Эхей! Под глазом мешочек. Подружка,
Выпьем вместе!
— пел его высокоблагородие и дирижировал взятой за гриф гитарой, — подтягивай, братец! Совсем скучно тут у тебя без музыки!
— Я, вашевысокоблагородие, слов то не знаю, сильно извиняюсь, — ответил ему Леонард, — а пиво люблю. Я его много могу выпить за один присест. Помню, на ярмарке в Варшаве привозили. Так неудобство одно — отхожих мест не предусмотрено было. Столько всего перегадили, извиняюсь за грубость. Чисто дождь прошел. Даже генерал губернатору в парадном изволили. Шуму было! А подозрение пало на художника Станиского, до чрезвычайности художественно было наделано. Вроде как корабль плывет, и паруса на ём. Все так живенько нарисовано было, чисто картина, хоть сейчас в рамку и продать.
— А ты не сомневайся, братец, теперь здесь порядок будет. Нужников построим, пива тоже завезем. Каждому — отхожее место и бочка пива. Для того и сражаемся не щадя живота своего. — заверил его полковник и упорхнул прочь разгоняя гитарой сгустившуюся сонную муть.
А Леонард подумал — «Как же это все-таки хорошо, если наступит порядок и у каждого будет свое отхожее и бочка пива. Только вот есть ли в этом правда-то? В счастье она человеческом или в страданиях, которых за нее принять надо? И спросить не у кого, потому как каждый несчастен, а если и счастлив, то того не знает. Может все те обиды человеческие и есть счастье, а дальше еще хуже, быть может? Еще могут бимбер отменить, на чистом глазу. Скажут, для порядка и счастья народного, бимбер сего числа отменяется под корень. Вот ведь странность какая! И ведь ничего не поделаешь!» — заключил он и безутешно присовокупил: «Вот пива я бы сейчас выпил немного».
Мир, сорванный с петель, медленно вращался под ним, планета летела в зябком холоде декабря. Где-то шагали обозы, перекликались часовые и спали люди, счастье которых было не за горами.
Глава 8. Три раза, когда оберфельдфебель Франц Креймер героически клал в штаны
Через день, серая баварская колонна, оставив на Городском кладбище четырнадцать крестов, покинула город. По-утиному переваливаясь по дороге, шагали немецкие пехотинцы, а на предпоследнем возу обоза беззаботно болтая ногами, сидел новоиспеченный рядовой музыкантской команды флейтист Леонард Штычка. Скаредный оберфельдфебель Креймер выдал ему гитару, изъятую во второй роте и стоптанные сапоги, снятые с тела погибшего. На этом обмундирование рекрута от щедрот Веймарской республики было завершено.
— Хорошие сапоги, — объявил музыкант, после осмотра дышавших на ладан уродов без одного каблука, — сразу видно по солдатскому статуту деланы. Тут тебе, братец, не офицерское качество, на юфти. Одной чистки требует по два раза на день. Солдатский сапог, что задница, работать должен, а не красоту наводить.
В ответ на это Франц Креймер, что-то неопределенно крякнул и, пуская дым из короткой трубки, хлестнул лошадей вожжами. Обоз тронулся. Колеса заскрипели в колеях. Бесполезные немецкие сапоги были кинуты рядом с гитарой, на которой Леонард все равно не умел играть.
— Останусь-ка я пока в ботинках, — глубокомысленно пояснил он вознице, — не дай бог, в бой идти, а сапоги к тому моменту сношены будут. Такая ерунда может выйти! В бою, и без гитариста. Все предусматривать надо!
Через пару минут вдоль колонны пролетели дрожки, в которых везли не успевшего протрезветь от последней попойки полковника фон Фрича. Мучимый похмельем, его высокоблагородие на этот раз пренебрег своим обычным транспортом — гнедой кобылой. За дрожками, выбивая комки снега, проскакали верховые.
Топанье людей и скрип повозок смешивались в неопределенный гул. На границе Города, как раз у начала садов помещика Сомова, переминались провожающие, строго настрого предупрежденные о приличествующих времени жестах и выражениях. Возглавлял делегацию утирающий слезы герр бургомистр.
— Кланяйтесь от меня пани Смиловиц, пан Кулонский! Скажите, как порядок установим, так сразу же и возвернусь. Пусть приберется в доме часам к шести! А то совсем неудобно в неприбранном… — крикнул Штычка, перекрывая шум движения и, вспомнив об еще одном важном деле, добавил. — А! Пан голова! Еще скажите, что веник я привезу! Самый лучший! Из Ляшек!
Пан голова, слабо разбирал пожелания Леонарда, одно его ухо вибрировало от дисканта холостого философа Капотни, несшего галиматью на латыни, а второе было плотно занято паном Мурзенко орущим без остановки «Афидерзен! Ком цу мир!». Тем не менее, он важно кивнул. Все присутствующие на проводах были безобразно пьяны.
Когда город уже скрылся за склоном холма и крики провожающих смолкли, по сторонам дороги поплыли бесконечные поля, укрытые снегом. Обочины, между которых шагали баварцы, были истыканы орудийным огнем, смешавшим снег с темной грязью. Среди воронок валялись неприбранные тела и пара убитых лошадей. А совсем рядом виднелись остатки телеги. Оглобли вздымались в небо, словно руки молящегося. Прорванное черное полотнище жалко висело с одного боку. Заинтересованный зрелищем, Штычка спрыгнул с воза и подошел к обломкам, с искореженным пулеметом и грудой чего-то совсем неприятного, бывшего раньше пулеметчиком. Пообочь от останков в россыпи гильз проглядывал из снега глянцевый бок.
— Гляди-ка, братец Франц! — объявил он, вновь усевшись скрипящую медленную телегу, — Супница-то моя не пострадала за таким яростным боем. Совсем целехонька! Думаю, знак это, лопни мой глаз!
На мейсене, невероятным образом действительно не было ни царапины, и оттертый снегом фарфор сиял первозданным блеском. Чудеса совершались под серым небом, пули пробивали полы шинелей, осколки рвали исподнее, сохраняя тела нетронутыми. Посуда оставалась целой близ разрывов трехдюймовых снарядов. Металось железо в холодном воздухе, чертя все эти недолеты, мгновения и миллиметры. Неисповедимы были прихотливые судьбы предметов и людей.
— Что делать? — окликнул музыканта подкравшийся обер-лейтенант Шеффер. Конь офицера, направленный шагом около воза оберфельдфебеля Кремера, прял ушами и временами всхрапывал. — Шпионаж?
— Никак нет, вашблагородь. Имущество свое обнаружил, незаконно экспроприированное. Осмелюсь доложить, фамильная ценность шляхтичей Штычек! Еще батя мой, пан Матей, матери в подарок привозил. Особо ценная вещь, вашбродь по военным временам, — преданно глядя на офицера, доложил флейтист, и любовно погладил бок супницы. — Столько супа с этого предмета поето! А уж грохувка какая была, пан официр! Язык проглотите! А вот, полотеничко утерялось, пан официр! Хорошее полотеничко было. Беж него ни ма мови по хозяйству. Вы бывали в Краковце пан, обер-лейтенант? Там такие полотеничка завсегда…
— Шпионаж, думпкоф! — бессильно обвинил его Шеффер, и, пришпорив лошадь, умчался в начало строя, откуда доносились веселый гомон и песни.
— Я стрелять еще раз! — заорал издали обер-лейтенант, не оборачиваясь.
— Ну, стрелять, так стрелять, — согласился Штычка ему вслед, а затем хлопнул по плечу оберфельдфебеля.
— Строгий он у вас сильно, — заявил он, невинно глядя в выцветшие глаза обернувшегося собеседника, — Порядок, видать, любит. Порядок везде должен быть. То цо самое главное для офицера, что может быть, так, братец?
— Яа! — заверил музыканта недоумевающий Франц.
— Вот у нас в пехоте, было так заведено. Все по субординации. Жешли газеты на гигиенические надобности выдают, то смотрют, рядовому, стало быть, с объявлениями выдают. Кто холостой, с брачными всякими. Кто женатый, тому с продажей. Все, чтобы человек на фронте от мирной жизни не отвыкал. А офицерам, тем почитай много выше! Тем с указами всякими, портретами царя батюшки, да министров разных. Потому как, офицер — образованный человек и понятия разные имеет. А в одном полку все напутали, да и стали с книжек выдавать всяких листки. Но быстро поняли, бумага — то плохонькая, чисто картон твердая и блестит еще. И слова всякие умные, для понимания сложные. У вас тут, тоже, небось, по званиям все?
— Яа! — холодно сказал Кремер и отвернулся, упершись взглядом в лоснящийся конский зад. Позвякивал нашильник, а в окутывающей колонну декабрьской хмари слышны были песни. Время мерзло и оседало в полях томительными часами. Третий баварский батальон первого пехотного полка Веймарской республики медленно продвигался на юго-восток, неся окружающим идеи полковника по установлению строгого порядка. Сам же Вальтер фон Фрич, мучимый фантастическим похмельем, осматривал окоченевшие черно-белые пейзажи налитыми кровью глазами. Довоенный карибский ром, произведенный в неведомом ему Саратове, отдавал в печень и будил мрачные мысли.
«Как-то мрачно тут все», — размышлял его высокоблагородие, — «На кой черт, Германии сдался этот мороз? Нет, ну в шестнадцатом, все было понятно, коньяк у нас был самый лучший, вино давали еще. Венгерское вот это… как его, черти что… Самородний этот Боже как гудит голова! Все из-за этого подозрительного рома. Как-то это надо все регулировать. Офицеров снабжать только лучшим. Иначе победа невозможна! Без коньяка не будет Германии. Точно-точно. В семнадцатом его отменили, и вот. Полюбуйтесь. Что имеем? Ре-спу-бли-ку! Ага! Республику! Кучку сортирных либералов. Я, кадровый офицер, полковник Вальтер фон Фрич, на службе мелкому чиновнику, еще вчера наклеивающему марки на конверты! Ну, бред же? Получается, что через пару лет, придется отдавать честь всяким педерастам и пить чай? Чай! Безобразие!»
Эта мысль вызвала у него тошноту. Полковнику представилось, как он кланяется кому-то в черном сюртуке с обсыпанными перхотью плечами.
— Вы сегодня уже пили чай, господин военный? — спрашивал у умирающего от головной боли его высокоблагородия, тот мелкий субъект. — Черный? Зеленый? Отвечайте!
«Идиот!»- обиделся фон Фрич, и принялся рассматривать темнеющие в вдалеке избы Малого Ставка, деревни, в которой планировалось разместиться на ночь. Трубы ее отчаянно дымили, и казалось, что именно из-за этого усердного желания сохранить тепло небо все более и более наливается беспросветной и тяжелой хмарью.