Он хватает меня левой рукой за шею и смотрит на меня, сверкая глазами.
— Чтоб я больше никогда от тебя не слышал подобное, ты поняла меня, Милена?
— Я. Уйду. От тебя. — Сквозь стиснутые зубы говорю я, а слезы продолжают катиться по моим щекам. Я притягиваю его лицо к своему и прижимаюсь губами к его губам. — Черт возьми, Торе.
Кто-то прочищает горло, и я поворачиваю голову, увидев Иларию, стоящую рядом со мной: одна рука у нее на бедре, другая держит рулон бинтов.
— Если вы двое закончили, я бы хотела продолжить, — произносит она, затем глядит на Сальваторе. — А я присоединяюсь к клубу «последний раз». Мне надоело тебя латать. В следующий раз найди кого-нибудь другого. Милена, ему нужно будет принимать антибиотики в течение следующих десяти дней, не могла бы ты проверить, есть ли они у нас в шкафчике?
— Нет. — Сальваторе хватает меня за талию, удерживая на месте. — Нино, пойди проверь шкафчик.
Нино кивает и идет рыться в ящиках, пока Илария перевязывает рану Сальваторе. Я мельком успела ее увидеть до того, как она приступила к работе, и, судя по всему, рана не слишком серьезная.
Тем не менее, я не могу унять дрожь. Когда Нино сказал мне, что Сальваторе ранен, перед глазами промелькнул самый худший из всех возможных сценариев. Даже то, что с ним все в порядке, не помогает избавиться от чувства ужаса.
— Я принесу тебе рубашку, — предлагаю я и поворачиваюсь к лифту, но Сальваторе крепче сжимает меня.
— Нино, пусть кто-нибудь сходит наверх и принесет мне рубашку.
Нино бросает Иларии коробку с антибиотиками и достает свой телефон.
— Я могла бы принести тебе рубашку, — возражаю я.
Сальваторе поджимает губы, затем шепчет мне на ухо:
— Ты сказала, что уйдешь от меня. Пока мне не удастся об этом забыть, Милена, я не выпущу тебя из рук.
— Никаких физических нагрузок, по крайней мере, в течение месяца, Сальваторе, — заявляет Илария.
— Не говори глупостей. — Он медленно спускается с каталки. — Через несколько дней все заживет.
— О, ради всего святого. — Она качает головой и поворачивается ко мне. — Пожалуйста, постарайся его образумить.
Стефано вбегает в комнату, неся в руках белую рубашку, и предлагает ее Сальваторе. Нехотя муж, наконец-то, отпускает меня. Он надевает рубашку, но когда пытается застегнуть пуговицы, я убираю его руки и берусь за дело.
— Его невозможно образумить, Илария. Он упрям, как мул, — бормочу я, застегивая пуговицы.
Только когда дохожу до последней, замечаю, что в комнате воцаряется жуткая тишина. Нино и Стефано застыли на месте в нескольких шагах от меня, их глаза прикованы к моим рукам и к рубашке Сальваторе. С другой стороны от меня Илария сжимает в руках коробку с антибиотиками и точно так же не сводит глаз с моих рук. Я провожу пальцем по ряду пуговиц на рубашке Сальваторе, размышляя, не пропустила ли случайно какую-нибудь петельку. Не пропустила. Покачав головой, я застегиваю последнюю.
Сальваторе целует меня в лоб.
— Пойдем наверх.
— Конечно. — Я киваю и поворачиваюсь к Иларии. — Не хотите с нами?
Она не сразу отвечает. Кажется, она слишком занята моей рукой, сцепленной с рукой Сальваторе, наши пальцы переплетены.
— Нет... У меня полно дел. — Она смотрит на меня, затем быстро поворачивается и идет к стулу, чтобы взять свое пальто и сумочку. Дела в три часа ночи?
— Я позвоню тебе завтра. Проследи, чтобы швы не разошлись, — бросает она через плечо и уходит. Я точно не знаю, но мне кажется, что в ее глазах стояли слезы, перед тем как она выскочила из медпункта и вошла в лифт, двери которого тут же закрылись.
Когда мы добираемся до пентхауса, я иду на кухню.
— Хочешь что-нибудь перекусить? — спрашиваю я.
— Да.
— Хорошо, я проверю, не оставила ли Ада что-нибудь в холодильнике. Ты хочешь что-нибудь конкретное?
— Да. — Сальваторе тянет меня за руку и поворачивает к себе. — Тебя. Забирайся на столешницу.
Я поднимаю брови.
Он делает шаг ко мне.
— Сейчас же, Милена.
Когда не шевелюсь, он делает еще шаг вперед, заставляя меня отступить на два шага назад. И еще один. Спиной я соприкасаюсь со шкафом.
— Живо.
Я хватаюсь за край столешницы и усаживаюсь на нее.
— Ты порвешь швы, — предупреждаю я.
— Не порву. Ложись.
Гадая, что у него на уме, я делаю, как он говорит, все это время наблюдая за ним прищуренными глазами. Он кладет руки на стойку, по обе стороны от моих ног, и смотрит на меня снизу вверх.
— Снимай шорты и трусики.
Он ведь говорит не серьезно.
Пока я взираю на него, Сальваторе обхватывает мои лодыжки и наклоняется вперед.
— Сейчас же, — приказывает он и покусывает через джинсы бедро.
Мои руки слегка дрожат, я торопливо расстёгиваю шорты и снимаю их вместе с трусиками. Как только выпрямляюсь, Сальваторе зарывается лицом мне между ног.
Я ожидала, что он начнет медленно, но ошиблась. Сальваторе так энергично сосет клитор, что я вскрикиваю и запускаю руки в его волосы, сжимая темные пряди, пока он облизывает и проводит по нему языком. Затем скользит правой рукой по внутренней стороне моего бедра, все выше и выше.
— Швы, — хриплю я, а затем стону, когда он снова проводит языком по моим складочкам.
— Они у меня с левой стороны, — говорит он, вводя в меня палец.
Мои глаза закатываются, а ноги дрожат. Он вводит в меня еще один палец. Я вскрикиваю и хватаюсь за полку справа. Сальваторе продолжает вылизывать меня, в то время как пальцами двигает во мне, растягивая мои внутренние стеночки, в очередной раз приводя меня в состояние полного блаженства.
— Дорогой Господь, — стону я и откидываю голову назад. Когда чувствую легкие прикосновения к клитору, я кончаю так внезапно, что чуть не падаю с чертовой столешницы.
— У тебя дрожат ноги, — говорит Сальваторе и медленно раздвигает пальцы.
Не только ноги. Мой чертов мозг трясется вместе с остальным телом. Я отпускаю полку, за которую цеплялась, и сажусь на стойке.
— Мы оба могли оказаться на полу, — выпаливаю я, когда удается перевести дыхание. — Ты сумасшедший.
Он качает головой и кладет ладони мне на щеки, глядя на меня из-под опущенных ресниц.
— А я думал, что я «дорогой», — говорит он, — и «Господь».
Я фыркаю в раздражении.
— И к тому же скромный. — Затем качаю головой и прижимаюсь к его рту, пробуя себя на вкус.
— Нет, не совсем. — Он слегка стискивает руки. — И я бы никогда не позволил тебе упасть, Милена.
— Знаю, — шепчу я.
Милена перебирает медикаменты в шкафчике на другой стороне комнаты и делает пометки на листке бумаги. Вероятно, проводит инвентаризацию. Я усилием воли заставляю себя остаться на месте, а не подойти к ней и не увести с собой.
— Ты позволил ей застегнуть себе рубашку, — говорит Илария, меняя мне повязку.
— Да, — отвечаю я.
Илария молчит несколько мгновений, возится с повязкой, но знаю, что она не упустит эту тему.
— Это впервые? Ты не хотел ее вчера еще больше расстраивать? — спрашивает она как бы невзначай будничным голосом.
— Нет. Она делает это довольно часто.
Руки моей матери на мгновение замирают, пока она перевязывает рану. Когда она поднимает глаза наши взгляды встречаются, на ее лице написано потрясение. У меня нет уже той ловкости рук, с поврежденными нервами и двумя пальцами, и я уже много лет с трудом могу выполнять мелкие действия. Слабость. Позволить кому-то застегнуть за меня рубашку — это то, чего я никогда бы себе не позволил. Особенно при свидетелях. И она это знает.
Илария опускает глаза и задерживает взгляд на моей левой руке, которой держусь за край каталки. Она проводит по ней кончиками пальцев.
— Я забыла, насколько было плохо, — произносит она.
Я пытаюсь выпрямить пальцы, но не могу. Только на этой руке я перенес шесть операций. И все равно этого оказалось недостаточно. Нервы слишком повреждены. Я ненавижу это. При одном только взгляде на шрамы и воспоминании о том, что они собой представляют, мне хочется кого-нибудь убить. Я не терплю слабостей в других, но особенно ненавижу их в себе.
В глазах Иларии, ожидающей моего ответа, читается вопрос.
— Я хочу чувствовать ее кожу, когда прикасаюсь к ней, — объясняю я. — Но не могу этого сделать, если на мне перчатка.
Она смотрит на меня мгновение, а затем шепчет:
— Ты влюблен в нее, Сальваторе?
На этот вопрос у меня нет ответа. И все же я не могу оторвать своего внимания от другого конца комнаты, где Милена все еще пристально изучает медицинские принадлежности. Она одета в джинсы и ужасную желтую футболку, которую я терпеть не могу. Волосы собраны в пучок на макушке и закреплены двумя карандашами.
— Понятия не имею, Илария. Ты же знаешь, что я не очень хорошо справляюсь с эмоциональным бардаком.
— Я знаю.
Я встаю с каталки, намереваясь уйти, когда Илария продолжает:
— Что бы ты сделал, если бы кто-то причинил ей боль, Сальваторе?
Я стремительно поворачиваю к ней голову и впиваюсь в нее взглядом. Она пятится, но я знаю, что это было сделано неосознанно. Все так делают. Кроме Милены. Она обычно вздергивает подбородок. Или ухмыляется.
— Если бы кто-то задумал причинить вред моей жене, я бы размозжил ему голову голыми руками, как будто это долбаный арбуз, — выпаливаю я. — А потом вытащил бы его хилый мозг и сжал его с такой силой, что осталась бы только кашица.
Мама улыбается и направляется к шкафчику с лекарствами, напевая про себя.
Г
лава
23
— Я собираюсь позже заглянуть к Пиппе, — бросаю я через плечо и включаю кофеварку. — Я обещала, что пойду с ней по магазинам в поисках платья. В субботу устраивают банкет для персонала больницы. — Возвращение в ординатуру для меня невозможно — не после того, как семья изменила мою жизнь пару месяцев назад. А после нападения, произошедшего месяц назад, причины, по которым Сальваторе не разрешает мне работать медсестрой в государственной больнице, стали более понятными.