Собеседник хмыкнул и извлек из блеснувшей благодати еще одну дымящую козью ножку, которой не замедлил затянуться. Выпускаемый им дым принимал в светлом воздухе причудливые очертания, сводившиеся затем к многочисленным вопросительным знакам, лениво плывущим над укрытой снегом землей. Сами же вопросы тихо умерли, так и породив ответов. И правда — тот тонкий раздел между тьмой и светом, так и осталась непостижимой. Зато на место ее твердо вступила печаль и безысходность от тщетного желания узнать истину и счастье.
Пан Штычка, вполне себе сытый и даже немножечко пьяный, рассеяно разглядывал темные домики деревеньки, тонувшие в мерцающем снегу и белый налившийся днем горизонт. Голова его то созревала огнем, вываливая корчившегося музыканта в снег, то благостно затихала, являя божьего ангела и стол со смердящим недельными портянками стеклом.
— По такому делу, святый пан. Куда идти, совершенно непонятно стало, лопни мой глаз, — произнес он, еле удерживая пляшущий разум. — Я если раньше думал, что вот она, правда. Рядышком. И как узнаю ее, так навсегда счастье свое обрету. Ну, может, трудно будет, повоевать за нее придется, так то — не страшно. Шестой год в таких обстоятельствах, да в обмотках. А тут совершенно незрозумийно все. И правды узнать не получается, и ответов тоже нет.
— Живи как есть, раб божий Штычка, — посоветовал Гавриил, пуская в небеса дым, — дай тебе Спаситель покою.
— Скажете, ваша святость, что счастье — в покое оно? — вопросительно глядя на него, поинтересовался флейтист.
— Не скажу, — честно ответил архангел, — мне то неведомо, да и разбираться времени нет. Только пепел на душе покоем лечится и ничем больше. Иди домой. Живи покойно и будет у тебя счастье. А может и не будет, то, как Спаситель даст.
— До Городу тут, суток трое топать, пан архангел. — посетовал флейтист, — ну то, как скажете конечно. А может, так, как-нибудь? Крылами там? Чудо, какое небольшое совершите, а? Вроде как благость на меня прольете? Ежели не в тягость, святый пан.
— Будешь искушать, точно тебе что приделаю, непотребность какую, раб божий Штычка, — грозно пообещал Гавриил, и неожиданно засобирался, словно последние слова музыканта о чем то ему напомнили. — Ладно! Пора мне уже, дела святые ждут. Заболтался я с тобой. А ты помни! Что тебе по судьбе отмерено, то и вынести должен. И про покой помни! Будет тебе покой, будет тебе и радость. Душу тебе вылечит.
Дав этот глубокомысленый и непонятный совет, его святость соорудил из тумана серебристый пикельхауб, пику которого заменял сверкающий крест и летные очки-консервы, которые не замедлил натянуть на глаза.
— Иди домой! — громогласно приказал он, и мановением длани прибрав стол с табуретками, тяжело взмахивая огненными крылами, поднялся над землей. — Домой, раб божий Штычка!
— Домой, раб божий Штычка! — эхом понеслось отовсюду. — Иди домой!
Отставной флейтист, растянувшийся в снегу, из-за внезапно исчезнувшего сидения, помахал собеседнику рукой, глядя на его медленный полет. Затем, поднявшись с земли, он отряхнул грязные полы шинели, и, помедлив пару мгновений, решил последовать святому указанию, вернувшись в Город. А там посмотреть, что и как случиться далее. Если правды даже архангел сказать не может, то куда там узнать ее человеку, рассудил он, шагая по дороге.
Солнце уже встало, и потягивалось над горизонтом, стряхивая морок ночи. А коварная деревенька, встретившая огнем белый отряд вчера, сегодня мирно дымила худосочными трубами, отдаляясь с каждой минутой. Сияние, разлитое в воздухе появлением божьего странника, постепенно меркло, уступая место свету дня.
— Добрые дела делай, раб божий Штычка!! Твори добро, да воздастся тебе согласно декреталиям четвертым пункту шестому и пункту четырнадцатому! — с полпути между землей и небесами воззвал к нему Гавриил.
Леонард, до которого донеслись лишь неразборчивые отзвуки дальнего грома, вторично помахал рукой, размышляя, какое откровение он не услышал и важно ли это в данный момент.
«Может, за табачок мой похвалил?» — предположил он, старательно выбирая путь в туманной реальности, встававшей перед ним, — «Или же на сикер свой пожаловался? Так ничего сикер тот был. Терпимый вполне. Даже можно сказать, хороший сикер, если к нему привыкнуть».
Мгла с каждым его шагом все сгущалась, а просторы скучного декабря комкались, сжимаясь в всполохи боли и слепоты. Добрые дела, ожидающие флейтиста в будущем, все приближались. Они были уже на пороге, эти славные заботы, когда в голове его налилось и лопнуло, разнеся на осколки мысли, и он кубарем вывалился в реальность, на этот раз навсегда.
Глава 15. Мадам Фраск, также: граммофон и прочие увеселения
Очнувшись в сугробе на повороте дороги, Леонард потер лоб снегом, пытаясь уменьшить тошноту. Ничего не получилось. Снег таял, стекая по лицу холодными каплями. Каждое движение отдавало тупой болью. Помотав головой, отставной флейтист, в конце концов, разлепил веки. В затылке стреляло, перед глазами плыл туман. Солнце милосердно грело, и скучный декабрь на время покинул людские судьбы, занимаясь своими, одному ему ведомыми делами. На этом все хорошее практически заканчивалось, а в остатке выходили неизвестность и тайны.
Горизонт, поплясав еще немного, стих, и музыкант, наконец, огляделся. Овраг, куда он свалился, исчез. В небе не осталось ни следа Его Святейшества, а на земле ничего, что указывало на ночной разговор. Абсолютно ничего. Зато на поле, лежащим перед Леонардом, тянулась рваная цепочка следов, прерываемая мятым снегом. Выходило все, очень и очень загадочно.
«Матка боска. Где я?» — подумал он и обхватил голову руками, — «Как там, его преподобие говорили? Тайны одни? Согласно уложению соборному и всеосвятому, тайны одни! И знать про них тебе не положено. Ты добрые дела делай и все у тебя будет».
Все у тебя будет. Как он попал сюда, было неясно. Куда исчез отряд, тоже. Ни винтовки, ни выданного тулупа. Ничего. Какие добрые дела совершать?
Следы говорили, что он шел целую ночь. Но и на этом подсчет загадок и непонятностей не заканчивался. Потому что флейтисту показалось, что он слышит голоса. Они вспыхивали из густых ракитных зарослей, в мешанине чахоточных веточек. Слов, из-за слабого гудения в голове, было не разобрать.
«Матка боска!» — мысленно повторил Штычка, поднимаясь из снега. Фуражка, чудом сохранившаяся в ходе печальных событий прошлого дня, сбилась на затылок, поправляя ее, музыкант обнаружил следствие всех бед— огромную шишку в корке подсохшей крови.
«Вот холера, фуражку попортил, а хорошая фуражка была. Почти новая», — подумал Леонард, направляясь к зарослям. Тут он кривил душой, фуражке шел пятый год, и она уже давно дышалана ладан.
Верой и правдой служившая ему в любых обстоятельствах, фуражка превращалась то в карман для хранения всяких мелочей, то в опахало разгоняющее дневную жару или почти непригодную к употреблению кружку. А то и просто: в мешающий узел, торчащий из кармана. Побывав в разных ситуациях, головной убор уже потерял форму, а козырек лопнул ближе к левому краю.
Идти получалось плохо, налитая чугунной тяжестью голова, болтаясь из стороны в сторону, мешала движениям. Упав во второй раз, музыкант, немного полежал. Потом собрался и, хватаясь за хрупкие ветви кустов, в конце концов, продрался сквозь них.
— Лотем энко, Базиль? — визгливо донеслось до него, сквозь серебристый женский смех. — Пора ехать!
– Обождем, мадам, с еханьем-то. — нелюбезно откликнулся низкий мужской голос, в паузы между словами которого забредали матерные междометия. — Ось-то совсем худая.
Говорившим, как рассмотрел флейтист, был одним из возившихся у воза мужичков в лоснящемся от грязи тулупе. Над их головами опасно кренилось фортепиано. Чуть в стороне стояла еще одна груженая телега, поверх которой громоздилась яркая вывеска: «Мадам Фраск, также: граммофон и прочие увеселения», за нейвиднелась тяжелая дорожная карета в щербинах облупившегося лака. Невыпряженные лошади лениво переступали, любопытно выгибая шеи.
У дороги на постеленном прямо на снег ковре закусывали восемь девиц, возглавляемые старухой в морковного цвета капоре и такого же цвета накидке. Около импровизированного пикника дымил чахлый костерок, хранящий в центре закопченный медный чайник.
– Бог в помощь, добродии! — пожелал отставной флейтист, и, покачиваясь, выбрался из кустов.
В желудке пана Штычки урчало, Рассмотрев открывшийся мирный вид, он допустил, что его здесь даже покормят. И дадут выпить. Что будет первым, он так и не додумал, потому что благостные планы были встречены неожиданным нервным господином в шляпе пирожком и сером драповом пальто. Отошедший по нужде совершено нелюбезный господин привстал с корточек и ткнул в пана Штычку коротким вороненым пистолетиком в подрагивающей руке.
— А ну стой! — грозно произнес носитель пирожка, — Стой, говорю!
– Стою, пан, — подтвердил Леонард, сердечно поглядев на собеседника.
– Пошевелишься, буду стрелять! — пообещал тот, придерживая спадающие штаны.
– Цо совершенно не получится, пан добродий. Осмелюсь доложить, что у вас предохранитель не снятый. Вот та гуля, что на рукояти.
Грозный господин несколько стушевался от его слов и принялся изучать оружие, а Леонард в ту же секунду совершил первое свое первое доброе дело, которое обещал архангелу Гавриилу.
— Вы бы, братцы, поостереглись! — громко предупредил он, — Не то фортепьяна ваша…
На этом месте, пианино кувыркнулось в снег, негодующе звякнув всеми внутренностями. Полированная крышка раскололась, бесстыдно обнажив медные потроха.
— …упадет зараз, — закончил фразу флейтист. И был абсолютно прав. Бородатый обладатель грязного тулупа, в паре мгновений от которого пронесся весь этот праздник, привстал от воза и, обернувшись к морковной мадам, выразил свое отношение к музыке хорошо поставленным непечатным языком. Ответом ему стал взрыв хохота веселых девиц.
— А ты что — разбираешься? — не обращая внимания на падение инструмента и последующую сумятицу, спросил приведший мятежные брюки в порядок господин.