— Кто таков, пучеглазый? — поприветствовал флейтиста старший, конопатый ротмистр перетянутый портупеей. По боку его колыхалась кривая казацкая шашка. — Куда путь держим?
— Осмелюсь доложить, отставной музыкант музыкантской команды седьмого стрелкового полка первой бригады четырнадцатого корпуса, ваше благородие! Домой иду с фронту. — сообщил пан Штычка, благоразумно умолчав о недавнем зачислении в ряды Рейхсвера и дружбе с господином оберфельдфебелем Креймером.
— Как это, домой? — громко удивился собеседник, и приподнял шапку, подставив солнцу потный лоб. Мокрая шевелюра под ней слиплась и шла неопрятными стрелками. — На печку? Не понимаю я чего-то, пехота. Отечество стонет под бандами и большевиками, а ты домой собрался? Присягу предал?
— Да как же предал, вашбродь? Как то произошло? — ахнул музыкант, — Ни в жизнь бы не предал ничего такого. Выпиваю, это да. Курю еще, но то не запретительно. Законов не нарушаю, как же предал?
— А то, что домой бабе под теплый бок идешь, когда такой беспорядок творится? Родина в опасности наша. Красные почитай уже под Киевом стоят. Присягал Государю императору? Отечество защищать клялся, а, пехота?
— На то распоряжений не поступало, вашбродь, по незнанию вам доложу. Как два года назад полковник наш фон Визен утек, так и не поступало. Ежели послужить опять надобно, то на то я согласный. Вы меня, может, и зря корите. Я навроде того пана Бабинского, что подрядами в Киеве занимался. Уж очень старательный был человек. По два этажа построит, лопни мой глаз, и с каждого по ряду кирпичиков повыйнет. Кирпичику то от силы три вершка, незаметно вроде, а ему радость. Только туговат был на слух. Предсталось ему заместо двух, на пять этажей построить. Так на пятом уже, в двери войти никак было, без того чтобы голову не набить. Ему говорят, ну как же это пан Бабинский, по потолку шевелюрой елозить никак нельзя. А он им в ответ: Бывал я в Петербурге, очень понравилось. Заказчик ему про ряды-то доложил, нехватку, стало быть, указывает, а тот не слышит, в силу недомогания своего. Я, говорит, в этом году никуда не поеду, у меня семейные дела образовались. В общем, заругали его, почем зря, морду набили, да еще в суд подали. А ведь пострадал человек невинно, за незнанием, — вздохнул пан Штычка.
Его собеседник, смущенный приведенным примером, устало потер лоб и, оглядев горизонт, позвал одного из конников, топтавшихся рядом.
— Никитенко! Бери пехоту к себе. Возвращаемся! — тут он покрутил рукой над головой, — и так видно, что никого далее..
Разведчики, подав в сторону поводья, лихо развернулись и зарысили по дороге назад, а Леонард с кряхтением взобрался на круп каурого конька, на котором восседал щеголявший в мохнатой папахе наездник.
— С Богом! — напутствовал он сам себя, заново вступая в ряды русской армии. В ответ, высние сферы исторгли из себя одинокую ворону, доселе любопытно рассматривающую суетливых людей с ели. Посланец богов, стремительно взял на крыло, обильно окропил не ожидавшего такого благословления Никитенко.
— У-у, зараза! — погрозил тот божьей твари и пришпорил конька, догоняя оторвавшийся от них основной отряд. Помолчав пару мгновений, сосредоточено инспектируя свою папаху, всадник грустно добавил, — Блядищща!
Ворона, крикнув в ответ что-то обидное на своем вороньем языке, тяжело скрылась в сиянии, затопившем окружающее.
— В Плоцке на улице Александра третьего, жил доктор один, — сообщил, вцепившийся в тулуп приунывшего наездника, пан Штычка, — так он любую болезнь лечил коровьим навозом. И не поверите, какое хорошее было средство от всех мировых болезней! Привезли к нему как-то паралитика одного. Пятнадцать лет лежал в лежку совершенно бесполезно. Уж как только ни куровали его! Жаден эффекту! Даже к бабке одной возили, нашептали ему всякого, уж и порошков съел пудов восемь, а таблеток тех и белых и красненьких каких-то тех без счету вообще. Всем домашним надоел хуже горькой редьки, а ведь лежит себе, ничего не делает. Другой бы вышиванием занялся, в карты на деньги бы выучился, для дохода. Чай, порошочки-то дорогие! Так нет же, пятнадцать лет только и делал, что ел, да книжки читал, мне, говорит, скучно лежать в одиночестве, у меня душа развлечений требует ежемоментно. Всем докторам показывали его, а те говорят, ничего поделать не можем, тут уникальный случай, говорят, медицине неведомый. И долгонько бы еще глаза мозолил, если б жена егойная объявление стало быть в газетке не прочла, о докторе с Плоцка. Вроде как избавление от всех болезней-горестей понаписано. Ну и свезла его. Уж как процедуры тот начал делать! И обертывает того в навоз, и припарки горячие делает. Куровал його жяк остатний раз. А на третий день говорит, теперь все! Радикальное средство применю, для скорого выздоровления: на скипидаре питье изготовлю, на свежайшем навозе. Тут тот пан паралитик восстал. Все, говорит, пан-батюшка, настигло меня на этом моменте полнейшее выздоровление! В ногах сила появилась неведомая. Так сказал, и как был в простынях и бельишке до дому утек. Пятьдесят верст прошел на едином дыхании. Вот какие случаи бывают.
— Так то коровий, — рассудительно ответил Никитенко, вытирая ладонь о тулуп, — а тут ворона уделала, да и на ровном месте.
— Может оно тоже полезно? — предположилза его спиной Леонард, — Может там той силы целебной поболе?
— Може и более, только папаху совсем попортила. А и хорошая папаха, яицкая. — ответил хозяйственный конник, — Я тебе скажу, что греет в любой мороз. Хоть даже в тот, что на Крещенье бывает.
— И поддавливает на Крещенье, бывало, — согласился музыкант, — вот ведь странность, не замечал, братец? Зимою холодно, а летом наоборот, тепло наступает. До войны еще с этим боролись попередовой методой. Средства большие государственные выделялись. Може слыхал?
— Как не слыхал, слыхал. Сам я с Тамбощины буду, так боролись с этим попеременно. Огромные тыщи рублев понатратили. Промеж той борьбы, то кажуть, окна зимой открыть требуется, чтобы на улице потеплело. То циркуляр выпустят летом тоже открытые держать, чтобы тепло копить. Я от тех указов только страдания принял. У меня пекарня была, в Новой Ляде, так от мух только и спасалися. Лезли окаянные в опару, — тут пекарь прервался и осадил увлекшегося бегом конька. — Тпруу, холера. Тпруу… Вот лезут в опару, хоть тресни. Той хлеб стал выходить, ну чисто ягодами натыкан. Клиент плевался. Еле в дом призрения той хлеб пристраивал. Потом, правда, как деньги государевы потратили, бороться то перестали. Один хрен, зимой холодно и летом жара наступает. И только от мух избавился, так вот незадача — война началась. Призвали меня осенью четырнадцатого. Так до сих пор дома и не был. Как там сейчас хлеб пекут? Може опять, какую хитрость придумали? — посочувствовал своей растрепанной жизни конный пекарь и вздохнул.
— А что, ехать-то нам далеко? — переменил тему отставной флейтист, с непривычки испытывающий большие неудобства от прерывистой рыси каурого конька Никитенко.
— Та не, — протянул собеседник, указывая в сторону от дороги, — Вона, за леском, в балочке, уже наши. Дымы стоят, чуешь?
За редким леском, колеблясь в нагретом солнцем воздухе, поднимались легкие белые столбики дыма. А в пространстве вокруг царил ослепляющий свет садившегося за горизонт, уставшего греть солнца.
— Никитенко! Никитенко! — позвали от черного ряда деревьев.
— Тут! — заорал спутник пана Штычки, — Свои, братцы! Свои!
— Да вижу, че орешь то? Поспешай-то! Твои вечерят уже-то.
Конек пекаря провез наездников мимо часового, беззаботно покуривающего в карауле. Окинув взглядом Леонарда в рваной шинели и фуражке, он приветственно махнул ему.
— Откуда, пехота?
— С фронту домой шел.
— Да мы все шли то, — заржал караульный. — Не дошли только, малясь… С Курска, не? Земеля?
— С Города! — крикнул тот, насколько можно обернувшись за спину. К этому моменту конь, проехав пост, уже бодро спускался в неглубокую балку, приютившую небольшой отряд белых.
— Тогда почти-то! Рядышком! — громко заверил его собеседник и, глубоко затянувшись, вернулся к наблюдению скучных снежных окрестностей. Теплый день заставил его расстегнуть овечий тулуп и снять грязные суконные рукавицы, на душе караульного царила детская радость от света и тишины.
В мелком овражке ютилось то веселье, которое бывает на войне, когда день прожит, а на костре булькает закопченный котелок. Легкий пар, вьющийся над им, приятно щекочет ноздри густым и сытым духом. Так, вероятно, было всегда: начиная с первых воинов, собравшихся в поход с каменными топорами. Так было сейчас и будет потом. День угасает, а ты жив и ждешь мучную болтушку, заправленную салом. Лихое, стреляющее искрами пламя, дающее тепло, служит поводом для невыразимой радости для всех, небритых и усталых, сидящих у него. И понять это чувство, дано только тем, у кого на плечах погоны, а в душах большое желание вернуться домой.
Отряд, в ряды которого судьба зачислила пана Штычку, состоял из чуть более полутора сотен штыков и дюжины кавалерии при одном пулемете. По балке тут и там беззаботно полыхали костры, вокруг которых бродили солдаты. Подъехав к одному из них, у которого собралась небольшая кучка пестрого офицерства, Никитенко лихо спрыгнул с лошади, пока музыкант с кряхтением сползал на землю. Каурый коник пекаря фыркнул и, повернув голову, закосил на него темным глазом. Отставной флейтист грустно вздохнул. ревизируя отбитые рысью внутренности, а потом потрепал того по холке.
«А ведь скотинка безвинная», — подумал он, — «И тоже жить хочет. А ведь тоже не знает, куда ее ведут? Зачем ее ведут? Живет вот одним днем. Может завтра, и убьют его, никто за него плакач не захочет».
В благодарность за заботу, конь тихонько всхрапнул и принялся жевать воротник шинели музыканта. Вежливо ткнув животное кулаком, Леонард отправился к его хозяину, разговаривающему с командованием.
Глава 12. Светоч над тьмой
— Куда его, господин ротмистр? — поинтересовался Никитенко. Тот отмахнулся, продолжая разговор с кем-то из толпы, в которой громко излагали: «Мы можем вернуться, если только будет милость Божия. Но нужно зажечь светоч, чтобы хоть одна светлая точка была среди охватившей Россию тьмы… Так-то, господа!»