На первый взгляд, организация общества в теории и на практике подтверждает широко распространенное мнение о взаимосвязи способности к деторождению и статуса женщины как представителя второго пола. Чтобы оспорить это объяснения, я хочу предложить в качестве контраргумента темы половых различий, размножения и безумия в контексте западного мира. Почему безумие? Первая часть моего аргумента уводит нас от сиблингов, к которым я потом вернусь. Взаимосвязь между социальными изменениями и психическими структурами означает, что всегда существуют скрытые психические структуры, которые выходят на поверхность, с одной стороны, чтобы ознаменовать социальные изменения, а с другой – как реакция на них: между психическим и социальным нет однозначной корреляции, но существует несомненная и необходимая взаимозависимость. С психоаналитической точки зрения психические заболевания равны нормальным психическим процессам в широком смысле: так называемые здравомыслие и безумие – это не отдельные психические процессы, а непрерывный процесс. Поэтому психопатология предлагает некоторые преувеличения, которые могут дать нам ключ не только к индивидуальной психике, но и к социальному миру, который ее производит.
В западном мире существует мнение, что в тюрьмах число отбывающих заключение мужчин превышает число женщин примерно в той же пропорции, в какой число женщин с диагностированным психическим расстройством превышает число психически больных мужчин. Такое соотношение подталкивает к выводу о существовании естественных предпосылок для гендерной структуры преступлений и безумия, то есть что мужчины более склонны нарушать гражданский порядок (совершать преступления), а женщины в силу того, что они женщины, вносят беспорядок и неразумность (безумие) в человеческий порядок. Мужчины могут быть против общества; женщины – за пределами человечности. Я полагаю, что понятия психического заболевания и преступности уже имеют гендерный окрас. Речь идет не о непропорциональном количестве женщин, которые становятся психически больными в мире мужчин, именно потому что это мир мужчин, как часто (и, вероятно, справедливо) утверждают некоторые авторы (Chesler, 1997; Porter, 1987; Ussher, 1997; и др.), а о том, что «женщины» и «психические заболевания» являются родственными терминами. Это общее размышление имеет специфическую историю, и именно на аспекты этой специфичности я хочу обратить внимание.
Если женщины как женщины занимают место вне государственных структур и, следовательно, обитают на территории безумия, мужчины как мужчины будут выступать против государственных структур и законов, следовательно, они будут преступниками. Однако, по крайней мере, в настоящее время в Англии наблюдается резкое увеличение числа преступлений, совершаемых женщинами, одновременно возникает обеспокоенность тем, что очень многие преступники весьма серьезно психически больны. Можем ли мы говорить о том, что безумие и преступления выходят за пределы гендерных границ? Недавние отчеты о заключенных, мужчинах и женщинах, в Соединенном Королевстве показывают, что большинство из них психически больны, что, таким образом, сближает гендеры.
Начиная с древних времен во многих культурах и мифах существовало представление, что женщины занимают маргинальную позицию относительно социального порядка. Безумие – крайняя степень психического заболевания – имеет аналогичную позицию: оно составляет характерную черту для гениальности, божественности и/или для ужасов ада и дьявола. Оно иррационально и в случае возникновения должно быть изгнано, даже если его потребности, как в премодернистской идиллии Фуко, все еще удовлетворяются в пределах сообщества, подобно потребностям женщин; тем не менее оно находится вне общественного закона и порядка. На протяжении большей части человеческой истории ни сумасшедшие, ни женщины не являлись полноправными гражданами. И все же безумие и женщины не идентичны; скорее они занимают различные части одного и того же внешнего пространства. Мы должны также помнить, что для талленси ребенок до появления его единоутробного сиблинга также является асоциальным, хотя, конечно, в общине о нем заботятся как о человеке. Я предполагаю, что в этом приравнивании женщин, сумасшедших и детей, у которых еще не появился сиблинг, есть определенный смысл.
В 1989 году Кэрол Пейтман утверждала, что термин «патриархат» должен включать как братские, так и отцовские формы мужского доминирования. Я не согласна с таким объединением, но нахожу ее противоречивую оценку «братства» как патриархального угнетения интересной и полезной. Кэрол Пейтман утверждает, что построение современной политической теории зависит от подчинения женщин; но это подчинение братству, а не отцовскому патриархату. Подъем современного государства в XVII веке с последующим акцентом на «договор» гарантировал, что братья будут равны в своих правах и одинаково уверены в своем отце. «Пожалуй, самая поразительная особенность истории договоров – это отсутствие внимания к братству, в то время как основное обсуждение строится вокруг свободы и равенства.» «Только мужчины рождаются свободными и равными. Теоретики договоров понимали половое различие как политическое различие, различие между естественной свободой мужчин и естественным подчинением женщин» (Pateman, 1989, р. 4–5). Долг женщины – родить; а долг мужчины – умереть за государство. Теоретики договоров, которые узаконили эти положения, которые у нас все еще доминируют, в XVII веке противостояли «патриархистам». Теория договоров опровергала естественные права королей и отцов, а также модель патриархальной семьи как основы государства, настаивая вместо этого на правах индивидов и прокладывая тем самым дорогу ко всеобщему равенству. Но для женщин этот путь был закрыт ввиду их природной роли, которая находилась вне социального контекста:
Братский общественный договор создает новый, современный патриархальный порядок, который представлен как разделенный на две сферы: гражданское общество, или универсальная сфера свободы, равенства, индивидуализма, разума, договора и беспристрастного права – царства людей или «индивидуумов», и частный мир особенностей, естественного подчинения, кровных связей, эмоций, любви и сексуальной страсти – мир женщин, в котором также правят мужчины (ibid., р. 43).
Хотя общественно-политический мир разделен таким образом, этот факт скрыт ввиду наличия у людей индивидуальных прав. В свою очередь, существование «абстрактного» индивида с абстрактными правами означает, что мы не видим за этим братства. Братский субъект мужского пола маскируется под бестелесное, бесполое частное лицо. Можно расширить это в нескольких направлениях: экономика, которая зависит не от потребительной стоимости труда человека, а от прибавочной стоимости, которую он производит, таким образом, также становится абстрактной и теоретически бесполой. Не попадает ли и понятие безумия под влияние нейтрального индивида (процесс, который реализуется только сегодня)? Работа и гражданство абстрактны, но принадлежат сфере мужского, а безумие, отмеченное как женское, становится абстрактным. В пространстве абстрактного положение гендеров может измениться.
В «Короле Лире» мы видим, как старого короля и отца патриархального порядка охватывает истерия: «Я чувствую, как во мне пробуждается мать». Отец считался единственным родителем, поэтому Лир может переживать истерику; истерия была болезнью женщины, «матери»; но так как Лир является и отцом, и матерью, он может страдать от «удушения матерью». Диагноз истерии претерпел изменения в XVII веке и был связан с мозгом; даже если «истерические припадки» были обусловлены маткой, «болезни нервов» в значительной степени вытеснили их. Это означало, что мужчины могут страдать истерией, но их при этом не считают истериками, равно как и женщин не считают политиками. Если новая политическая теория привела к появлению нейтрального политического индивида, а новые социально-экономические условия – к появлению нейтрального работника, то отношение к психическим заболеваниям, я полагаю, последовало этому примеру. Психиатрия и фармакология все в большей степени реагировали на гендерно нейтрального пациента. Но если в политике и экономике нейтральность по-прежнему является мужской, то в безумии эта нейтральность по-прежнему женская. Тем не менее появилась возможность потребовать то, что было заявлено, – истинный нейтралитет в политике. Могут ли, таким образом, истерия и безумие в равной степени принадлежать мужчинам в дегендеризованном мире?
Если женщины, как в рассуждениях Пейтман, были подчинены братству, которое лишало их полного равенства и свободы из-за их репродуктивной роли, то к насколько серьезным последствиям может привести растущее преодоление этого разделения, происходящее вследствие изменений его актуальности и самой концепции воспроизводства? Чем выше социально-экономический уровень, тем меньше вероятность того, что женщина будет иметь детей; в таких странах, как Швеция, мальчики воспитываются вместе с девочками в гендерно-нейтральной среде. Возможно, изменение отношения к размножению сигнализирует о начале конца половых различий. Это будет означать, что «гендер» одержит победу и моделью будут не родители, а сиблинги. Но произойдет ли смена целевых показателей и наступит ли конец гендерным различиям? Думаю, что нет. Хотя признание отцовства является основным фактором, ограничивающим свободу жен-матерей, я считаю, что это еще не все.
Когда ребенок переполнен травмой из-за того, что тот, кто мыслился таким же, как он, неизбежно оказывается другим, он находит или получает возможность отметить эти различия: различие в возрасте, гендерное различие. Затем это понимание должно снизить силу травматичного переживания, однако насилие, присущее первоначальному опыту, остается возможным. Травма гарантирует, что насилие всегда скрыто, и даже если оно преодолевается в отношениях между родными сиблингами, оно доступно в отношениях с их заместителями в более широком мире. Колыбелью гендерных различий являются как нарциссическая любовь, так и насилие, сопровождающее травмирующий момент смещения. Гендерное различие возникает, когда применяются физическая сила и недоброжелательность, чтобы обозначить сестру как младшую. Пейтман не