Топчущийся в паре метров от сидящего Шеффера, в качестве охраны от большевиков, тощий Макс, глупо сдернул с плеча винтовку и изобразил зверское лицо.
— Как скажете, господин обер-лейтенант! — согласился пан Штычка с трясшегося воза. — Готов пострадать за общее дело.
В ответ Шеффер взвыл и погрозил ему кулаком. Удрученный неудобством создавшегося положения он прикрикнул на своего караульного, отчего глупый пехотинец вытянулся во фрунт и отдал честь занятому желудочными неурядицами начальству. Фигуры их смутно темнели на фоне снега.
По прошествии времени обер-лейтенант пронесся верхом в голову марширующего батальона, гордо глядя перед собой. За ним следовал пыхтящий Макс, каска его болталась, а ранец бил по спине.
— Тяжелая все-таки солдатская доля, братец Франц. — философски заявил флейтист безобразно пьяному оберфельдфебелю, — при хорошем-то начальстве завсегда легко, ничего не скажу. Вот его благородие, хороший командир, лопни мои глаза. У него солдат всегда под присмотром. Дисциплина, стало быть, железная в роте. А вот если интеллект попадется, тогда беда. В Ченстохове еще до войны, когда стояли, отпустили одного рядового в увольнение. Честь по чести дали бумагу, писарь подписал ему. А солдат тот был с Бесарабии. Мутяну, звали, Дорел. Идет он, значит, по городу, направо глянет, театр стоит, налево глянет, значит, жандармский участок — красота неописуемая радующая жабры души, как говорится. Нет бы ему, посмотреть, в кабаке выпить, что есть- и в часть. Так нет же, поперся в театр, в буфет стало быть. Ну, зачем солдату в буфет — то, а, братец Франц? А в театре, как раз представление было, про короля какого-то. Его все дочки того короля из дому повыпирали. Офицеров, их благородий всяких, там, что мух в пиве летом. Много, братец, ой-ей! И все интеллекты! Из студентов, как пить дать, этих! Другие бы дали солдату пару раз по роже, чтобы не ходил, куда не надо и выкинули бы с театры. Эти же пока шарман, парфэ свой расшаркивались, тот Мутяну, кааак напился в господской буфете! Да кааак наблевал им там везде! И еще задрался со швейцаром и поколотил им там все в театре этой. Неудобно вышло, из отсутствия всякой строгости и дисциплины. Дисциплина нужна, что вода по жаре! Как считаешь, братец?
— Яа! — подтвердил слушатель и пьяно захихикал. — Дисциплин!
Дисциплина в батальоне и правда была железная. Когда через полчаса на повороте дороги из леса показались верхами пять человек, а полковник фон Фрич силился рассмотреть пришельцев в бинокль, вторая рота, шедшая в авангарде, уже развернулась фронтом в редкую цепь. Свет таял в цейссовских линзах полковника, как снег в тепле. Вместо людей были видны подрагивающие силуэты.
— Кто это к нам? — спросил его высокоблагородие у капитана Ноймана, также приникшего к окулярам. — Махно?
— Плохо видно, господин подполковник, темно уже совсем. — отрапортовал тот и резко натянул поводья, потому что в строй продолжавшей движение колоны на всех парах влетел драпающий взвод боевого охранения. Образовалась свалка, разведчики в один голос заявляли о больших силах красных, а недоумевающие бойцы первой роты, налетевшей на препятствие, переминались на месте.
— Стоять! — заорал фон Фрич из коляски — Перрвая рота! Правый фланг! Третья рота! Левый фланг! Пулеметы на правый фланг! Орудие на позицию! Разойдись!
К счастью, его никто не слушал, а из цепи занявших позиции на обочине дороги раздались хлопки выстрелов. Конники, потоптавшись на опушке леса, дружно развернулись и исчезли. Пока надрывающиеся в приказах ротные метались вдоль строя, стараясь выстроить войска, его высокоблагородие удовлетворенно осел в дрожках.
— Будут знать, как связываться с нами, — произнес фон Фрич, и позвал: — капитан Нойман!
— Здесь, господин полковник! — из кутерьмы появился сонный капитан.
— Усилить охранение, продолжить движение, наведите порядок в строю. — твердо приказал полковник, добавив помягче, — и мгм… пересаживайтесь ко мне, за победу необходимо выпить. Что там у нас осталось?
— Осмелюсь доложить, яблоневка, господин полковник.
— Гут! — одобрил тот.
С трудом выстроив колонну, батальон двинулся дальше. Солдаты переругивались с боевым охранением, наведшим паники, конец разговорам положил продолжившийся монотонный шаг. Арьергард колонны медленно тянувшийся позади, и оравший на дурнину строевые песни, выстрелов так и не услышал.
Последствия случившегося для обоза выразились тем, что пан Штычка, проезжая через пару минут мимо истоптанной обочины, бессвязно сообщил Креймеру:
— Смотри-ка, братец! Не менее роты было. На ходу, стало быть, нужды справляли. Вот что значит дисциплина! Это как в девятьсот третьем у нас с казнокрадством боролись. Ей-ей, все прикладывали к этому делу. Собрания разные проводили. Объясняли всячески. В Варшаве тогда собрались у генерал-губернатора, был там градоначальник из Лодьзи один. Пан Забер. А были у него огорчения разные со здоровьем. Вроде, как и собрались господа всякие важные, и циркуляр высочайший зачитывают, что казнокрадство искоренять будут. Все поддерживают, а как не поддержать? Случаи всякие описаны назидательные, вроде как один казнокрад прочел циркуляр, и прослезился. А другой, тот, который заместо дома призрения склады фуражные для зятя выстроил, тот даже пять рублей вернул в казну. Чтоб мне треснуть, говорит, нету более у меня ничего, деньги на чернила я в четыре валета проиграл. Вроде как украл, а и раскаялся. Святые люди были! А пан Забер от уборной отойти не может, переел чего, а может, выпил лишнего. Так и пропустил всю борьбу и случаи полезные. Вернулся, стало быть, и по старым порядкам живет, про новые-то, не узнал. Вот ему и заявляют нате — вате! Негоже, дескать, по прежнему-то, по-новому надо. А вы, говорят, даже деньги на борьбу с казнокрадством выделенные, и те в темную спустили, нехорошо как-то, неприлично в общем. Уж, как извинялся то! Как извинялся, а ведь не расскажешь, по какой причине борьбу эту пропустил. По недисциплине и хворобе кишечной. Отругали его, конечно, за этим делом. Ай-яй, сказали! Невинно пострадал человек ни за что. Как сейчас помню, лето было, комары, будь они не ладны. Не то, чтобы сейчас. Ни одного комара. — неожиданно заключил Леонард и печально добавил. — Комарика, хоть какого-нибудь, увидеть, лопни мои глаза. На снег у меня печаль душу давит. Не могу я долго на него смотреть. Один пепел в душе у меня от декабря образовался.
— Яа! — подтвердил оберфельдфебель и пыхнул трубочкой. Не понимая ни слова из рассказов пана Штычки, он, тем не менее, осознал, что речь идет о чем-то невыносимо грустном. Может быть, даже о любви.
За такими разговорами запасы Креймера незаметно подошли к концу, и собеседники ощутили наваливающуюся на них скуку. Постучав по донышку последней бутыли в тщетной попытке вызвать хотя бы каплю картофельной амброзии, Франц Креймер зачем-то обиженно заглянул в горлышко и загрустил.
— Ес гибт нихтс меа, — печально произнес он, показывая пану Штычке осиротевшее стекло.
— Да, — согласился собеседник, — Пустота, братец. Ту пустоту вытерпеть никак нельзя. Иначе ни тебе стремлений, ни тебе радостей в жизни не будет. Все в снег обратится, в печаль и пепел душевный. Грусть тебе изнанку выест, вроде как есть человек, и нету его. Пустой, чисто пузырь на воде. Куда бежать, зачем бежать? Тоска одна на сердце. И сведет тебя та тоска в гроб-могилу, на раз плюнуть. Ты меня спроси: как ту тоску победить? Ту тоску, братец Франц, только правда победит. Ее найти треба, иначе жизни не будет. Не будет! Вот где эту правду найти и какая она, вот то я не знаю. А может она и бродит рядом? Может только руку протяни и твоя она будет? Кто на вопросы эти ответил, ну хоть на чуточку, — показав пальцами меру ответов, музыкант потер отчаянно чесавшийся нос и продолжил, — А сейчас, я тебе как на духу скажу — гитару менять нужно от таких настроений. Хотя бы на картофелевку. Вон там хуторок стоит, видишь?
Хуторок, на который указывал Леонард, тепло светился оранжевыми глазами маленьких оконец. По простому и логичному предположению отставного флейтиста, там, где был огонь, вполне могли присутствовать и картофелевка с бимбером, а также другие, не менее вкусные вещи.
— Обождешь, братец Франц? — предложил музыкант оберфельдфебелю. Тот попытался кивнуть, но от этого движения совсем вышел из равновесия, завалился в сено и немедленно захрапел.
— Ну, жди так, стало быть, я сейчас обернусь, — разрешил пан Штычка и, прихватив гитару, побрел по снежной целине. Хитрый конь господина оберфельдфебеля, дождавшись пока отставной флейтист удалится на достаточное расстояние, всхрапнул и двинулся вслед уходящим батальонным полевым кухням. Воз, бултыхая вялым телом Франца Креймера, удалялся все дальше от темнеющего на фоне белого снега Леонарда. Решив обдумать эту проблему позже, музыкант, погрозив коварному животному кулаком, продолжил свой путь.
Глава 10. Злые перчики пани Яничековой
— Жес ктос? — громко спросил облепленный снегом Штычка и постучал в косую калитку. Почуяв чужого, брехали в свое удовольствие собаки, а за забором плыла тишина. — Вечер добрый! Эгей! Есть кто?
Морозные звезды слабо светили в небе. Синие сумерки залили все пространство вокруг.
— Тебе чего, касатик? — сквозь щелястые доски было видно, что во дворе образовался небольшой сгусток тьмы.
— Мне бы поменять, а и выпить поесть что, — определил цель визита Леонард. — Совсем ничего не осталось. Я тут мимо шел, дай, думаю, загляну. Маешь кош до пицья, бабуля? Я не за так, я на обмен могу.
За калиткой помолчали, размышляя, затем заскрипели засовы, и все нехитрое сооружение задрожало от усилий его открыть.
— Ты ей плечом то подави, касатик, примерзло штось по зиме, — попросила тьма и посетовала. — Снегу то, снегу навалило.
Упершись в калитку, флейтист сдвинул еес места. Та недовольно скрипнула. За хлипким сооружением оказалась согбенная старушка, укутанная неопрятной паутиной пухового платка.
— Замерзло штось, — повторила она. — Идем в хату, касатик, бо бардзо мороз нагибает. На ветер нагоняет, кости ноют мои. Все ноют и ноют проклятые, ни сна, ни покоя нет.