого. Напротив, когда одна (или несколько) этих форм начинала преобладать, как, например, в Британии военного времени, это способствовало созданию идеологического мифа о нуклеарной семье, где все внимание было сфокусировано на ребенке, на матери и на отсутствующем отце. Во время войны реальность поставляла большой объем клинического материала о связи матери и ребенка. И, кроме повторяющихся заявлений о важности роли отца, не проводилось каких-либо серьезных исследований отцовства и отношений между ребенком и отцом. Ирония заключается в том, что важные тексты прочитывались как прообразы описания будущих матерей-одиночек; наибольшее внимание уделялось именно феномену заботы о ребенке, а не супружеской паре, и эта тенденция сохранилась до сих пор.
Меня интересуют исследования ряда острых вопросов, связанных с психоаналитической теорией и практикой в свете социальных изменений. Фокус проблемы для меня вращается вокруг понимания гетеросексуальности, которая хотя и получила одобрение, но не была должным образом проанализирована в контексте социальных изменений. Я не касаюсь вопросов плюрализма сексуальных практик (глава 5), меня интересует многообразие различных психических манифестаций, которые возникают, маскируясь под нормативность. Поддержка нормативного, не только по определению, должна исключать ненормативное, но, как обычно отмечается, такая позиция маскирует наличие ненормативного. Когда на это не обращают внимания, анализ превращается в идеологию (глава 2). Пока мы не сможем соотнести наши теории психической жизни с социальными условиями независимо от того, кажутся ли они «универсальными» или специфическими, такие теории невольно будут отражать эти самые условия. Действительно, я думаю, что это уже произошло в отношении понятия кастрационного комплекса и в отношении связи мать-младенец. Как следствие того, что теории характера предпочитаются теориям личности (глава 4), кастрационный комплекс больше не рассматривается как исходящий с позиции отца. Вместо этого он отбрасывает свою тень на мать, так что мы имеем дело с женщиной, которой боятся, а не с испуганным ребенком. Ребенок не отказался от своих амбивалентных желаний под влиянием ограничений, которые накладывает на него цивилизация; напротив, он становится невротиком или психотиком из-за кастрирующей матери. Как следствие, идиллия между матерью и ребенком может возникать только у правильных матерей в очень правильных ситуациях.
В этом прослеживается четкая последовательность: проблема отцовства, проблема материнства и проблема статуса сиблингов как конечная точка на этом пути. Все эти три вопроса непосредственно связаны с вопросом гетеросексуальности. Приобретают ли сиблинги особый психический статус в связи с невыполнением родителями своих обязанностей? Но они также вносят свой вклад в это невыполнение. Еще в 1963 году немецкий психоаналитик Александр Митчерлих провел исследование, описанное в его книге «Общество без отца» (Mitscherlich, 1963). В наши дни такие выражения, как «Америка без отца» или «отцы-маргиналы», становятся весьма распространенными. Отсутствующие отцы – настолько нормативное явление, что оно привело к внесению изменений в британское законодательство, согласно которому они должны выплачивать 15 % от зарплаты на одного ребенка и 20 % на двоих детей – смехотворные суммы. Если брак не был заключен официально, они не имеют права голоса при обсуждении вопросов образования и лечения своих детей. Все эти меры институализируют явление исчезающих отцов.
Я предполагаю, что снижение значимости комплекса кастрации в теории объектных отношений, продвигаемой кляйнианским направлением и независимой группой Британского психоаналитического общества, отражает непризнание этих социальных изменений. «Общество без отца» получает осмысление в теории, которая подтверждает важность эдипова комплекса, но не обращает особого внимания на критическую роль кастрационного комплекса. Хотя и кляйнианцы, и практики, принадлежащие к независимой группе, заявляют о своей приверженности положениям комплекса кастрации, в их клинических наблюдениях и теоретических описаниях этот комплекс поразительным образом отсутствует. Адам Лиментани – один из тех аналитиков, которые размышляют об отсутствии комплекса кастрации не столько в теориях, сколько в материале тех случаев, с которыми сталкиваются аналитики в своей практике. Фиксирует ли при этом Лиментани психические отголоски социальных изменений?
В статье 1986 года «Пределы гетеросексуальности: вагинальный мужчина», переизданной в 1989 году (Limentani, 1989), Лиментани исследует феномены, обнаруженные в ходе многолетней клинической практики. Он пишет о том, что гетеросексуальность, будь то социальная практика или психическое переживание, присуща тем людям, которые не проявляют никаких признаков комплекса кастрации или у которых он проявляется как-то не так, то есть когда кастрационной комплекс трудно обнаружить. Успешное или неуспешное разрешение комплекса кастрации продемонстрировало бы его наличие в качестве репрезентации бессознательных процессов, но, п