И тут ему пришло в голову, что следующую войну, необходимо организовать в какой нибудь винодельческой местности. Припомнив: Эльзас, Пьемонт и Тоскану, успокоенный полковник сглотнул кислую слюну и задремал.
Село Малый Ставок никогда бы ничем не выделилось среди унылой череды населенных пунктов, не присутствуй в нем два обстоятельства: фантазии помещика Александровича и деревенского старосты Миколая Бизули. И, если первая представляла собой средневековый замок с занятными уборными, каждая из которых была расположена в отдельной башенке оснащенной бойницей. Через которые довольный хозяин мог, справляя неотложные нужды, обозревать владения. То второй олицетворял полностью и бесповоротно порочный макиавеллиевский тип.
После долгих и не всегда удачных экспериментов со сменяющимися ежечасно администрациями, пан Бизуля на несколько корпусов обскакал толстого городского бургомистра в плане приемов и хитростей. Встреча с вновь образовавшимся порядком, транзитно устанавливающемся в Малом Ставке, в исполнении старосты была зрелищем достойным пера автора «Государя».
— Батюшка! — голосил пан Бизуля, обнимая колени похмельного фон Фрича, — Отец ты наш родненький! Ужно сколько страданий попереживали, ожъиден! Язвы смердящие, мор, саранча! За прошлой неделе токмо говорили! Ужно нету нашего терпежу мученья боле! Какно только увидевши, полилася душенька, чисто ангельская слёза, — прервавшись на этом моменте, староста откашлялся и подпустил ангельской слезы. — Апостолы преосьятого нашего! Со свету сживают диаволы! Рятуйте душам нашим!
Мало понимающий диалект хитрого русина его высокоблагородие смущался и пытался поднять одетого в ветхое исподнее старосту с колен. Кальсоны и тельная рубашка, с проглядывающим из прорех синим, костистым телом, были обязательным нарядом, универсальность которого не раз была доказана в разных ситуациях.
— Батюшка! — опять запричитал Миколай Бизуля.
— Полно, полно. Рут! — пробурчал полковник и оторвал, наконец, вцепившегося как клещ, старосту. — Порядок теперь везде будет, не переживай так, братец. Каждому по нужнику и бочке пива. Все по закону. В Киеве вам уже готовят, скоро все установится. Ты, почему в белье?
— Отыбрали все властью соей диавольской, — заныл крестьянин, — все — все, батюшка. Пшеницы двадцать мер отыбрали, корову, подсвинка отыбрали. Все отыбрали, сьятый ты наш батюшка, отец радетель! Пушками целили, смердили порохом своим, нету духа боле сьятого благостного, одны шкоды! Ужно одни печали и горести на душах наших неподъемные! Живота нема зовсим, пан официр, апостол ты наш!
— Капитан Нойман! — позвал сердобольный полковник, неожиданно возведенный в священный ранг, — выдайте ему хоть шинель, какую нибудь. Неудобно как-то. Человек в белье ходит.
Нойман, до этого разглядывающий темные избы села укрытые снегом, взял под козырек и отбыл, а фон Фрич вернулся к прерванному разговору.
— Мы к тебе на постой станем, братец. Вели-ка приготовить нам что нибудь, гуся там, курочку зажарьте. Коньяк есть у тебя? Нет? А что есть? Мгм..
В большом доме пана Бизули оказалось трохи местного самогона на яблоках. Его жена, причитая, потопала в птичник, дверью которого служила полированная крышка рояля. По прошествии времени, оттуда донеслось предсмертное кудахтанье, и по двору полетели перья петушка. Было видно, что на приемы вышестоящего начальства хитрый староста не скупился, наплевав на несоответствие, вызываемое потрепанными кальсонами и подаваемой к столу едой. Перья летели. Теща пана Бизули, приживающая с ним, возилась в погребе. И очень скоро на столе, застеленном чистой скатертью помещика Александровича, образовались плошки с домашними солениями, пара бутылок желтоватой жидкости, а из печи донесся аромат жареной птицы.
— Неси-ка, тетка Бася, еще. — посоветовал охающей теще пан Бизуля, оценив количество яблоневки. — Бо, кажется мне, не хватит панам офицерам.
И был как не странно прав. Приняв пять рюмок, полковник фон Фрич пришел в цветное состояние и временно вернулся к командованию батальоном.
Все три роты баварцев было решено разместить в полуразрушенном барском имении. В нетопленых залах с остатками разоренной роскоши, тут же организовалась толпа и запылали костры. Сновали возничие, распрягая обозных лошадей, а между всем этим метался отчаявшийся обер-лейтенант Шеффер, целью которого было приобрести бычка или пару свиней для дымящих во дворе фальшивого замка полевых кухонь.
— Ниц нема, батюшка, свет наш! Ниц нема! — скорбно выли селяне, все как один в подштанниках и прочем тряпье. — зовсим все позабирале! Шестнадцать пудов муки позабирале! Шкоды понаделали! Исцы нема зовсим.
Чумазые дети их христарадничали, выпрашивая у бродящих меж хат любопытных солдат, кто патроны, а кто хлебушек. В конце концов, потомственный юрист пожертвовал золотыми часами и, приобретши для солдат тощую свинью, явился в дом старосты Миколая Бизули, где не замедлил оглушительно напиться.
— Где вы, фрау Эльза? — в бреду повторял он, — Где твой смех? Где твои розы, Эльза?
Хозяин дома, щеголяя в мятой солдатской шинели, подливал ему самогона на яблоках. В глазах его светилось понимание.
— На то мы разумем, пан официр, — успокаивал Шеффера пан Бизуля. — сами такие мнения имеем.
Потомственный юрист обнимал русина и пьяно плакал. Полковник фон Фрич, неодобрительно глядя на них, рассказывал спящему капитану Нойману о будущих войнах, как он их видел. По мнению его высокоблагородия, любая война зиждилась на обязательном снабжении офицерского корпуса достаточным количеством коньяка. Слушавший капитан, не открывая глаз, изредка кивал головой, соглашаясь с гениальными задумками командования. Командир третей роты капитан Зауэр тихо сидел в углу, листая потертую книгу, а тетка Бася в четвертый раз вылезая из погреба, тяжко вздыхала. И, пока офицеры ужинали и выпивали, батальонные, предоставленные сами себе, обживали разрушенное деревенскими барское имение.
Оставив вверенное имущество: гитару, стоптанные сапоги и супницу возле костра, пан Штычка бесцельно бродил по двору усадьбы помещика Александровича. Вокруг царила суета, а около кухонь, парящих щедрым мясным духом, терлись голодные деревенские кошки. Солдаты, гортанно переговариваясь, грелись у пылающих поленьев.
— Хорошая штука. — сообщил Леонард, и похлопал по зеленому стволу орудия отпряженного от передка у входа. — Небось, секретная какая нибудь? Хорошо бьет то?
— Нихт ферштейн, камарад. — откликнулся возившийся с брезентом, укрывающим замок, заряжающий Дитль.
— То, я понимаю — не можешь говорить. Я тебе расскажу, что у нас в пехоте тоже секретности этой было, ой-ей, как много. Если бы не конец войне, то ужаса этого было, знаешь сколько? Вот, говорили, была такая машинка, вроде твоей. Вичей, тилко. Очень секретная и большая! Расчета в ней — тринадцать генералов одних! И один министр даже был, по мебельной части. Он вроде как наводчиком у них. Штрзелец, понимаешь? Там им пять окладов платили. Оно понятно, где больший оклад там и люди важные всякие. На ней служить, это тебе не в поле грязи принимать. Тут разумение нужно, государственного масштаба. Солдатов не пускали до нее, ни-ни. А то может колесико не туда повернет, настройку собьют ученую, какую. Била, правда, недалеко, на полверсты. И пулька у ей небольшая, вроде каблука от сапога. Зато стоимость имела огромную, сто тысяч рублей на нее потратили. Уж дура то дура! Просто ужас. А кааак жахнет! На пятьдесят верст все в штаны клали! Говорили, по пять пар исподних у генералов меняли в день. Вагон исподнего за ней возили на смену.
Оглянувшись вокруг, музыкант заметил небольшую толпу собравшуюся полюбопытствовать рассказом.
— Вот ты, братец, — заботливо обратился он к оберфельдфебелю Креймеру, дымящему трубкой в первом ряду, — ты в штаны, когда последний раз клал?
Не понимающий ни слова, Франц Креймер, побоявшись, тем не менее, потерять лицо у слушавших рядовых, изобразил задумчивость и внимательно осмотрел колесо орудия. Сказать по правде, господин оберфельдфебель клал в штаны три раза. Два первых, героически: в двенадцатилетнем возрасте, будучи застигнутым в саду пастора, за сбором урожая малины, второй раз под Луцком, когда русские неожиданно появились из- под земли в газовых масках и бросились в штыки на позицию роты. Третий подобный случай произошел из-за свирепствовавшей на фронте дизентерии, которую он лечил простым способом: каждый день выпивая по полулитру местной водки.
— Яа. — наконец протянул задумчивый Креймер.
— Ну и то ладно, все мы не без греха, правильно? Ту механику только увидеть стоило, так сразу наложишь в кальсоны. Там всякие современности были. Так, правда, и к фронту не подвезли. Застряли гдесь, у ней веса было шесть тысяч пудов. Да и для расчета, не теплушки нужны были. А все первого класса вагоны. Так и не пригодилась наука эта.
— На ужин! На ужин! — заорали от кухонь, и слоняющиеся без дела солдаты потянулись к ним за едой.
Вечер наливался синим, затекая жидкими тенями в неровности. Ночная хмарь лилась отовсюду, старательно обходя веселые всполохи костров. Свет выцветал, теряя краски и было на удивление тихо. Тишину нарушали негромкие разговоры сытых солдат, звяканье котелков, да лай собак в деревне.
— А ведь хорошо! — объявил пан Штычка собеседникам. — Еще бы выпить что было, вообще бы красота в душе образовалась! А, панове?
Смущенный всем понятным жестом музыканта, пощелкавшего пальцами по кадыку, оберфельдфебель изобразил полнейшую глухоту и непонимание. В сене его воза были припрятаны два штофа картофелевки.
— Выпить чего, говорю! — наивно повторил отставной флейтист, несколько громче и членораздельнее.
— Яа! — коротко определил жадный Франц Креймер и, отставив котелок в сторону, прилег в сено, сделав вид, что собрался спать. Завернувшись в шинель, подозрительный оберфельдфебель еще долго фальшиво храпел, внимательно прислушиваясь к ночным шорохам. Ему казалось, что вероломный флейтист может попытаться освоить припрятанный запас самостоятельно. Лишь когда от костра донеслось сонное сопение, он пару раз моргнув, наконец, уснул. На том, события перехода между Городом и Малыми Ставками закончились, наступила ночь, прерываемая шагами и перекличкой часовых.