— Вилка! Вилка! В атаку, братцы! Накроет сейчас!!! — заметалось вдоль лежащих.
Трудно, ой как трудно встать в этот момент! Не отпускает тебя земля, тянет, липнет к телу, как женщина, оставайся! Оставайся, а? Держит она тебя всеми своими силами. Молит упрямо: оставайся! И ты обнимаешь ее, желанную, да такую бесценную, какую ты никогда не вожделел в жизни. Копаешь ее, ломая ногти, утопая в собственном ужасе и огромном желании. Похоть, вот что сквозит во всех этих движениях, ты хочешь засеять ее собой, всем собой, разумом и хрупкими костями, душою своей, а потом в тишине родиться робко, глядя в коверканные белые просторы. Живой я, Господи? И так чтобы ответили тебе: Живой, живой братец!
Жизнь, вот что она дарит тебе, ничего не требуя взамен и ты благодарен ей, этой земле, пачкающей тебя грязью. Но лежать дальше, вот так изо всех своих слабых сил прижимаясь к груди ее словно младенец, глупо и опасно, ибо третий снаряд в вилке, всегда твой. Прилетит беззвучно и ударит рядом, осыпав злыми осколками, повеет горячим, да сожжет тебя дотла. Идти надо, вставать навстречу неизвестной судьбе, потому как нет ответов, что будет и как будет. И ты встаешь, путаясь в полах шинели, растерянный и жалкий, устремляешься вперед за жизнью, которая задешево достается каждому, но так дорого ценится для одного.
— Ааа! — крик, не крик, но какой-то звук, рвущий изнутри. Бежали, отрывая свой разум от земли. Покидали ее с тоской в глазах и туманом в голове. Падали утробно воя. В штыки! Наотмашь! Бей!
Пан Штычка, лежавший до этого момента, вскочил вместе со всеми и бросился к домикам, мирно дымившим трубами. Подтаявший снег, взрываемый усталыми пулями, был глубок и передвигаться по нему было неудобно.
«Ой-ой!» — думал Леонард на бегу, — «Сейчас вот как убьют меня, да и все, братцы. Кончится жизнь насовсем. А еще столько…».
И тут, прервав его размышления, наступила звенящая тишина, а весь музыкант был окутан чем-то теплым и упругим, обнаружив себя кувыркающегося по склону узкого овражка. Белое небо светило на него бесконечным светом, меняясь бьющими комьями земли и снега. Все сущее мелькало в сине- белой круговерти.
«Незадача какая-то, споткнулся на ровном месте. Тут такой бой идет, прямо скажем, а я развлечения принимаю». — затосковал он оборачиваясь в очередной раз, — «Одни беды от всего этого. Ведь теперь той правды, что искал, ни вжисть не узнаю. А еще веник пани Анне обещал, грусть одна, как теперь извиняться?»
В следующее мгновение, пронзенное далеким трепетом мыслей, он подумал, что как же мало у человека остается времени на что-то стоящее и все самое настоящее завсегда гибнет в чепуховой суете и поисках совершенно ненужных ответов. И неплохо бы было побыть счастливым хотя бы капельку. Такую, чтобы потом можно было хоть как то оправдаться перед самим собой и жизнью.
Последней мыслью его, за момент до того, как голова пана Штычки с размаху ударилась о мерзлую кротовину на дне оврага, была мысль о том, что выданный тулуп надо было сразу обменять на водку, но теперь уже поздно. И тут взревели громовые трубы, мир лопнул, показывая мглистую изнанку, а отставной флейтист, с образовавшейся от этого вида и знания печалью в глазах, утонул в беспросветной тьме. А вместе с ним и вопросы без ответа, и удивление его оттого, что человек умирая, так и не может найти то, что искал.
Глава 14. Посланец Божий
Той же ночью к пану Штычке явился архангел Гавриил. Выйдя из огненного облака, плюющегося мириадами золотых искр, пришелец басовито откашлялся и поплыл к Леонарду, подсвечивая дорогу фонарем, который держал в руке.
— Радуйся, Благодатная! — затрубил посетитель, изящно сморкаясь в пурпурное крыло, — Господь уже с тобою.
— Радуюсь, ваше высокопреосвященство, — доложил музыкант, вытягиваясь по стойке смирно. — Только, извиняюсь за нахальство, чего-то голова у меня трещит. Чисто с перепоя. Ну, вы понимаете.
— Изольда Францевна Горячева? — осведомился его преосвященство, сверяясь с книжечкой вспыхивающей благодатью.
— Никак нет, ваша святость. Леонард Штычка, рядовой пехотного полка.
— Штычка, раб божий?
— Точно так, ваше святое высокородие. Раб Божий, Седьмого полка, музыкантской команды!
— Штычка, Штычка, — взгляд архангела засквозил по страницам таинственным образом листающейся книжицы, — Сидрах, тут, Медрах, присутствует, Авденаго — есть… Шмульзон — на этой фамилии он коротко хохотнул, — Шмульзон, не ты? Нет тебя в списках почему-то. Голова чего трещит? Сикеру перепил?
— Вот чего не пробовал никогда, того не пробовал. Много чего пил, а сикер этот даже не нюхал ни разу. Может и страдания мои от этого происходят? — сказав это, Леонард неловко повернулся и уплыл в темноту, очнувшись на дне овражка. В голове пылала слепящая боль, а вокруг лежало безмолвие. С трудом разлепив запекшиеся веки, он глянул в черное небо. С небосвода на него, не мигая, смотрел скучный декабрь.
Снег, набившийся за ворот, подтаял от тепла тела и гадко холодил спину. Немного поморгав от кружившихся перед глазами искр, отставной флейтист попытался сесть, отчего боль в голове его взорвалась, изливаясь, изо всех пор и отверстий и он заново провалился в небытие, вытягиваясь во фрунт под строгим взглядом божьего вестника.
— Темнота, — сочувственно вздохнул Гавриил и устроился удобнее, сотворив из тумана табуретку. — Сикеру не пил.
— Нет, ну все возможно, — извинился отставной флейтист, ощупывая гудящую голову. — Тут такие происшествия невероятные творятся, пан архангел. Взять, к примеру, учителя Мясоедова, что в Киеве преподавал. Так он однажды так напился по случаю, и в трамвае стеклышко выбил. А в участке жандармским пояснил, дескать, серафим ему явился. И, говорит, поэтому, неплохо бы выпить, отпраздновать редкое по нашей жизни явление. И денег у него оставалось еще полтора целковых. Так он, стало быть, с десятником напился замечательно, что два дня потом на службу не являлся. А принес справку, что задержан учитель такой-то и такой-то по причине явления понатуральных серафимов. А потом еще с лекциями к нам приезжал, вроде как святость ту обрести и детей божьих в трамваях узреть. Славный был такой человек.
— Врал, — твердо заявил собеседник Леонарда, — По циркуляру всесвятому пункту семнадцатому серафимы в трамваях к учителям не ходят. Они к архимандритам и протоиереям ходят по чину. К учителям, может статься, вообще не ходят никогда. По таинствам третьим, тот случай не положен вовсе.
— Может и врал, тут я знать не могу, ваша высокочтимость. Мало ли какие дела у того были. Почище неразбериха бывает. То sede vacante, то еще что интересное объявят. Войны все эти, да недоразумения всякие. Суета, пан архангел. На моей памяти у человека всегда одна суета, и никакого покоя. Одних документов важных к нему тыщи прилагаются, ну никак не разобраться.
Отставной флейтист честно лупил глаза на собеседника, а вокруг них зима ворошила снежную крупу неуклюжими руками ветра. Прошлое тонуло в таинственной мути, а настоящее все никак не рождалось.
— Кстати, раб божий! — вспомнил крылатый пришелец, производя из святого свечения солидную бумагу с печатью, — черкани-ка мне тут и тут. А то вроде как ложный вызов получается, потому формуляр согласно декреталиям соборным пункту второму подписать требуется. Зачитать тебе?
— Не надо, святый пан, я- то всегда согласен! Тут вам скажу совершенно правильно все и по порядку. Может в порядке том правда и есть, пан архангел? А беды то и несчастья от отсутствия случаются? — спросил отставной флейтист, черкая тростниковым пером там, где пылали слова: «Имя просителя» и «Со всем вышеизложенным согласен и преклоняюсь исполненный благости и покаяния». Святой документ с такими клятвами производил сильное впечатление.
— Курить есть у тебя, раб Божий Штычка? — спросил Гавриил, не ответив на вопрос, и вздохнул. — Там у нас начальство курева не любит. Как что запах учуют, скандал закатывают, хоть святых выноси. Вот в прошлую войну в пятом году, душа раба божьего в рукав курить пыталась. Так ввергли. Ввергли и не задумались. Еще и пятое уложение седьмой параграф приписали. До искупления и суда. Может, покурим?
Озадаченный строгими порядками, царившими на небесах, музыкант робко объявил:
— Не побрезгуете. Табак у меня солдатский, отец радетель. Крепость в нем, чисто опилки в кислоте паяльной моченые. Зато силу имеет, никакого другого не надо, уж если скучно на белом свете становится. Я вам зараз самолично, очень замечательно сверну. У меня даже газетка имеется с манифестом каким. Сейчас уже все газетки с манифестами ходят. Хлебом людей не корми, дай обязательно, как жить народу, пропечатать. Только меж теми манифестами, как-то разнобой получается. То Отчество защищать надобно, то народное счастье — ничего не понять. Вот раньше ежели газетки те пропечатали, так со всякими историями старались, с объявлениями, — говоря это, отставной флейтист умело скрутил бумагу и передал готовый продукт божьему вестнику.
Приняв козью ножку, архангел высек огонь из указательного пальца и заботливо предложил прикурить Штычке, ожидавшему со второй самокруткой. Затем милостиво сотворил еще одну табуретку и жестом предложил присесть. В воздухе завитало свечение, изливаясь ниоткуда, сиденье оказалось крепко сбитым и отполированным многочисленными задами. Боязливо протерев его ладонью, отставной пехотинец уместился на краешке.
— Дерет, раб божий Штычка. Хорошо дерет, табачок твой, — благосклонно определил Гавриил затянувшись, и тряхнул крылами, вызвав в мутном пространстве водопады света и цветных пылинок, — лютый табачок, что можно сказать. В старые времена такой ядреный только в кадила клали. Потом запретили, и в декреталиях четырнадцатых упомянули несколько раз. Потому что народ на всенощных в обмороки стал падать. Ты мне вот что скажи, тут-то что делаешь? Веруешь? Может, каких ответов искавши?
— Правду ищу, — честно ответил Леонард, пуская облако дыма из ноздрей. — Я, ежели хотите знать, пан высокопреосвященный архангел, хочу правду узнат