Лиментани считает, что Дон Жуан является примером «вагинального мужчины», который утверждает гетеросексуальную идентичность за счет идентификации с женщиной, а не посредством выбора объекта. Истерик Бренмана, г-н Х, представляется ему Дон Жуаном, который практикует промискуитет через идентификацию со множественными другими. (Кляйн определяла своего эвакуированного пациента Ричарда как Дон Жуана в фантазии.) Бренман считает, что гетеросексуальность истерика Дон Жуана мешает нам увидеть степень его нарциссизма. Пациент Бренмана испытывает такую интенсивную тревогу, что он опасается за свой рассудок. Не вызвана ли эта тревога бессознательной ревностью, от которой он пытается избавиться? Он, с одной стороны, использует катастрофическую ситуацию, а с другой стороны, отрицает ее. Он изменяет своей жене и впадает в ярость при мысли, что она может ограничить его свободу; он позволяет ей быть «свободной», зная, что она будет ему верна.
Когда любовница неверна ему, он хочет уничтожить ее как личность и как профессионала, поскольку считает, что она предала его и надругалась над всем, что он ей дал. Для тех из нас, чья молодость пришлась на 1960-е годы, этот сценарий настолько знаком, что кажется нормальным. Но за этим стоит тот факт, что Дон Жуан, мужчина или женщина, жаждет обожания, а не любви. Как метко заметил Бренман: «Я заставлю тебя любить меня, даже если мне придется сломать каждую косточку в твоем теле» (Brenman,1985, p. 427).
Два наблюдения относительно г-на Х и вагинальных мужчин нуждаются в дальнейшем рассмотрении, если мы хотим лучше понять отношения между сиблингами, предполагающие парадигму автономности, лежащую в основе нормативных аспектов современной жизни. Что подразумевается под идентификацией и каковы последствия желания быть обожаемым, а не быть тем, кто предлагает любовь?
Идентификация, интроекция, интернализация, то, что я назвала «проглатыванием», представляют собой разные процессы, но нет единого мнения о том, какой из них и когда именно используется. Я сузила концепцию интернализации (или внутреннего объекта) до репрезентации чего-то, что было опознано как не являющееся частью самого себя (таким образом, признано «утраченным») – если это «другое», оно может быть принято как внутренний образ и представлено во внутреннем взоре. Интернализация в основном связана с процессом горевания; это имеет решающее значение для развития способности к ментализации, поскольку облегчает переход от телесного восприятия к мышлению. Боулби пишет, что и истерик, и ипохондрик, и психопат ошибочно поместили умершего человека в кого-то еще или в себя. Истерик, ипохондрик и психопат не смогли увидеть другого как отличного от себя; чтобы оплакать умершего, этого человека необходимо признать другим: чья-то жизнь продолжается, а его жизнь окончена. Если его оплакивают, то его можно воспринимать как «внутренний объект», помнить его и обращаться к нему. Человек, которому удалось интернализировать психологически отдельных «утраченных» других как «других», как тех, по ком скорбят, не испытывает чувства «ненаполненности собой», потому что эти объекты, которые могут быть как сценами, так и людьми, населяют его психику. Но они делают больше, чем это: для того чтобы быть принятыми внутрь таким образом, они должны были быть восприняты в своей инаковости, и, если они отличны от субъекта, субъект может принимать тот факт, что другие их тоже воспринимают. Винникотт и Балинт подчеркивают, что для развития ребенка важно, чтобы мать его признавала, так как это признание позволяет ребенку воспринимать самого себя как такового. Соглашаясь с этой формулировкой, я хочу подчеркнуть важность того процесса, суть которого я только что изложила. Я обнаружила, что разворачивание этого процесса знаменует собой один из наиболее переломных моментов в клинической работе. Важность этого процесса я могу проиллюстрировать на следующем примере.
Чтобы поразмышлять о сиблингах и психопатии, которая является психиатрическим, а не психоаналитическим диагнозом, я прочитала отчет психоаналитически ориентированного психолога о его случае «гипноанализа» психопатического заключенного Гарольда, своеобразного «Бунтаря без причины»[19] (Lindner, 1945). Читая этот отчет, я была озадачена переменами моего настроения. Я не могла поймать перспективу, посмотреть на себя со стороны, чтобы понять, что я думаю. Когда Гарольд рассказал свою историю терапевту (а я ее прочла), я сначала почувствовала, что он стал жертвой острой депрессии и насилия, практикуемого у него дома, которое в норме абсолютно неприемлемо: речь идет об избиениях, которым он подвергался, жестоких издевательствах, насмешках над его физическими недостатками. Определение психопатии, данное Винникоттом, помогло мне найти себя на какое-то время: психопат – это антисоциальный ребенок, который сначала был депривированным ребенком. Мне было жаль Гарольда, возможного убийцу. Но затем мое настроение изменилось. Эта перемена не повлияла на мое понимание и не помогла мне увидеть что-то новое, но я обнаружила какой-то иной оттенок в своих чувствах: мне было жаль все объекты, которые он разрушал, людей, которых он обворовывал, обращаясь с ними как с грязью. Я чувствовала себя потерянной. Верила ли я хоть чему-то?
Гарольд, казалось, создавал проблемы для всех, включая терапевта. Большая часть его истории была, вероятно, на самом деле правдивой, но это не имело никакого значения для Гарольда, а только являлось для него средством достижения цели. Не было никакой разделительной линии между фантазией и реальностью, и это произвело такой эффект, что я вспомнила ранний комментарий Мелани Кляйн о ее технике игры с детьми. Кляйн в процессе лечения принимала участие в детской игре, исполняя те роли, которые ребенок назначал ей, с одним условием: когда человек, за которого она должна была себя выдавать, был ужасным, пугающим, грубым мучителем или кем-то подобным, она предваряла свою игру словами «я притворюсь, что я.», защищая, таким образом, как мне кажется, себя и своего пациента от «реальности» фантазии. Для ребенка в определенном возрасте, как и для Гарольда, фантазия реальна, а реальность – фантазийна; между ними нет разделительной черты, нет никаких «давайте притворимся». Это также верно, например, для пациента, описанного в книге Биона «Воображаемый близнец» (глава 9). Действительно, в разные моменты жизни все люди так или иначе с этим сталкиваются. Именно качество слияния реального с воображаемым имеет значение в психопатии. Это к вопросу о том, что делать с явной бессмыслицей; в большинстве случаев вымысел, кажется, не приносит никакой пользы, просто истина не вызывает ничего, кроме безразличия.
Понятно, что об этом можно долго говорить, но я представила случай Гарольда, чтобы проиллюстрировать важность процесса интернализации. Процесс интернализации заключается в том, что другой человек или объект, или место рассматриваются как другие, а затем «вбираются», обдумываются, запоминаются, «видятся» внутренним взором. Когда это будет достигнуто, этот объект, если он воспринимается как человеческий объект, будет рассматриваться как тот, кто может видеть субъекта. (В случае с деревьями и местами, животными и т. д. человек ощущает себя «частью пейзажа», чувствует, что его «любит собака».) Гарольд в своей психопатии не может видеть другого и, следовательно, воспринимать себя видимым. Как я уже сказала, это важный поворотный момент, когда субъект видит себя с точки зрения другого. Это достижение самого субъекта, отличающееся от признания матери (или кого-либо еще); это главное измерение процесса интернализации. Пациент, чья мать умерла, когда он был ребенком, совершил прорыв, когда он внезапно понял, как ужасно было его матери оставить его, а не только переживал невыносимость для него смерти матери. Последняя точка зрения присуща неподвижной позиции жертвы.
Обычно дело обстоит сложнее. Кляйн в случае с Эрной, о котором я говорила, помогает своей пациентке отделить настоящую, добрую мать от приносящего мучения имаго ведьмы (которую я называю интроектом). Вместо того чтобы подчеркивать разделение на реальное (добрая мать) и фантастическое (ведьма), я хотела бы обратить внимание на то, что субъект, Гарольд или Эрна, должен увидеть, что, как это ни грустно для родителя, он (или она) не был тем человеком, который способен воспринять то, что было достойным любви в их ребенке. Это понимание почти противоположно опыту Сары, который заключался в том, что ее мать восприняла ее неправильно, считая ее счастливой, когда ей было плохо. Последнее было хорошо документировано и подробно описано – такой опыт ведет к формированию «дезорганизованной привязанности» у ребенка. Я подчеркиваю, что это влечет за собой (или может предварять) неспособность ребенка переживать себя с точки зрения другого или воспринимать другого объективно. Но остается еще один вопрос, который предстоит обсудить позже: почему мы верим злым фантазиям в той степени, что нам приходится защищать себя посредством «давайте притворимся», и почему мы отыгрываем эти фантазии, становясь мучителями, убийцами и т. д.?
Может быть, вещи «забираются внутрь», но не интернализируются в том смысле, в котором я это понимаю. Я называю это «интроектами». Сара (глава 3) была не только «не наполнена собой», ее голова была полна диких волков. Осужденный Гарольд всегда «гудел» от идей. Но, как и в случае с женщинами Дон Жуана, ни эти мысли, ни эти животные не связаны между собой. Мне кажется, что знаменитая «сообразительность» психопатического аспекта любой личности включает только интроекцию разрозненных единиц информации, часто энциклопедического характера, о которых невозможно думать или размышлять. Подобно донжуанскому списку из 903 женщин, эти единицы информации скорее дополняют друг друга, чем связаны между собой. Когда внешние объекты вбираются, будучи разрозненными и изолированными, как на полотнах Фрэнсиса Бэкона, который изображал несвязанных между собой людей и вещи, они становятся интроектами. Таким образом, интроекты не являются ни «внутренними объектами», ни объектами идентификаций.