И пошел… прямо на старшего лейтенанта, как в пустоту. Опер шагнул в сторону.
— Лихой джигит твой командир, капитан, — не понять, с каким выражением, процедил старший лейтенант, — плохо может кончить… Ну, отдыхай покеда. Может, скоро и закончим… тебя.
Сработала какая-то пружина — маховичок судьбы повернулся.
Отконвоировали меня на какое-то совещание или совет в штаб корпуса. За круглым столом сидели: начальники политотделов корпуса и дивизии, какой-то полковник, тот майор из «Смерша». Вскоре пришел новый командир нашей дивизии полковник Никифоров.
Сначала задавались вопросы, уже изрядно надоевшие мне: «Что? Где? Когда? Кто?»
Первая неожиданность: доставили из госпиталя полковника Потапова. На носилках, в шапке, укрытого шинелью и одеялом. Когда он попытался встать, отвечая на вопросы начальства, оказалось, что он даже одет по форме, не в госпитальном облачении. Ему разрешили отвечать лежа. Павел Дмитриевич сел на носилки. Он подтвердил все рассказанное мною раньше, упирая на мои действия как командира батареи в боях и как командира группы на марше при выходе из окружения.
И тут — вторая неожиданность: стремительно, во всем генеральском кавалерийском великолепии появился… Плиев. Все встали. Кроме меня. Я и так стоял столбом.
Начальник политотдела корпуса доложил командующему, чем тут заняты, — решался вопрос, какой каре меня подвергнуть: военно-полевому суду, суду трибунала или суду офицерской чести.
Так и толковали при мне, как будто меня здесь и не было. Мнения разделились: один — за военно-полевой суд, трое — за трибунал, один — за суд чести.
Об этом и доложили командующему. Тут неожиданно «встрял» Потапов. Встал с носилок, попросил разрешения у Плиева обратиться к нему. Тот разрешил.
— Товарищ командующий! — сказал Павел Дмитриевич срывающимся голосом. — Это же тот капитан, которого вы представили к званию Героя Советского Союза! Он же…
— Помню, полковник! — остановил его генерал. — Бой под хутором, за Тисой…
Разрешил мне сесть и приказал рассказать о развитии событий. Я рассказал (в который раз!). Слушал он внимательно и, как Хабишвили, задал несколько уточняющих вопросов. Посидел задумавшись. Встал, медленно прошелся, заложив руки с зажатым стеком назад.
— Героев тоже судят… бываэт… — сказал раздумчиво. Подошел к столу, слегка стукнул стеком по краю его. Помедлил. — Какой трэбунал? Какой военно-полевой?! Но… наказат прыдется. Суд чэсты, — и, звеня шпорами, не глянув больше ни на Потапова, ни на меня, вышел, сопровождаемый адъютантом.
— Товарищ генерал! Товарищ командующий!.. — рванулся было с носилок Потапов.
— Сидите, полковник! Ложитесь! — резко сказал незнакомый мне полковник. — Распорядись, майор: полковника вернуть в госпиталь, капитана перевести на гауптвахту. Конвой снять. Выдайте капитану записку об аресте… на пять — семь суток. Пусть идет самостоятельно.
Душевно, но с осадком горечи попрощались мы с Павлом Дмитриевичем. Навсегда.
— Ты не тушуйся, Григорьевич, — напутствовал он меня, когда мы устанавливали носилки с ним в кузове машины, — я думаю, что все обойдется нормально. Судить-то будут свои хлопцы…
Судьба который раз крутанула меня не в ту сторону. По чьей-то злой воле решено было судить меня не судом чести офицеров нашего полка, как это полагалось, а судом чести при штабе дивизии. На таком уровне было заведено судить старших офицеров — от майора и выше.
Воздаяние
Сын за отца? Не отвечает!
Аминь! И как бы невдомек:
А вдруг тот сын (а не сынок!.),
Права такие получая,
И за отца ответить мог?..
Декабрь 1944 года
Войдя в небольшой зал, окинув его взглядом, заметил: офицеров сидело человек пятьдесят… В первом ряду — Хабишвили, Цимбалист, Филонов. Во втором ряду мелькнуло лицо Коротыцина. Больше знакомых не заметил. В зале приглушенный говорок.
— Сюда, капитан, — показал сопровождавший меня комендант суда (как стало ясно позже) на табуретку, поставленную в промежутке между сидящими офицерами и столом, покрытым малиновым бархатом. Позади стола, на стене, портрет вождя в маршальской форме.
Сел. Еще раз окинул взглядом зал. Да, никого из знакомых, кроме этих четверых, родных. Говор совсем стих. Смотрят на меня: кто сочувственно, кто с любопытством, кто безучастно.
— Това-рищи офицеры! Суд идет! — рявкнул комендант суда.
Все встали «смирно». За стол зашли три старших офицера: полковник, подполковник, майор.
— Товарищи офицеры! — пробасил полковник, усаживаясь в центральное кресло.
— Товарищи офицеры! Прошу сесть, — эхом отозвался комендант.
Сели. Тишина. Полковник раскрыл папку, вынул лист. Встал. Начал размеренно читать, не повышая голоса.
— Суд чести офицеров дивизии под председательством полковника Васильева, при членах суда подполковнике Грищенко и майоре Лазаренко рассматривает дело командира истребительно-противотанковой батареи кавалерийского полка гвардии капитана Пугаева В. Г. (Я встал.) Капитан Пугаев обвиняется в принятии решений и действиях во время боев в окружении, порочащих честь советского офицера. Слово обвинителю, майору Лазаренко. Подсуди… капитан, можете сесть.
Обвинитель четко, рублеными фразами изложил суть предъявляемых мне обвинений.
— …рассмотрев и обсудив материалы следственного дознания, проведенного ОКР «Смерш» корпуса, мы считаем необходимым, первое: лишить Пугаева всех правительственных наград; второе: разжаловать в рядовые; третье: направить рядовым в одно из артиллерийских подразделений дивизии.
В зале нарастал шум. Несколько человек, в том числе мои однополчане с Хабишвили, вскочили с мест.
— Тихо, товарищи офицеры! — зарокотал председатель, встав с поднятой рукой. — Товарищ полковник (это к Хабишвили), прошу сесть. Слово Пугаеву. Только короче.
Говорить, вообще-то, было до невозможности тяжко. А вот короче после многократных повторов на допросах было совсем нетрудно. Рассказал предельно сжато все.
Слушали напряженно. Реагировали живо. По реакции довольно легко угадывалось отношение к тому, о чем говорилось.
Когда рассказывал о броске батареи к месту прорыва немцев у фольварка, последовали комментарии-выкрики: «В академии за такое тактическое решение вкатили бы двойку!», «А за решение боевой задачи — пятерку с плюсом!», «Ну, джигит, комбат!», «Вот отчаюга!», «Мол-лод-цы!..».
Упомянул о том, что командарм собирался представить Потапова к званию Героя Союза.
— И его, антыллириста, то-ж-жа! — это опять встал «батя», внушительно, замедленно (так не похоже на него!), указуя на меня перстом.
— Товарищи офицеры! Давайте, чтобы порядок был! — возвысился над столом председатель. — Мы рассматриваем не заслуги комбата, а нарушения его, граничащие…
— Слышали… от прокурора!
— Товарищи офицеры! — стараясь умерить свой бас и сохранить спокойствие, медленно проговорил полковник. — Про-ку-рора здесь нет. Есть обвинитель — начальник ОКР «Смерш» дивизии! И… к порядку!
В момент, когда я начал рассказывать о начале переговоров с немцами, явственно стал нарастать шум неодобрения. Выкрики:
— Нашли собеседников — «СС»!..
— Вот именно! Правильно понимаете, товарищи офицеры! — веско, одобрительно сказал майор-обвинитель.
По мере того как в моем повествовании вырисовывалась обстановка: появление кольца внешней осады вокруг нашей группы, состояние сил последней и наличие боеприпасов, — шум, стихая, сошел на нет. Послышались реплики иные:
— Да и хрен с ним, с этим генералом!..
— А что, полтысячи славян дешевле стоят, чем какой-то х… генерал?!
Майор побагровел, развернулся к полковнику:
— Товарищ председатель, призовите к порядку присутствующих!..
— Товарищи офицеры! Прекратить! Тихо! В противном случае мы продолжим работу при закрытых дверях! — заявил полковник.
Завершал я свое «слово» в тишине.
— Теперь, пожалуйста, желающие выступить. Только короче, — предложил полковник.
«Короче» не получилось. Высказалось человек пятнадцать — семнадцать. Особо рьяно выступали мои однополчане. «Батя» — дважды. Какой-то майор предлагал разделить наказание между мною и Потаповым. Одно из выступлений было в поддержку решения, принятого обвинителем.
— Суд удаляется на совещание! — пробасил председатель, вставая.
— Товарищи офицеры! — выкрикнул комендант. — Перекур, то есть перерыв.
Подошел ко мне, окруженному однополчанами и еще полудюжиной офицеров, осторожно раздвигая их, легонько хлопнул меня по плечу:
— Капитан, прошу за мной.
— Дарагой! Дай пагаварить с чэлавэкам! — полуобнял коменданта Хабишвили.
— Извините, товарищ полковник, — не могу. Не имею права. Капитан, пройдите за мной.
Зашли мы с ним в какую-то небольшую комнату с окном чуть ли не во всю стену, выходящим на площадку перед входом в здание. Сели. Закурили.
А за окном, на площадке, шум какой-то: выкрики, перебранка. Комендант встал из кресла, подошел к окну, я — за ним. На площадке, у входа в здание, толпились солдаты. Вдруг среди них я увидел… Сашу Гвоздя. Он говорил о чем-то, сдержанно жестикулируя.
Какая-то тревога ворохнулась во мне: творится что-то не то…
— Капитан, ты бы вышел узнать, что там делается, — нерешительно сказал я коменданту.
— Да. Пойду. А ты побудь здесь. Из комнаты не выходить! Меня подведешь, — и быстро вышел.
Слышал его голос на крыльце. О чем говорит — не разобрать.
Очень скоро вернулся возбужденным.
— Капитан, — это уже он мне, — пойдем вместе туда. Успокой эту братию, а то беде быть. Я уже вызвал комендантский взвод.
Вышли на крыльцо — я впереди, комендант за мною.
Слева от крыльца стояла группка офицеров. Курили, тихо переговариваясь, погладывая в сторону гомонящей толпы солдат. Когда мы вышли на крыльцо, гомон начал стихать. Почти все солдаты были при оружии. Мелькнуло спокойное лицо Гвоздя и еще два-три знакомых…